Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость

Затем она заговорила о своей сестре Эфрази.

— Бедная сестра, если бы вы только знали, что с нею сталось после операции! Мне-то особенно жаловаться не приходится, правда, детей я никогда не буду иметь, вот это действительно ужасно! Как видите, я все же на ногах, хоть и не очень сильная, а держусь… Болей в пояснице больше нет, хотя в затылке по-прежнему словно гвоздь вбит и из самого желудка к горлу ком подступает и душит меня… Но это еще пустяки, можно сказать, сущий рай по сравнению с тем, что сталось с бедняжкой Эфрази. Все у них пошло прахом, — хозяйство в запустении, и, представьте, муж ее живет в этой же комнате с другой женщиной, которая готовит и присматривает за тремя детьми. Эфрази постарела лет на двадцать, прямо развалина какая-то, даже подмести пол не в силах… Смотреть страшно, просто дрожь берет…

Наступило молчание. Когда экипаж остановился на улице Каролин, Сесиль сказала:

— Может, вы подыметесь к Эфрази, подбодрите ее добрым словом?.. Мне так было бы приятно, тем более что я иду-то к ней по невеселому делу. Я думала, что У нее хватит сил клеить коробочки, которые клею я, и она заработает хоть несколько су, но она держит заказ вот уже больше месяца. Если она не справилась с ним, придется мне все забрать.

Матье согласился подняться. Здесь, у Бенаров, его глазам представилось душераздирающее зрелище, вряд ли ему доводилось видеть нечто подобное.

Посреди единственной комнаты, служившей спальней и столовой, на соломенном стуле сидела Эфрази; ее можно было принять за старуху, хотя только недавно ей исполнилось тридцать; поблекшая и исхудалая, она напоминала плод, лишенный сока и высохший на ветке. Зубы у нее выпали, волосы поседели и вылезли. Но эта преждевременная дряхлость особенно сказывалась в почти полной потере воли, энергии, в нежелании двигаться, что-то делать, — Эфрази не могла заставить себя пошевелить даже пальцем; она тупо и бессмысленно целыми днями сидела на стуле.

Когда Сесиль сказала, что с ней пришел г-н Фроман, бывший старший чертежник завода, Эфрази даже не сделала над собой усилий припомнить его, — она теперь ничем больше не интересовалась. И так как сестра сразу же изложила цель своего прихода и потребовала обратно работу, которую поручила ей, Эфрази ответила с видом безграничной усталости:

— Ох, чего ты ко мне пристала? Знаешь, сколько времени уходит на то, чтобы склеивать эти маленькие кусочки картона! Я больше не могу, меня даже в жар бросает.

Тут в разговор спокойно и властно вмешалась находившаяся здесь же в комнате толстая женщина, которая кормила супом троих ребят:

— Вам бы лучше забрать работу, мадемуазель. Она с нею не справится. Кончится тем, что все измажет, и тогда у вас вовсе не возьмут ее обратно.

Толстуху звали г-жа Жозеф. Эта сорокалетняя вдова ходила по квартирам помогать по хозяйству, и когда Эфрази уже не в силах была обуть ребят, поставить кастрюлю с супом на огонь или подмести комнату, ее муж, Огюст Бенар, поначалу попросил г-жу Жозеф приходить хоть на два часа в день, чтобы прибрать дом. В первые дни Эфрази яростно противилась вторжению посторонней женщины, пробовала бороться, выбивалась из сил, одержимая манией чистоты, отчаивалась оттого, что уже не может поддерживать порядок. Затем, по мере того как ее физическая слабость возрастала, она смирялась с мыслью, что посторонняя женщина заняла ее место в доме. И как это водится в бедных семьях, где потребности удовлетворяются попросту, г-жа Жозеф естественно заняла ее место целиком и полностью — как при детях, так и при муже. Калека после любого волнения испытывала такой упадок сил, что не могла больше исполнять свой супружеский долг, хотя наряду с бессилием в ней жила жестокая ревность. Другая женщина находилась под рукой, и Бенар, здоровый малый, не способный к долгому воздержанию, сошелся с ней, не питая к жене злобы. Поначалу происходили страшные сцены, пока однажды несчастную Эфрази внезапно не ошеломила мысль, что она старуха, вычеркнутая из жизни. И тогда она уступила чужой супружеское ложе, а сама, как гонимое больное животное, желая скрыться от людей, перебралась в темную каморку, где прежде спали обе ее дочурки, а детей оставила спать рядом с женщиной, заменившей им мать. И доказательством того, что Бенар и г-жа Жозеф, по существу, были людьми неплохими, служило то, что они оставили у себя никому не нужную, всех стеснявшую Эфрази, вместо того чтобы выбросить ее на улицу, как сделали бы многие другие.

— Опять вы уселись посреди комнаты! — резко сказала толстуха, которая торопливо сновала взад и вперед и всякий раз наталкивалась на стул. — Неужели, ей-богу, не можете устроиться где-нибудь в уголке… Огюст в четыре часа придет перекусить и вряд ли обрадуется, если на столе не будет стакана вина и куска сыра.

Ничего не ответив, Эфрази боязливо поднялась со стула и с трудом оттащила его чуть в сторону, поближе к столу. Затем, окончательно обессилевшая, снова уселась и впала в полузабытье.

В ту самую минуту, когда г-жа Жозеф принесла сыр, вошел Бенар; стройка, где он работал, находилась по соседству. Как всегда, он сразу принялся грубовато шутить со своей свояченицей и любезно обратился к Матье, которого поблагодарил за внимание к его бедной супружнице.

— Бог ты мой, сударь! Она здесь ни при чем, я ей об этом все время твержу. Виноваты эти разбойники, которые выпотрошили ее, даже не предупредив меня. Почти целый год она держалась молодцом, я даже думал, что она окончательно выздоровела, а потом видите, во что превратилась. Как же это можно так искалечить женщину, у которой есть муж и дети, и в особенности когда она не может жить на ренту… Как они поступили с Сесиль, вам тоже небось известно. Да и еще одну они неплохо обработали — баронессу, вы ее также, верно, знаете, — она сюда на днях приходила, чтобы взглянуть на Эфрази, так я ее просто не узнал, а ведь какая была красавица! Ох, глядеть страшно, ей можно сто лет дать… А я говорю — всех этих врачей надо в тюрьме сгноить за то зло, что они причиняют людям.

Усаживаясь, он тоже зацепился за стул, на котором сидела Эфрази, испуганно и тупо следившая за ним глазами.

— Опять ты под ногами путаешься! И как это, скажи на милость, ты вечно умудряешься сесть так, что все на тебя натыкаются?! А ну-ка, очисть место.

Говорил он без злобы, но она, охваченная ребяческим страхом, задрожала всем телом, словно ей грозили жестокие побои, которых она не выдержит. На сей раз у нее хватило сил дотащить свой стул до темной комнаты, где она спала. Дверь была открыта, и Эфрази забилась в каморку, устроилась там в темноте, и отсюда, из комнаты, едва можно было различить маленькую, скрюченную и исхудавшую фигурку, и казалось, там сидит одряхлевшая прабабка, которой суждено еще долгие годы коптить небо.

При виде этой некогда сварливой, жестокой и сухой женщины, вечно ссорившейся сначала со старшей сестрой, а потом с мужем и теперь превратившейся в покорную, дрожащую от страха старушонку, у Матье болезненно сжалось сердце. Долгое время она держала Бенара в повиновении, готовая по любому поводу пустить в ход ногти, заставляя мужа выполнять любой свой каприз. А теперь сама тряслась от каждого в сердцах сказанного им слова. Утратив свой пол, она утратила волю, способность к труду, превратилась в жалкую тряпку. И подумать только, что эта больная вошла в анналы медицины, ее случай называли сказочной удачей, чудом доктора Года, который гордился тем, что спас от верной смерти эту работницу, честную замужнюю женщину, и возвратил ее мужу и детям еще более здоровой и крепкой, чем раньше. И как же прав был Бутан, утверждая, что только проверка временем дает право судить о подлинных результатах этих «блестящих» и «чудодейственных» операций!

Сесиль с присущей ей трогательной нежностью перецеловала своих племянников, которые наперекор всему благополучно росли в этой распавшейся семье. Слезы выступили на ее глазах, и она, как только г-жа Жозеф вернула работу, поспешила уйти и увела с собой Матье.

Уже на улице она сказала:

— Благодарю вас, господин Фроман, я дойду пешком… Ох, какой ужас! Не зря я вам говорила, что мы будем жить, как в раю, в нашей тихой комнатке, которую вы по своей доброте помогли нам снять.

На заводе Матье сразу прошел в цехи, но не получил никаких сведений о молотилке, хотя заказал ее еще несколько месяцев назад. Ему сказали, что сын хозяина, г-н Морис, ушел по делам, а без него никто не мог дать определенного ответа, тем более что сам хозяин уже с неделю не показывается на заводе. В конце концов Матье удалось узнать, что Бошен-старший только что возвратился из поездки и, должно быть, находится наверху вместе с супругой. Тогда Матье решил подняться к Бошенам, не столько ради того, чтобы справиться о молотилке, сколько для того, чтобы разрешить мучивший его вопрос, возникший в связи с возвращением в отчий дом Блеза — одного из близнецов. Этот девятнадцатилетний юноша, только что окончивший курс в лицее, собрался жениться на девушке без всякого состояния, Шарлотте Девинь, в которую был влюблен чуть ли ни с детства. Растроганные родители не пожелали огорчать его отказом, тем более что видели в сыне святую беспечность, некогда свойственную им самим. Но для того, чтобы он мог жениться, его надо было пристроить к делу. Дени, второй из близнецов, поступил в высшую специальную школу, а Блеза г-н Бошен, который был в курсе дела, охотно соглашался взять к себе на работу, радуясь, что может таким образом засвидетельствовать свое восхищение перед растущим благосостоянием милейших кузенов, как он называл Матье и Марианну.