Собрание сочинений. Т.13.

— Ты говорила про нож… А что ты чувствовала, когда Рубо всадил в него нож?

— Какой-то глухой удар.

— А, глухой удар… И никакого хруста, ты уверена?

— Нет, нет, только удар.

— А потом по его телу прошла судорога, да?

— Да, оно трижды дернулось, и судорога медленно пробежала по его ногам.

— Стало быть, у него и ноги дергались? Не так ли?

— Да, в первый раз очень сильно, потом слабее, затем еще слабее.

— И он умер? Ну, а ты, что ты почувствовала, когда он умирал, вот так, от удара ножа?

— Я? Ей-богу, не знаю.

— Как это не знаешь? Зачем ты говоришь неправду? Скажи, скажи откровенно, что ты почувствовала… Огорчение?

— Нет, нет, вовсе не огорчение!

— Удовольствие?

— Что? Нет, не удовольствие.

— Что ж ты все-таки испытала, дорогая? Прошу тебя, расскажи мне все, все… Если б ты только знала… Скажи, что при этом испытывают?

— Господи! Разве об этом расскажешь?.. Это какой-то ужас, он охватывает тебя и уносит… Далеко, далеко! В ту минуту я пережила больше, чем за всю свою прошлую жизнь.

И тут, стиснув зубы, издав невнятный стон, Жак овладел ею; но Северина не просто отдавалась, она и сама словно овладевала им. Казалось, мрачная тайна смерти воспламенила их страсть, и они предавались любви с остервенелым сладострастием зверей, вспарывающих друг другу брюхо при случке. Слышалось только их хриплое дыхание. Кровоточащее пятно на потолке исчезло, печь потухла, в комнате становилось холодно — стужа просачивалась в нее. С парижских улиц, укутанных снежной пеленой, не доносилось ни звука. Внезапно из соседней комнаты, где жила продавщица газет, послышался храп. Потом снова воцарилась полная тишина, как будто спящий дом провалился в темную бездну.

Жак, все еще державший Северину в объятиях, вдруг почувствовал, что она засыпает, — неодолимый сон сразил ее, как молния. Утомительная поездка, долгое ожидание в доме Мизара, бурная ночь — все это свалило ее. Она, как ребенок, пролепетала «спокойной ночи» и тотчас заснула, ровно дыша. Часы с кукушкой прозвонили три раза.

Еще почти целый час Жак поддерживал Северину левой рукою, которая постепенно начинала неметь. Едва он пытался закрыть глаза, как чьи-то невидимые пальцы, казалось, упрямо приподнимали его веки. Комнату окутал мрак. В ней уже ничего нельзя было различить, печка, мебель, стены — все тонуло во тьме; лишь повернув голову, он разглядел бледные квадраты окон — неподвижные, призрачные, как во сне. Несмотря на крайнюю усталость, мозг его напряженно работал, и Жак бодрствовал, без конца разматывая один и тот же клубок мыслей. Всякий раз, когда он усилием воли пытался заставить себя заснуть, на него накатывали все те же неотвязные думы, перед ним проходили все те же образы, пробуждались все те же ощущения. Он лежал с широко раскрытыми глазами, вперив неподвижный взгляд в темноту, и перед ним с какой-то механической закономерностью вновь и вновь возникала во всех подробностях сцена убийства. Она повторялась раз за разом, без малейших изменений, заполняя его мозг и доводя до безумия. Нож с глухим ударом входил в горло жертвы, все тело трижды содрогалось, жизнь уходила вместе с волною горячей крови, и Жаку чудилось, будто этот красный поток бежит по его руке. Двадцать, тридцать раз нож все входил в горло, и тело содрогалось. Видение повторялось, росло, распирало мозг, душило, казалось, еще немного — и ночь разлетится вдребезги! Вот если бы нанести такой удар, утолить давнишнее желание, изведать этот трепет, насладиться минутой, за которую человек переживает больше, чем за всю свою жизнь!

Ощущение удушья усилилось, и Жак подумал, что это тяжесть Северины, покоящейся на его руке, мешает ему уснуть. Он осторожно высвободился и так мягко опустил Северину на подушку, что она даже не проснулась. Дышать стало немного легче, и он с облегчением подумал, что сон наконец придет. Однако все было тщетно, невидимые пальцы вновь приподнимали веки, во тьме вновь вставала картина убийства во всех ее кровавых подробностях: нож входил в горло, тело судорожно дергалось. Кроваво-красный дождь бороздил мрак, рана на шее широко зияла, словно ее нанесли топором. И тогда Жак прекратил борьбу; вытянувшись на спине, он предался во власть неотвязного видения. Мозг его работал с удесятеренной быстротой, кровь гулко стучала в жилах. С ним уже это случалось, еще в юности. Но он считал, что исцелился, ведь уже много месяцев — с той поры, как он обладал Севериной, — его не терзала жажда убийства, но вот она опять властно заговорила в нем, и причина тому — картина убийства, которую молодая женщина только что нарисовала, тесно прижимаясь к нему, обвивая его руками и приникая губами к самому уху. Жак отодвинулся, он избегал дотрагиваться до своей возлюбленной, каждое прикосновение к ее коже опаляло его. Нестерпимый жар струился вдоль его позвоночника, словно тюфяк под поясницей превратился в пылающий костер. Ему казалось, будто в затылок впиваются раскаленные иглы. На мгновение он выпростал руки из-под одеяла, но они тут же заледенели, и его охватил озноб. Потом он испугался собственных рук, вновь убрал их под одеяло, сначала сложил на животе, а затем сунул под спину, навалился на них всей своей тяжестью и не выпускал, точно страшась какой-нибудь ужасной выходки с их стороны, какого-нибудь гнусного поступка, который они совершат, даже не испрашивая у него позволения.

Всякий раз, когда часы звонили, Жак отсчитывал удары. Четыре часа, пять, шесть. Он жаждал наступления дня, надеялся, что заря прогонит кошмар. Повернувшись к окнам, он не сводил взгляда со стекол. Но к них по-прежнему лишь смутно поблескивал снег. Без четверти пять он услышал, как к вокзалу подошел прямой поезд из Гавра, опоздав лишь на сорок минут; стало быть регулярное движение возобновилось. Только в начале восьмого стекла посветлели, пропустив в комнату слабый молочно-белый свет. В этом неясном свете мебель будто колыхалась. Сначала появилась печь, затем шкаф, буфет. Жак, как и раньше, был не в силах опустить веки, он яростно напрягал зрение, чтобы видеть. И почти тотчас же — в сумеречном освещении — он скорее угадал, нежели разглядел на столе нож, которым вечером резал пирог. Теперь он видел только этот нож, маленький нож с острым концом. Можно было подумать, что бледный свет встающего дня входил в окна единственно для того, чтобы упасть бликами на это узкое лезвие. Жак испытывал такой страх перед своими руками, что еще дальше засунул их под себя, — он чувствовал, что они шевелятся, бунтуют, непокорные его воле. Неужели они выйдут у него из повиновения? Эти руки принадлежали когда-то другому, они достались ему от одного из предков, обитавшего в те времена, когда человек в лесной глуши душил животных!

Чтобы не видеть больше ножа, Жак повернулся к Северине. Побежденная усталостью, она спокойно спала и дышала ровно, как ребенок. Ее тяжелые черные волосы распустились, разметались по подушке и волной ниспадали на плечи, в просветах кудрей можно было разглядеть молочно-белую, чуть розовевшую шею. Жак смотрел на Северину, как на незнакомую женщину, а между тем он ведь обожал ее, носил в душе ее образ, желал томительно и страстно, даже в те часы, когда вел паровоз, его мысли были до такой степени заняты Севериной, что однажды он, невзирая на сигналы, промчался на всех парах мимо какой-то станции и только тогда пробудился от грез. Вид этой белой шеи властно завораживал его, неумолимо притягивал; сознавая ужас того, что должно было произойти, он уже ощущал, как в нем растет непобедимая потребность подняться, взять со стола нож, вогнать его по самую рукоятку в это женское тело. Он уже слышал глухой удар лезвия, входящего в плоть, видел, как по телу трижды пробегает судорога, как из горла бежит красный поток, а потом смерть навеки сковывает Северину… Жак отчаянно боролся, стремясь освободиться от ужасного искушения, но воля его с каждой минутой слабела, казалось, навязчивая идея вот-вот возьмет верх, и он, побежденный, дойдет до такого состояния, когда человек повинуется лишь своим инстинктам. В голове у него помутилось, бунтующие руки вышли победителями из борьбы, ускользнули из плена, вырвались на волю. Жак отчетливо понял, что он больше не господин своим рукам и что они обагрятся кровью, если он будет и дальше смотреть на Северину; тогда, собрав последние силы, он соскочил с кровати и, точно пьяный, грохнулся на пол. Он встал, опять едва не повалился, запутавшись в юбках Северины, лежавших на паркете. Покачиваясь, ощупью старался найти свое платье, им владела одна мысль: быстрее одеться, взять нож, выйти на улицу и убить там первую попавшуюся женщину! На сей раз роковое желание было слишком мучительным, ему нужно было убить! Он никак не мог найти штаны, трижды брался за них, но не соображал, что держит их в руках. Лишь ценой огромных усилий ему удалось втиснуть ноги в башмаки. Уже совсем рассвело, но ему чудилось, будто комната наполнена бурым дымом, ледяным туманом, в котором тонуло все. Дрожа, как в лихорадке, Жак наконец оделся, схватил нож, спрятал его в рукаве, он твердо решил убить первую женщину, которую встретит на улице; в эту минуту с кровати донесся легкий шорох и долгий вздох; побледнев, Жак замер у стола как пригвожденный.

Северина проснулась.

— Что это, дорогой? Ты уже уходишь?

Жак ничего не ответил, он не глядел на нее, надеясь, что она снова заснет.

— Куда ты идешь, дорогой?

— Спи, — пробормотал он. — У меня небольшое дело в депо… Я скоро вернусь.

У нее слипались глаза, сонное оцепенение вновь охватило ее, и она бессвязно пролепетала:

— О, я сплю, сплю… Поцелуй меня, дорогой.

Он не шевелился, ибо знал, что стоит ему повернуться с ножом в руке, стоит ему лишь увидеть разметавшуюся в постели, обнаженную Северину — такую очаровательную и красивую, — и воля, пока еще удерживавшая его у стола, будет парализована. Рука сама поднимется и вонзит ей нож в горло.

— Дорогой, поцелуй же меня…

Голос Северины замер, она опять сладко уснула, шепча ласковые слова. А он, почти обезумев, распахнул дверь и выбежал.

Пробило восемь часов. Тротуары еще не очистили от снега, и шаги прохожих, редких в эту пору дня на Амстердамской улице, были едва слышны. Жак почти тотчас же заметил какую-то старуху, она свернула за угол, на Лондонскую улицу, он не пошел за нею. Потом ему встретилось несколько мужчин, и тогда он направился к Гаврской площади, сжимая в руке нож, острый конец которого прятал в рукаве. Девочка лет четырнадцати вышла из дома на противоположном тротуаре, и Жак пересек улицу, однако она на его глазах вошла в соседнюю булочную. Нетерпение Жака было столь велико, что он не стал ждать, а пошел дальше в поисках жертвы. С той минуты, когда он покинул комнату, вооружившись ножом, он уже не подчинялся собственной воле, им повелевал другой, тот, кто так часто буйствовал в глубинах его существа, неизвестный, явившийся из далекого прошлого, дикарь, распаляемый наследственной жаждой убийства. Некогда он уже убивал и теперь вновь хотел убивать. Жак все воспринимал, как во сне, в мрачном свете навязчивой идеи. Он больше не жил своей обычной жизнью, он двигался, как лунатик, забыв прошлое и не думая о будущем, точно одержимый. Он продолжал идти, но не сознавал, что делает. Его обогнали две женщины, почти задев на ходу, и он ускорил шаги; Жак почти настиг женщин, но в это время их остановил какой-то мужчина. Все трое болтали и смеялись. Этот мужчина мешал Жаку, и он последовал за проходившей мимо худенькой брюнеткой, довольно жалкой на вид. Кутаясь в тонкую шаль, она шла медленным шагом, должно быть, ее ожидала ненавистная, трудная и скудно оплачиваемая работа, потому что она не торопилась и на лице ее было написано безнадежное уныние. Наметив жертву, Жак тоже не спешил, он мысленно выбирал место, куда сподручнее будет нанести удар. Бесспорно, она заметила, что за ней следует молодой человек, и оглянулась, ее глаза уставились на него с невыразимой тоскою и удивлением — кто-то, оказывается, еще может ее желать. Так они дошли до середины Гаврской улицы, она дважды оборачивалась, и это каждый раз мешало ему вонзить ей в горло нож, который он уже доставал из рукава. У нее были такие страдающие, такие молящие глаза! Как только она сойдет с тротуара, он нанесет удар… И внезапно Жак повернулся на каблуках и устремился за другой женщиной, шедшей в противоположном направлении. Без всякой видимой причины, совершенно не думая, просто потому, что она прошла мимо.

Идя за ней по пятам, Жак шел теперь по направлению к вокзалу. Необыкновенно подвижная, она шла легкой походкой, постукивая каблучками; то была очаровательная блондинка лет двадцати, но уже располневшая, с красивыми, смеющимися и полными жизни глазами. Она даже не замечала, что за нею идет мужчина, должно быть, очень торопилась, потому что проворно перешла Гаврскую площадь, поднялась по ступенькам, вошла в большой зал, чуть не бегом пересекла его и устремилась к окошечку кассы окружной железной дороги. Услышав, что она спросила билет первого класса до станции Отей, Жак также взял билет, последовал за нею через зал ожидания, прошел по платформе и поднялся в то же купе, что и она. Поезд вскоре тронулся.

«Торопиться некуда, — подумал он, — прикончу ее в туннеле».

Но тут усевшаяся напротив пожилая дама — в купе они оказались втроем — узнала молодую женщину.

— Как, это вы? Куда вы ни свет ни заря?

На лице молодой женщины выразилось комическое отчаяние, она весело рассмеялась.

— Вот попробуй что-нибудь сделать, чтобы тебя никто не встретил! Надеюсь, вы меня не выдадите… Завтра у мужа день рождения, и вот, едва он отправился по делам, я, не теряя времени, помчалась на вокзал, еду в Отей, к садоводу, муж видел у него орхидею, от которой остался без ума… Сюрприз, понимаете?