Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер
Шрифт:
— Все это как-то удивительно, мастер Пьер; мне все кажется, будто я слушаю какую-то сказку вроде тех, которыми зачитывались по ночам наши подмастерья и которые они называли романами. Вы вот говорите, что Амори хочет стать художником. Но разве он и так не художник и, чтобы стать им, необходимо бросить столярное дело? А я думаю другое: просто он, как видно, задумал стать буржуа и порвать со своим сословием. Мне все это совсем не нравится. Когда человек стремится стать выше своих товарищей, ничего хорошего не получается. Ни разу еще я не видела, чтобы кому-нибудь это удалось; а кому и удается, того перестают уважать товарищи, и все равно нет ему счастья, потому что нет у него друзей. Что же Коринфец собирается делать в этом Париже? Откуда возьмет там средства на обзаведение? Вы вот говорите, пройдет несколько лет, прежде чем он достигнет чего-то на этот новом поприще, да еще несколько лет, прежде чем сможет прокормиться новым своим ремеслом. А до тех пор? Выходит, он собирается жить щедротами вашего помещика? Я верю, что человек он хороший, а только горек хлеб, который ешь из рук богача. И я никак не возьму в толк, как это человек, уже добившийся независимого положения, живущий собственным трудом, может согласиться пойти в подобную кабалу и жить милостями благодетеля.
Пьер попытался было защитить право таланта совершенствоваться любыми средствами, однако убедить в этом Савиньену так и не мог. Ей никогда не изменяли здравый смысл и врожденное
Тайная досада и тревожное недоумение Савиньены с каждой минутой усиливались, и когда на замковых башенных часах пробило одиннадцать, она решила отложить свидание с Коринфцем на завтра. Дети уже давно спали, и сама она слишком была измучена, чтобы ждать его дольше. Она легла, но сон не шел к ней; недобрые предчувствия томили ее, и большую часть ночи она провела в молитве и слезах.
Когда маркизу позвали обедать, Коринфец с таким трудом выпустил ее из своих объятий, что она пообещала при первой же возможности вернуться в свою комнату. И вечером, едва проглотив последний кусок, Коринфец по тайному ходу вновь поспешил к заветной двери. Маркиза между тем, сославшись на жестокую мигрень, рано ушла из гостиной и, поднявшись к себе, заперлась в своей спальне. И здесь ей пришла в голову мысль надеть для возлюбленного самый лучший свой наряд, чтобы показаться ему еще желаннее и вознаградить его за пережитые муки ревности. У нее в картонке еще с прошлых времен хранился восхитительный маскарадный костюм, который чудо как к ней шел — бальный наряд дамы прошлого века. Завив и напудрив свои волосы и украсив их нитками жемчуга, цветами и перьями, Жозефина надела роскошное платье, все в лентах и кружевах, с длинным корсажем и фижмами. Не были забыты и туфельки на высоких каблучках, и большой веер, разрисованный Буше [132] , и крупные перстни, и даже две мушки — одна над правой бровью, другая — в уголке рта. Что до румян, то в них нужды не было — цвет лица Жозефины затмил бы их, а ямочки на ее щеках были так прелестны, что какой-нибудь аббат тех времен не преминул бы сказать, что в них притаился сам Амур. Этот наряд, придававший ей вид одновременно и величественный и легкомысленный, был ей удивительно к лицу. В таком обольстительном облике маркизы эпохи Регентства она и предстала перед Коринфцем, и тот был совершенно ослеплен и чуть с ума не сошел от восторга. Эта женщина была настоящая маркиза, и мысль, что она, прекрасная, нарядная, величественная, принадлежит ему, человеку низкого происхождения, бедному, безвестному, плохо одетому, наполнила его чувством гордости, в котором была, пожалуй, и какая-то доля тщеславия. Всю ночь забавлялись они этой захватившей обоих детской игрой. Ведь вдвоем им не было и сорока лет; никакая глубокая мысль не рождалась в прелестной головке Жозефины, а что до Коринфца, то его так переполняли жизненные соки, он так обуреваем был желанием все испытать, всем насладиться, всем овладеть, что строгие правила, внушенные ему Савиньеной и Пьером Гюгененом, тотчас же исчезли из его сердца, подобно тому как исчезает на глади вод отражение только что промелькнувшей над ними птицы. Маркиза нарочно ничего не ела за обедом, чтобы иметь возможность попросить ужин к себе в комнату и разделить его с Коринфцем. Теперь она с удовольствием расставила все эти изысканные кушанья в позолоченных блюдах на небольшом столике, который украсила цветами, а в середине поставила большое зеркало, чтобы Коринфец мог любоваться не только ею, но и ее отражением. Затем она плотно закрыла ставни, задернула занавеси, зажгла свечи в канделябрах над камином, накурила в комнате ароматическим курением и стала в меру своих сил играть роль маркизы, пародируя манеры прелестниц былых времен. Но Коринфец эту насмешливую игру воспринял всерьез. Ничто не действует так на артистическую натуру, как ухищрения роскоши и сладострастия, и в эти минуты он уже неспособен был подвергать осмеянию те нравы старых добрых времен, которые воскрешала перед ним Жозефина, — не чувство осуждения вызывала в нем та полная неги жизнь, а элегическую грусть. Да и Жозефина отнюдь не выглядела смешной — она была слишком для этого красива. Этот изысканный ужин при свечах, это ночное свидание, эта комната, превращенная в будуар, эта мещаночка, преобразившаяся в великосветскую обольстительницу, — все это поразило его воображение и сыграло самую пагубную роль. Ибо до сих пор он любил Жозефину просто ради нее самой, искренне сетуя, что она не обыкновенная деревенская девушка, проклиная ее богатство и титул, воздвигавшие между ними преграды. Теперь его влекло к ней именно то, что было в ней суетного, все те пустяки, которые составляли сущность ее интересов. Сама тайна их встреч и сопряженная с ними опасность сразу же приобрели в его глазах какую-то особую, острую прелесть. Всем своим существом потянулся он к тому миру избранных, где жила она и где, позабыв и о былом своем отвращении и о своей гордости, жаждал он теперь завоевать себе место. Охваченный восторженными надеждами, он стал клясться маркизе, что недолго ей еще осталось стыдиться своего избранника, что недалек тот день, когда перед ним, Коринфцем, широко распахнутся двери гостиных и с высоко поднятой головой, с горделивым взглядом он взойдет туда, куда нынче его зовут лишь затем, чтобы починить какую-нибудь панель. Он будет еще ходить по этим роскошным коврам, вдыхать эти сладкие благовония! Суетные желания, тщеславные мечты все более овладевали им. Любовь к Жозефине сливалась в его сознании с тем блестящим будущим, для которого он твердо считал себя предназначенным. И мысль о Савиньене была теперь невыносима ему, как напоминание о некоем кабальном договоре, обрекающем его на вечное рабство, на нищету и безвестность.
132
Буше Франсуа (1703–1770) — французский художник.(Примеч. коммент.).
Поэтому, когда, проснувшись, он услышал от Пьера, что Савиньена здесь, в замке, он воспринял это как смертельный удар. Ему хотелось провалиться сквозь землю, однако выхода не было — встреча была неизбежна. Взяв себя в руки, стараясь держаться как можно развязнее, он поздоровался, приласкал детей, пошутил с ними, затем завел с Савиньеной разговор об ее устройстве. Но эта кажущаяся заботливость, эти усердные расспросы о ее делах не могли скрыть от Савиньены его равнодушных глаз и всю отчужденность его поведения. А Коринфец, играя свою лицемерную роль, в это время невольно сравнивал себя с теми светскими повесами времен Регентства, чьи похождения всю ночь пересказывала ему Жозефина. Еще немного, и он почувствовал бы себя маркизом! В глубоком изумлении, молча слушала Савиньена его пространные рассуждения по поводу жилища, которое он собрался ей подыскать, и заказчиков, которых обещал ей найти. Не отвечая ни слова, она предоставляла ему болтать все, что ему вздумается, и ее сдержанное молчание постепенно начало пугать Амори. Вся решимость его куда-то улетучилась, и сквозь самоуверенный его тон начали пробиваться нотки робкой почтительности.
Но
тут Савиньена встала и, протягивая ему руку, сказала:— Спасибо, дорогой мой сын, за ваше усердие и желание помочь мне, но, право, ни к чему вам так беспокоить себя. Сейчас я уже не нуждаюсь в помощи. Нашлись добрые люди, они приняли во мне участие, жилище тоже у меня скоро будет. Идите, работайте, час уже поздний, а ведь вы знаете: хороший подмастерье на работу приходит минута в минуту.
После ухода Коринфца Пьер еще немного посидел у Савиньены, опасаясь с ее стороны бурного отчаяния. Однако и с ним она держалась все так же спокойно и молчаливо; ни слова сожаления, ни слова упрека не вырвалось из ее уст. Ничто в ее поведении не говорило о том, что она собирается отказаться от своих намерений и уехать отсюда.
Едва только Пьер ушел в мастерскую, как Савиньена поспешно обрядилась в свои траурные одежды, снятые ею на время пути, заботливо оправила на себе вдовий чепчик, прибрала в комнате и, отведя детей к служанке, которой поручено было накормить их, спросила, нельзя ли ей переговорить с мадемуазель де Вильпрё. Через несколько минут ее ввели в покои молодой владелицы замка.
Изольда в эту ночь спала плохо; она только что проснулась и, едва открыв глаза, сразу вспомнила свое вчерашнее жестокое разочарование, и тайное смятение вновь овладело ее сердцем. Но когда ей доложили, что женщина, которую она вчера поселила в Квадратной башне, просится поговорить с ней, она сказала себе, что должна быть тверда в своем решении, должна быть великодушной и сделает для подруги Пьера все, что обещала.
— Садитесь, — сказала она Савиньене, указывая ей место у своей постели. — Хорошо ли вы отдохнули после путешествия? Как спали ваши дети?
— Дети мои спали хорошо, за что я благодарю бога и ваше доброе сердце, дорогая моя барышня, — ответила Савиньена и, нагнувшись, поцеловала руку Изольде. Она сделала это с таким достоинством и тактом, что девушка не решилась воспротивиться этому проявлению почтительной благодарности.
— Пришла я к вам не затем, чтобы просить прощения за то, что я не догадалась вчера, кто вы такая, — продолжала Савиньена, — я знаю, вы на это не обиделись. И не затем, чтобы поблагодарить вас за всю вашу доброту, — меня предупредили, что вы этого не любите. Я пришла потому, что знаю теперь, что у вас великодушное сердце и вам можно доверить любое горе. Я пришла просить у вас совета.
— Кто же внушил вам такое доверие ко мне, моя милая? — спросила Изольда, делая над собой огромное усилие, чтобы держаться с этой женщиной спокойно.
— Мастер Пьер Гюгенен, — не раздумывая, ответила Мать подмастерьев.
— Так, значит, вы говорили с ним обо мне? — вся зардевшись, спросила Изольда.
— Мы больше часа про вас говорили, — сказала Савиньена, — и теперь я так вас люблю, будто с самого детства знаю.
— Я очень рада этому, Савиньена, — проговорила Изольда, и как она ни крепилась, горячая слеза скатилась по ее щеке. — Скажите мастеру Пьеру, когда увидите его, что я буду вам таким же другом, как и ему.
— Я заранее была уверена в этом, — ответила Савиньена, — потому-то и пришла к вам как к другу.
И Савиньена рассказала Изольде всю свою историю: о своей жизни с Савиньеном и обо всем, что случилось с ней до той минуты, когда она, вняв зову Коринфца, решилась из Блуа приехать сюда.
— Наверно, я утомила вас своим рассказом, добрая моя барышня, — сказала она в заключение. — Но вы поймете сейчас, что дело это очень непростое, и я только с вами могу поговорить. Как ни уважаю я мастера Пьера, но с ним вчера вечером мы так и не смогли договориться, да и сегодня тоже; не пойму я никак, что он мне такое толкует. Он говорит, будто Коринфец должен стать скульптором, а для этого ему будто нужно снова учиться, и что вы, барышня, и ваш уважаемый дедушка хотите послать его в Париж, и он там несколько лет ничего не сможет зарабатывать, а жить будет вашими благодеяниями. Коли все это так, ничего, значит, у нас с ним не получится. Ну, поженимся мы в будущем году, как было задумано… Так ведь тогда я с детьми окажусь на вашем содержании, и притом не год и не два. Пусть даже вы согласны были бы на это, я-то никогда на такое не пойду — дети мои рождены свободными людьми и не должны жить в прислугах. Так всегда считал мой муж, а я от его воли не отступлюсь. Я не стала скрывать от Пьера, что мне не по душе все то, что задумал его друг. Но Коринфцу, как видно, его планы дороже, чем я, потому что нынче утром, когда мы свиделись, он был словно в воду опущенный и так чудно держался со мной, что его просто не узнать было. Не иначе как сердится на меня за то, что я не сочувствую его планам. Вот в каком я оказалась положении, милая барышня. Очень мне грустно все это, и я теперь, само собой, раскаиваюсь, что приехала сюда, доверившись причудам молодого человека, вместо того чтобы оставаться под защитой мудрого и преданного друга, — уж тот никогда бы не оставил меня. Вдове, да еще с детьми, видно, грех слушаться своего сердца. Выбирая человека, способного служить им опорой, ей следует внимать лишь голосу своего разума и долга. Да, все это моя вина, это я теперь хорошо понимаю. Но что сделано, то сделано. Отступиться от слов, которые были сказаны мною Надежному Другу, я уже не могу — мне это не пристало. Негоже, чтобы о матери детей такого человека, как Савиньен, говорили как о женщине безрассудной и легкомысленной. Когда-нибудь это может повредить чести моей дочери. Так что приходится мне теперь искать выход из трудного положения, в котором я оказалась по собственной своей вине. Вот и пришла я посоветоваться с вами, как мне теперь быть. Никому другому не решилась бы я докучать своей бедой. Но вы… Ведь недаром же называет вас Пьер добрым ангелом, врачующим душевные раны.
Словно тяжелый камень свалился с души Изольды. Савиньена своим рассказом развеяла все ее сомнения. Она была признательна ей за это и вместе с тем поражена и глубоко тронута благоразумием и душевной честностью этой женщины, чьей единственной путеводной звездой в жизни было чувство долга.
— Дорогая моя Савиньена, — сказала Изольда, одной рукой обнимая красивые крепкие плечи простолюдинки, — вот вы просите у меня совета, а между тем сами вы, мне кажется, так мудры, что это скорее мне следовало бы иной раз обращаться за советом к вам. Я не знаю, что происходит в сердце вашего Коринфца. Я не сомневаюсь, что он обожает вас. Можно ли не любить такую, как вы? Но вместе с тем не стану вводить вас в заблуждение; я не поручусь, что юноша этот способен довольствоваться тихим семейным счастьем и размеренным существованием ремесленника, что он не предпочтет им неспокойную жизнь художника с ее борьбой, страданиями и победами. Мы, я думаю, поговорим еще с вами об этом; со временем, быть может, вам станет яснее, куда влекут вашего Коринфца его талант и честолюбие. Я не раз беседовала об этом с Пьером. Должно быть, он приведет и вам все те доводы, которыми в конце концов убедил меня, что нельзя мешать Коринфцу следовать его призванию, а нужно, напротив, помочь ему в этом.
Широко раскрыв глаза, слушала Савиньена слова Изольды, силясь понять их.
— Так, значит, и вам тоже приходила мысль, что путь этот может быть гибелен для него? — прошептала она, тяжело вздохнув.
— Да, приходила. Потому-то и пугало меня сначала, что дедушка так сразу хочет вырвать этого юношу из его сословия и отправить одного в Париж, предоставив всем искушениям и случайностям жизни художника. Мне казалось, что этим он берет на себя слишком большую ответственность, потому что если Коринфец не оправдает возлагаемых на него надежд и из него ничего не получится, мы окажем ему плохую услугу.