Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость

И, маленькая, чернявая, она гневно встала перед ним. Действительно, в течение двадцати лет у нее хватало мужества молчать. Она не только никогда не обнаруживала перед людьми своих подозрений, своего гнева, не подавала вида, что ее покинули, издергали, но, даже оставаясь наедине с мужем в супружеской спальне, воздерживалась от каких бы то ни было упреков, не проявляла своего дурного настроения. Гордость, чувство собственного достоинства были ей поддержкой, и она замкнулась в молчаливом презрении. Да и что ей до недостойного отца, которого она не любила, чьи грубые ласки оскорбляли, вызывали в ней отвращение?! Разве недостаточно ей было сына, ее божества, служению которому она отдавалась целиком, который стал ее жизнью, ее радостью, ее славой. Она скорее умерла бы, чем призналась в своих муках; и для того, чтобы она решилась нарушить молчание, судьбе понадобилось отвернуться от нее, отнять дитя, ради которого она держалась так мужественно, оставить ее опустошенной, потерявшей почву под ногами, предоставленной воле случая. И когда молчальница заговорила, все вырвалось наружу, — обида за двадцать лет измен, презрение, неприязнь, все то, что она таила в себе и что мучило ее так долго.

— Ведь я начала подозревать, что ты мне изменяешь, жалкий ты человек, уже через три месяца после нашей свадьбы. О, конечно, это были пустяки, несерьезные любовные похождения, на которые умные женщины смотрят сквозь пальцы. Но со временем ты стал вести себя все хуже и хуже, без зазрения совести лгал мне, и одна ложь влекла за собой следующую. Ты докатился до панели, до девок последнего разбора, ты возвращался домой среди ночи, когда я уже спала, нередко пьяный, весь отравленный гнуснейшим пороком… Не смей говорить нет! Не смей снова лгать! Ты же видишь — я все знаю!

И она наступала на него, не позволяла ему рта раскрыть.

— Да, да! Мне ты ребенка больше дать не можешь, но зато в свое время награждал им любую шлюху, только бы она на это согласилась. Первая попавшаяся уличная девка при желании могла от тебя родить. Ты разбросал детей на ветер, удовольствия ради — пусть, мол, себе растут! У тебя же должны быть повсюду дети. Где они? Где же они? Что?! Ты смеешься? Значит, у тебя не было детей? Ах, так! А ребенок от Норины, от этой работницы? Ведь у тебя хватило низости завести интрижку тут же, рядом со мной, на своем заводе. Не ты ли оплатил все расходы, связанные с родами, не ты ли поместил ребенка в воспитательный дом? Не смей больше лгать, ты же видишь, я все знаю! Где он теперь, этот ребенок? Где он, а ну, скажи?

Бошену было уже не до шуток, он побледнел, губы его дрожали. Сначала он взглядом молил Бутана о помощи, но тот сидел молча, выжидая конца ссоры. Свидетелем скольких сцен, подобных этой, даже более грубых и циничных, приходилось бывать ему, ему, поверенному тайных драм, которыми обычно кончаются все уловки в супружеской постели! Он взял себе за правило не мешать людям изливать свой гнев, ибо убедился, что это единственная возможность узнать всю правду, ибо стоит человеку обрести хладнокровие, и он начинает лгать.

— Дорогая, — удалось наконец Бошену вставить слово, и он даже изобразил на лице печаль, — ты действительно безжалостна, неужели ты хочешь доконать нас обоих? Поверь мне, я и поныне горько раскаиваюсь в своих ошибках… Но, в конце концов, не следует меня добивать и взваливать только на меня всю тяжесть нашего горя. Ты упрекаешь меня в распутстве, но разве не ты сама толкала на этот путь? Значит, это отчасти и твоя вина.

— Как так?

— Конечно… Ты сама призналась, что закрывала на все глаза, терпела мои увлечения. А разве ты не могла меня удержать? Откуда ты знаешь, может быть, лаской и увещеваниями меня еще можно было исправить?.. Видишь ли, мужчина, который не находит в своем доме приветливую, преданную жену, без которой он не мыслит себе жизни, особенно такой мужчина, как я, любящий ласку, — сплошь и рядом заслуживает снисхождения, если сбивается с пути… Значит, это твоя вина!

— Моя вина! Разве я когда-нибудь отказывала тебе в ласке?

— О! Можно отказывать, даже соглашаясь! Словами этого не выразить, но это чувствуешь… И, наконец, раз уж ты вызываешь меня на грубость, — женщина, которая не смогла ничего сделать, чтобы удержать при себе мужа, не имеет права упрекать его за то, что он имел любовниц. Я не ангел. Ты должна была приноровиться ко мне, как-то устраиваться, быть требовательней, — словом, сделать так, чтобы я забыл об иных удовольствиях.

Она слушала его, возмущенная, негодующая.

— Но это гнусно, то, что ты говоришь! Значит, только потому, что ты не получал достаточно удовольствия от собственной жены, ты искал его у падших девок? О каких удовольствиях ты говоришь? Откуда мне знать? Разве я не выполняла честно своего долга? Упрекать меня за порядочность, чистоплотность, за то, что я не уподоблялась этим мерзавкам, которые превратили тебя в опустившегося, отупевшего и бесплодного человека!..

Он прервал ее гневным движением, лицо его покрылось красными пятнами, словно его отхлестали кнутом по физиономии, долго сдерживаемое отвращение к ее худобе, сухой коже и свинцовому цвету лица чуть было не прорвалось наружу. Какое право имела эта никогда не улыбавшаяся женщина, этот «скелет», такая неумелая в любви, такая холодная, что даже его объятия не согревали ее, не понимавшая, что такое наслаждение, как смела она швырять ему в лицо подобные упреки?

— Ну, что ж! Бей меня! — воскликнула Констанс. — Только этого не хватало!.. Если все это было тебе не по вкусу, почему ты молчал? Мы не хотели иметь больше детей и вынуждены были принимать необходимые меры предосторожности. И, кстати, ты меня этому учил: я всегда делала только то, что ты приказывал… Ты, надеюсь, не станешь утверждать, что жаждал иметь еще одного ребенка?

— Разумеется, нет. Однако и по этому поводу можно было бы многое сказать, — ответил он.

— Как? Может быть, ты хотел иметь ребенка?

— Если я и не хотел ребенка, то, во всяком случае, я не был беспрестанно начеку, не контролировал каждую свою ласку, не думал как одержимый лишь о том, какие последствия ждут нас, если мы, не дай бог, забудемся. При этих условиях куда проще вообще отказаться от любви… Сделай милость, дорогая, припомни, пожалуйста, разве я десятки раз не дал бы себе волю, если бы ты меня не удерживала?!

Последняя фраза окончательно привела ее в исступление.

— Ты лжешь, опять лжешь!.. Я понимаю, ты хочешь уверить всех, что, если у нас нет теперь другого ребенка, который бы занял место нашего бедного Мориса, то в этом виновата я, только я одна. О да! У тебя хватит подлости свалить на меня всю ответственность… Боже мой! Бедняжка Морис! Ведь только потому, что нам хотелось дать ему богатство, счастье, успех, мы теперь так несчастны! Если мы и грешили, то только от избытка обожания и нежности к нему… И ты всегда был согласен со мною и поступал так же, как я.

Он не сдавался и при мысли, что ему теперь не нужно больше лгать, совсем осмелел:

— Как ты? Ну, нет! Повторяю, если бы ты не разыгрывала жандарма на супружеском ложе, а ты как раз и разыгрывала… И потом, не знаю, что ты там мудрила, но ты сама тоже принимала меры.

— Я! Я!

— Конечно! Однажды вечером ты мне сама в этом призналась. Ты не доверяла мне и устраивалась как-то на тот случай, если я забудусь… В конце концов, я прекрасно знаю, что способны натворить женщины, я ведь не вчера родился.