Собрание сочинений. Т.13.

Жаку пришлось довести ее до кровати, она легла и тут же забылась тяжелым сном. Оставшись один, он несколько мгновений колебался — не подняться ли ему на чердак, чтоб улечься там на сене. Но еще только без десяти восемь, он успеет выспаться. И он вышел из комнаты, оставив на столе зажженную лампу; опустевший дом погрузился в сонную тишину и только время от времени вздрагивал, когда мимо, грохоча, проносился поезд.

В лицо Жаку пахнул удивительно теплый воздух. Верно, опять собирался дождь. Небо заволокло густым молочным туманом, и прятавшаяся за ним полная луна озаряла небосвод красноватым блеском. В этом ровном, мертвенном свете, походившем на мирный свет ночника, можно было отчетливо разглядеть окружающую местность — темные контуры долин, холмов, деревьев. Жак обогнул небольшой огород. Он решил было направиться в сторону Дуанвиля: туда вела менее крутая дорога. Но одинокий дом, стоявший наискось у самого полотна, по ту сторону рельсов, словно притягивал его; шлагбаум был уже заперт на ночь, и Жак, протиснувшись в узкий проход, перешел через путь. Машинист хорошо знал это строение, он всегда смотрел на него, проносясь мимо на своем вздрагивающем, громыхающем локомотиве. Он сам не мог бы сказать, чем именно влекло его к себе это жилище, по смутно чувствовал, что оно окажет роковое влияние на всю его жизнь. Всякий раз его сперва охватывала боязнь, что дома на месте уже нет, а затем, когда он убеждался, что он тут, ему становилось не по себе. Жаку никогда не приходилось видеть, чтобы двери и окна там были открыты. Ему как-то рассказали, что это усадьба председателя суда Гранморена, и в тот вечер его охватило неодолимое желание обойти вокруг дома, чтобы побольше узнать о нем.

Жак долго простоял на дороге перед оградой. Он отходил назад, поднимался на цыпочки, стараясь хоть что-нибудь разглядеть. Железная дорога прорезала сад, и перед крыльцом виднелся только узкий цветник, отделенный от полотна невысокой стеною; позади же простирался довольно большой участок земли, окруженный лишь живой изгородью. В красноватом отблеске туманного ночного неба заброшенное жилище выглядело особенно печальным; по спине Жака забегали мурашки, и он уже хотел удалиться, как вдруг заметил дыру в изгороди. Он решил, что, уйдя, выкажет трусость, и полез в отверстие. Сердце его колотилось. Огибая маленькую, полуразрушенную оранжерею, он заметил в дверях чью-то согнувшуюся темную фигуру и остановился.

— Как, это ты? — с удивлением воскликнул он, узнав Флору. — Что ты тут делаешь?

Она тоже вздрогнула от неожиданности. Потом спокойно сказала:

— Сам видишь, веревки беру… Побросали их тут, они и гниют без всякого толку. А мне их вечно не хватает, вот и прихожу сюда.

И действительно, опустившись на корточки, Флора разматывала спутанные веревки, а когда узлы не поддавались, разрезала их большими ножницами.

— А что, владелец здесь никогда не появляется? — спросил молодой человек.

Девушка усмехнулась.

— О, после истории с Луизеттой можно не опасаться: старик не посмеет и носа сунуть в Круа-де-Мофра! Я могу смело уносить веревки.

С минуту Жак молчал, взволнованный напоминанием об этом трагическом происшествии.

— А ты? Ты веришь тому, что рассказывала Луизетта? Веришь, что он в самом деле пытался овладеть ею и она, отбиваясь, поранила себя?

Она перестала смеяться и, внезапно вспылив, закричала:

— Луизетта никогда не лгала, и Кабюш тоже… Он мой друг, Кабюш.

— А может, ухажер.

— Кто, он? Да я была бы последней тварью!.. Нет, нет! Он мой друг. Никаких ухажеров у меня нет. К чему они мне?

Флора вскинула свою мощную голову с густой копной вьющихся светлых волос, ниспадавших на самый лоб; и все ее сильное, гибкое тело дышало неукротимой энергией и волей. В округе о ней уже ходили легенды. О ее бесстрашии рассказывали всякие небылицы: будто бы однажды она одним рывком вытащила чуть ли не из-под самых колес мчавшегося паровоза стоявшую на рельсах двуколку, а в другой раз остановила стремительно летевший под гору от Барантенской станции вагон, который, точно взбесившееся животное, несся навстречу курьерскому поезду. Ее необычайная сила поражала мужчин и будила в них желание, тем более что поначалу многим казалось, будто этого легко добиться, к тому же в свободные часы Флора бродила по лугам, выискивала укромный уголок и, устроившись там, неподвижно лежала, молча устремив глаза в небо. Но тот, кто хоть раз пытался овладеть ею, больше никогда на это не отваживался! Она любила часами плескаться в ближнем ручье, и как-то несколько подростков вздумали подглядеть за нею, но Флора, не дав себе даже труда надеть рубашку, догнала одного из них и так отделала, что никто больше за ней уже не подглядывал. Некоторое время назад прошел слух о том, что произошло между нею и стрелочником на Дьеппской ветке, по ту сторону туннеля, честным малым лет тридцати, по имени Озиль: Флора, казалось, благосклонно принимала его ухаживания, и в один злосчастный вечер он, вообразив, будто девушка готова уступить ему, попытался овладеть ею; но она чуть не убила его, огрев палкой по голове. То была дева-воительница, пренебрегавшая мужчинами, и мало-помалу люди решили, что она немного не в себе.

Слова Флоры позабавили Жака, и он продолжал подтрунивать над нею:

— Вижу, твоя свадьба с Озилем застопорилась? А мне говорили, будто ты каждый день бегаешь через туннель, чтобы повидаться с ним.

Она только повела плечами.

— Какая там свадьба… Ну, а в туннеле и впрямь занятно. Несешься два с половиной километра в кромешной тьме и знаешь: стоит зазеваться — и враз угодишь под поезд! А уж до чего там страшно храпят поезда! Это надо самому послушать!.. Озиль мне давно наскучил. И вовсе не он мне нужен.

— Значит, кто-то другой нужен?

— Ах, я и сама не знаю… Нет, право, никто!

Флору опять охватил смех, но все же она несколько смутилась и вновь принялась распутывать узел, который никак не поддавался. Не поднимая головы и делая вид, будто она целиком ушла в свое занятие, девушка спросила:

— Ну, а у тебя все еще нет подружки?

Жак в свою очередь сделался серьезным. Отвел взгляд и уставился в ночную даль. Потом коротко бросил:

— Нет!

— Вот, вот, — продолжала она. — Мне не раз говорили, что ты чураешься женщин. Да я и сама с каких пор тебя знаю, а ты мне ни разу любезного словечка не сказал… Почему, а?

Жак молчал, и она, выронив веревку, бросила на него взгляд.

— Неужто ты и в самом деле любишь только свою машину? Знаешь, над тобой даже потешаются. Ты, мол, с утра до вечера готов ее чистить да оглаживать, будто тебе больше никого и приласкать не хочется…. Говорю это потому, что я тебе друг.

Теперь он тоже смотрел на нее при бледном свете, струившемся с туманного неба. Он помнил ее еще совсем маленькой, и уже в те годы она была резкой и своевольной; как только он появлялся, эта дикарочка в страстном порыве кидалась ему на шею. Потом он подолгу не видал ее и всякий раз, приезжая, удивлялся тому, как она выросла; однако она, как и прежде, кидалась ему на шею, и Жака все больше и больше приводило в смятение пламя, полыхавшее в ее больших светлых глазах. Теперь Флора стала женщиной — цветущей, будившей желание, — и она, конечно же, любит его давно, с самого детства. Сердце у него забилось сильнее, и внезапно Жак понял, что он именно тот, кого она ждала. Вся кровь кинулась ему в голову, он пришел в такое замешательство, что первым его движением было — бежать, чтобы избавиться от охватившей его тревоги. Испытывая вожделение, он всегда приходил в неистовство, перед его глазами появлялась красная пелена.

— Чего ты стоишь? — проговорила Флора. — Садись!

Он все еще колебался. Потом его ноги будто сами собой подкосились, неодолимое желание узнать любовь заставило его почти упасть на кучу веревок рядом с девушкой. Жак не произносил ни слова, в горле у него пересохло. А она, обычно надменная и молчаливая, теперь весело и безостановочно болтала в каком-то самозабвении.

— Понимаешь, выйдя за Мизара, мать большую глупость сделала. Это ей дорого обойдется… Впрочем, мне-то что, у меня и своих забот полон рот! А потом, если я вздумаю вмешаться, она меня тут же спать отправляет… Ну, и пусть выпутывается как знает! Я ведь и дома-то почти не бываю. И думаю все больше о том, что меня ждет… Да, знаешь, утром я видела тебя из тех вон кустов, ты проезжал на своем паровозе. Но ты на меня никогда не глядишь… Знаешь, тебе-то я расскажу, о чем думаю, но только не сейчас, а позднее, когда мы будем большими-большими друзьями.

Флора выронила ножницы, а он, по-прежнему не говоря ни слова, завладел ее руками. Довольная, она не отнимала их. Но едва он поднес их к своим пылающим губам, ее девичье целомудрие восстало. Как только она почувствовала приближение самца, в ней пробудилась воительница — строптивая и упорная.

— Нет, нет! Пусти, я не хочу… Веди себя спокойно, давай лучше потолкуем… У вас, мужчин, только одно на уме. Ах, если рассказать тебе, что мне говорила Луизетта перед смертью, там, у Кабюша… Да я и раньше знала, что это за старикашка, всяких гадостей насмотрелась, когда он приезжал сюда с девушками… Есть тут одна — о ней никто ничего не подозревает, он ее потом замуж выдал…

Жак не слышал, что она говорит, он ее даже не слушал. Он грубо сжал Флору в объятиях и неистово впился губами в ее рот. Она испустила легкий крик, похожий на кроткую жалобу: он вырвался из самых недр ее души, и в нем звучала вся нежность, которую она так долго скрывала. Но девушка по-прежнему боролась и вырывалась, послушная инстинкту сопротивления. Она и желала его и не уступала, испытывая тайную потребность быть побежденной. В полном молчании, тяжело дыша, они схватились, стремясь одолеть друг друга. Жак настолько потерял голову, что с минуту казалось, будто она вот-вот одержит верх и повергнет его на землю; но тут он сдавил ей горло. Блузка лопнула, и в сумеречном свете сверкнули ее напрягшиеся в борьбе молочно-белые упругие груди. Флора упала навзничь, отдаваясь во власть победителю.