Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961-1972

ВОЕННЫЙ УЮТ

На войну билеты не берут, на войне романы не читают, на войне болезни не считают, но уют возможный создают. Печка в блиндаже, сковорода, сто законных грамм, кусок колбаски, анекдоты, байки и побаски. Горе — не беда! — Кто нам запретит роскошно жить? — говорит комвзвода, вычерпавший воду из сырого блиндажа. — Жизнь, по сути дела, хороша! — Кто мешает нам роскошно жить? — Он плеснул бензину в печку-бочку, спичку вытащил из коробочка, хочет самокрутку раскурить. Если доживет — после войны кем он станет? Что его обяжут и заставят делать? А покуда — хоть бы хны. А пока за целый километр Западного фронта держит он немедленный ответ перед Родиной и командиром роты. А пока за тридцать человек спросит, если что, и мир и век не с кого-нибудь, с комвзвода, только что повыплеснувшего воду из сырого блиндажа. Жизнь, по сути дела, хороша. Двадцать два ему, из них на фронте — два, два, похожих на два века года, дорога и далека Москва, в повзрослевшем только что, едва, сердце — полная свобода.

РОВНО НЕДЕЛЯ ДО ПОБЕДЫ

А что такое полная свобода? Не тайная, а явная? Когда отбита беда? Забыта забота? Я не спешу. Как царственно я медлю! Какую джип даст по асфальту петлю у замка на ладони, на виду! Проеду — головой не поведу. А изо всех бойниц наведены эсэсовские пулеметы. Но месяц май, и до конца войны неделя! И я полной полн свободы. Шофера не гоню, не тороплю и ускорения не потерплю. — Не торопитесь, — говорю шоферу. — Не выстрелят! Теперь им не посметь! — Я говорю и чувствую, как смерть отпрянула. Воротится не скоро. Блистает солнце на альпийских видах, и месяц май. В Берлине Гитлер сдох. Я делаю свободы полный вдох. Еще не скоро делать полный выдох.

«ЕСТЬ!»

Я не раз, и не два, и не двадцать слышал, как посылают на смерть, слышал, как на приказ собираться отвечают коротеньким «Есть!». «Есть!» в ушах односложно звучало, долгим эхом звучало в ушах, подводило черту и кончало: человек делал шаг. Но ни разу про Долг и про Веру, про Отечество, Совесть и Честь ни солдаты и ни офицеры не добавили к этому «Есть!». С неболтливым сознанием долга, молча помня Отчизну свою, жили славно, счастливо и долго или вмиг погибали в бою.

ВЫБОР

Выбираешь, за кем на край света, чья верней, справедливей стезя, не затем, что не знаешь ответа, а затем, что иначе нельзя. Выбираешь, не требуя выгод, не желая удобств или льгот, словно ищешь единственный выход, как находишь единственный вход. Выбираешь, а выбор задолго сделан, так же и найден ответ — смутной, темной потребностью долга, ясной, как ежедневный рассвет. С той поры, как согрела планету совесть и осветила мораль, никакого выбора нету. Выбирающий не выбирал. Он прислушивался и — решался, долей именовал и судьбой. Сам собой этот выбор свершался. Слышишь, как? Только так. Сам собой.

СТАРИК

Он дышал тяжело от шубы на ватине в кулак толщиной. Не слова, а грузные шумы заработали надо мной. Задыхался, отдувался, ласкам памяти предавался. То ли юность свою, то ли зрелость обнимал, целовал и подробный отчет давал, как ему писалось и пелось. Батенька, говорил, голубок. Был не то что широк — глубок. Позабыл наши первые встречи, говорил те же самые речи, дал мне тот же самый концерт. Как молоденький офицер, что нет-нет взгляд на орден бросит и шинель соответственно носит, он распахивал передо мной в самом деле большие удачи и еще перед первой войной разрешенные им задачи. — Это слыхивал я от Стасова! Но как будто из века Тассова, в Ариостовой стороне были Стасов и все с ним иже. Нет, Бояновы дали — ближе этой стасовской близи — мне! С убежденностью старовера, что за веру пойдет на костер, проповедовал ясность и меру, был умен, учен, остер, был настойчив и убедителен, заблужденья мои отменял, я же вежлив был и бдителен, убежденья свои охранял. Он взирал, воспитанно-грозный, замолкал и после — молчок. Вот какой был старик! Серьезный, замечательный был старичок.

ЧАЕВЫЕ

Получаю всю жизнь зарплату, заработанное, зажитое. Чаевых же не брал ни разу. Если заработаю больше, за работу больше заплатят. Ни к чему мне чаевые. Научился и чай и сахар на свои покупать, на кровные и без чаевых обходиться. А когда не умел заработать ни на чай, ни на сахар, я без чаю сидел и без сахару, но не брал чаевые.

БРЕМЯ ЛЮДЕЙ

Задачники без решебников подготовляют волшебников. Работа непосильная — для самых лучших и честных, а прочие — марш в посыльные, в помощники, в порученцы! О, бремя! Не только белых, но также желтых и черных! О, бремя самых смелых! О, бремя самых упорных! О, бремя любого народа и всего людского рода! Подставляем плечи, взваливаем мешки. А кто желает полегче — марш в дураки, в остряки!

«Какие споры в эту зиму шли…»

Какие споры в эту зиму шли во всех углах и закутах земли! Что говорили, выпив на троих и поправляя походя треух, за столиками дорогих пивных и попросту — за стойками пивнух! Собрания гудели, как мотор летательного сверхаппарата, и мысли выходили на простор для стычки, сшибки, а не для парада. На старенькой оси скрипя, сопя, земля обдумывала самое себя.

«Руки опускаются по швам…»

Руки опускаются по швам. После просто руки опускаются и начальство во всю прыть пускается выдавать положенное нам. Не было особенного проку ни со страху, ни с упреку. А со штрафу было меньше толку, чем, к примеру, с осознанья долга, чем, к примеру, с личного примера и с наглядного показа. Смелости и подражают смело, и таким приказам нет отказа. Ордена, которые нам дали, траты на металлы оправдали. Выговоры, те, что нам влепили, забавляли или озлобили. Не шуми, начальник, не ори. Толку нет от ругани и ражу. По-хорошему поговори. Я тебя уважу.

«Хорошо ушел. Не оглянулся…»

Хорошо ушел. Не оглянулся. Даже головы не повернул. Нет, не посмотрел, не обернулся, словно молния сверкнул. Сто часов теорию отхода слушает в училищах пехота. Ну, а как отчаливать простым людям, в пиджаках, не в гимнастерках, так, чтоб след действительно простыл, но, чтобы, немея от восторга, помнили! Он — знал. Он — понимал. Шапки не снимал. Не махал рукой, не улыбался. Ни минуточки не колебался. Просто: повернулся и ушел.

ТЕРПЕНЬЕ

Привычка привыкать, терпеть терпенье, терпеть, как за стеной соседа терпим пенье, терпеть, как терпим чад, столовский запах тошный. Стерпеть, смолчать, конечно, можно. Когда это войдет в твои глубины и в кровь твою войдет вплоть до гемоглобина и закипать душа в ответ не станет, привычка не спеша натурой станет.