Собрание сочинений. Т.13.

Последней вышла Северина. Повернувшись к Жаку, который, свесившись с паровоза, провожал ее взглядом, она улыбнулась ему. И Флора, подстерегавшая влюбленных, еще сильнее побледнела, увидя, с какой спокойной нежностью они взглянули друг на друга. Она порывисто придвинулась к Озилю; до сих пор она его упорно отталкивала, но теперь, когда в ее сердце поселилась ненависть, она внезапно почувствовала потребность опереться на руку мужчины.

Обер-кондуктор подал сигнал, «Лизон» ответила жалобным свистком, и Жак погнал ее вперед, с тем чтобы уже не останавливаться до самого Руана. Было шесть часов вечера, мрак, казалось падавший с черного неба, окутывал белоснежную равнину; только у самой земли еще сохранялся бледный и необыкновенно печальный отблеск уходящего дня, освещавший унылый, безлюдный край. И в этом неверном свете дом в Круа-де-Мофра, стоявший наискось от железнодорожного полотна, выглядел особенно ветхим и темным на фоне снежной пелены; окна и двери его были заперты, а на фасаде виднелось объявление: «Продается».

VIII

К парижскому вокзалу поезд подошел только в десять сорок вечера. Он останавливался на двадцать минут в Руане, чтобы пассажиры успели пообедать; и Северина поспешила послать мужу депешу, предупредив его, что в Гавр она возвратится лишь на следующий день вечерним курьерским поездом… Итак, эту ночь она проведет с Жаком — первую ночь вдвоем; они запрутся в комнате, укрытые от чужих глаз, не опасаясь, что их потревожат.

Когда поезд вышел из Манта, Пеке осенило. Его жена, тетушка Виктория, уже неделю в больнице — она упала и вывихнула ногу; а уж он, ухмыльнулся кочегар, найдет, где провести ночку. Вот он и думает предложить их комнату госпоже Рубо, ей будет уютнее, чем в вокзальной гостинице, она сможет там пробыть до самого вечера и будет чувствовать себя как дома. Жак сразу понял все преимущества этого предложения, тем более что он совершенно не знал, как устроить Северину. Пробираясь сквозь поток пассажиров, хлынувший на платформу, молодая женщина подошла к паровозу, тут Жак посоветовал ей воспользоваться любезностью Пеке и протянул ключ, который тот вручил ему. Но она колебалась, отказывалась, ее смущала игривая усмешка кочегара, он, видно, все знал.

— Нет, нет, в Париже живет моя двоюродная сестра. Она охотно положит для меня тюфяк на полу.

— Чего уж там, не стесняйтесь, — проговорил Пеке с добродушной и лукавой улыбкой. — Постель у нас мягкая! И такая широкая, что в ней четверо поместятся!

Жак так выразительно посмотрел на Северину, что она взяла ключ. Нагнувшись к ней, он тихонько шепнул:

— Жди меня.

Северине предстояло лишь дойти до конца Амстердамской улицы и тотчас же свернуть в тупик; однако ноги скользили в снегу, и двигаться вперед можно было только с большой осторожностью. Ей повезло — подъезд еще не был заперт, и она поднялась по лестнице так быстро, что привратница, с увлечением игравшая в домино со своей соседкой, ее даже не видела; достигнув пятого этажа, молодая женщина отперла дверь и так тихо притворила ее, что никто, безусловно, не заметил ее прихода. Проходя площадкой четвертого этажа, она отчетливо услышала взрывы смеха и пение, доносившиеся от Доверней: сестры, должно быть, принимали у себя подруг, с которыми раз в неделю музицировали. Когда Северина заперла за собой дверь и очутилась во мраке, она все еще слышала доносившиеся из нижней квартиры веселые голоса девушек. В первую минуту ей почудилось, будто в комнате совершенно темно; и внезапно в этом мраке послышался бой часов, она вздрогнула, различив гулкие удары часов с кукушкой, — пробило одиннадцать. Но постепенно глаза ее освоились, из тьмы выступили окна — два светлых прямоугольника, а затем два квадратных пятна на потолке — отблеск снега. Теперь Северина уже различала очертания предметов, она нащупала на буфете спички, в том самом углу, где они обычно лежали. Куда труднее оказалось отыскать свечу, но в конце концов она обнаружила на дне какого-то ящика огарок и зажгла его, комната осветилась, и Северина с тревогой огляделась, будто стремясь увериться, что она одна. Она узнавала каждую вещь: круглый стол, за которым они с мужем завтракали, кровать с красными ситцевыми занавесками и место, где он свалил ее на пол ударом кулака. Да, да, все это случилось здесь, в этой комнате, и за десять месяцев тут ничего не изменилось.

Северина медленно сняла шляпку. Она было сняла и пальто, но задрожала от холода. Так недолго замерзнуть! У печки, в небольшом ящике, лежал уголь и наколотая щепа. И она, как была, в верхней одежде, принялась растапливать печь; это ее развлекло, помогло избавиться от чувства тревоги. При мысли, что она тем самым готовится к ночи любви, что им обоим будет тепло, молодая женщина почувствовала радостное умиление, ведь они так давно и почти без всякой надежды мечтали о такой ночи! В печке загудел огонь, и Северина начала наводить порядок — переставила стулья, разыскала чистые простыни, перестелила постель; это доставило ей немало хлопот, ибо кровать и в самом деле была необыкновенно широка. К ее огорчению, в буфете не оказалось ни еды, ни питья: должно быть, Пеке, который хозяйничал тут несколько дней, уничтожил все до крошки. Свечи тоже не нашлось, она зажгла последний огарок; впрочем, в постели можно обойтись и без света! Теперь Северине было тепло, она оживилась и, остановившись посреди комнаты, огляделась: не забыла ли чего-нибудь?

Время шло, и молодая женщина уже стала тревожиться, куда запропастился Жак; послышался свисток, и она поспешила к окну. Это готовился к отправлению прямой поезд, он уходил на Гавр в одиннадцать двадцать. Внизу огромная территория станции и широкое железнодорожное полотно, бегущее от вокзала к Батиньольскому туннелю, были укутаны в белоснежное покрывало, на котором можно было различить только разлетавшиеся веером черные колеи. Паровозы и вагоны, стоявшие на запасных путях, казалось, уснули, укрытые пушистым горностаевым мехом. На стеклянных навесах больших крытых платформ лежал нетронутый, ослепительно чистый снег, металлические фермы Европейского моста были густо оплетены серебристым кружевом, а прямо перед Севериной выступали из ночной тьмы дома Римской улицы, казавшиеся на фоне этой немыслимой белизны грязными желтыми пятнами. Но вот показался поезд, уходивший на Гавр; его длинное черное туловище змеилось по земле, огненный глаз паровоза сверлил тьму, и Северина увидела, как он скрылся под мостом; теперь только три огня на площадке последнего вагона обагряли кровью снег. Молодая женщина повернула голову и беспричинно вздрогнула: по-прежнему ли она тут одна? Ей померещилось, будто чье-то жаркое дыхание обожгло затылок, а грубая рука скользнула по телу. Расширенными глазами она обвела комнату. Нет, никого…

Чем занят Жак, почему он так запаздывает? Прошло еще десять минут. И вдруг Северина услышала негромкое царапанье, казалось, кто-то скребет ногтем по дереву; она встревожилась. Но потом поняла и бросилась открывать. Это был Жак, он держал в руках бутылку малаги и сладкий пирог.

Радостно рассмеявшись, она в порыве нежности повисла у него на шее:

— Как ты мил! Сам догадался!

Жак быстро приложил палец к губам:

— Тсс! Тсс!

Она понизила голос, решив, что за ним увязалась привратница. Но нет, ему повезло: он уже собрался было позвонить, но дверь внезапно отворилась, пропустив какую-то даму с дочерью, — они шли, должно быть, от Доверней; и он поднялся по лестнице, так никого и не встретив. Только, проходя через площадку, заметил сквозь полуоткрытую дверь продавщицу газет, она что-то стирала в лохани.

— Не надо шуметь, ладно? Будем разговаривать шепотом.

Вместо ответа она страстно обняла Жака и покрыла его лицо поцелуями. Северину забавляла вся эта таинственность, ей нравилось, что надо говорить вполголоса.

— Да, да, вот увидишь: мы будем сидеть тихо, как мышки.

И она принялась накрывать на стол, соблюдая величайшую осторожность, — поставила тарелки, бокалы, положила два ножа, — и когда ненароком звякала посуда, застывала, едва сдерживая смех.

Глядя на нее, Жак тоже забавлялся; потом тихо произнес:

— Я подумал, что ты голодна.

— До смерти есть хочется! Я так плохо пообедала в Руане!

— Ну тогда я спущусь за цыпленком.

— Ни за что! А потом не сможешь вернуться?.. Нет, нет, хватит и пирога.

И они тотчас же устроились рядышком на тесно сдвинутых стульях, разделили пирог и принялись уплетать его, проказничая, как и полагается влюбленным. Она жаловалась, что умирает от жажды, и выпила два бокала малаги подряд; от этого ее щеки еще больше зарделись. Печка, к которой они сидели спиной, раскалилась и обдавала их жаром. Жак несколько раз звучно чмокнул Северину в шею, и она в свою очередь остановила его:

— Тсс! Тсс!

Потом знаком велела ему прислушаться; и в тишине до них донеслись снизу, от Доверней, звуки музыки да глухое и ритмичное притоптывание: барышни, видимо, перешли к танцам. За стеной, на площадке, продавщица газет выливала в металлическую раковину мыльную воду из лохани. Потом она прикрыла свою дверь, танцы внизу ненадолго прекратились, и тогда в окно проникли приглушенные снегом уличные звуки: неясный грохот отходящего поезда и заунывные, плачущие свистки паровоза.

— Поезд на Отей, — пробормотал Жак. — Без десяти двенадцать.

И чуть слышно, ласковым голосом прибавил:

— Бай-бай, дорогая! Хочешь?

Северина не ответила; ее радостное возбуждение внезапно омрачилось воспоминанием о прошлом, — сама того не желая, она вновь переживала часы, проведенные тут с мужем. Разве не походила их трапеза с Жаком на тот завтрак с Рубо? Ведь они только что ели пирог, сидя за тем же столом, прислушиваясь к тем же звукам! Казалось, какое-то странное возбуждение передается ей от окружающих предметов, воспоминания переполняли ее, никогда еще не испытывала она такого жгучего желания все рассказать своему возлюбленному, излить перед ним душу, и эта властная потребность была уже неотделима от вожделения: Северине казалось, что она будет еще безогляднее отдаваться Жаку, испытает еще более сильную радость от сознания, что принадлежит ему, если, слившись с ним в объятии, во всем признается. Картины былого вставали перед нею, она, как наяву, увидела мужа и невольно повернула голову — ей померещилось, будто его короткопалая, поросшая волосами рука протянулась через ее плечо за ножом.

— Хочешь бай-бай, дорогая? — повторил Жак.

Северина вздрогнула, она почувствовала, что губы Жака с такой силой прижались к ее губам, точно он и на этот раз хотел наложить запрет на роковое признание. Так и не сказав ни слова, она встала, быстро разделась и юркнула под одеяло, не подобрав даже юбок, оставшихся на паркете. Жак тоже ничего не стал делать; свеча догорала, ее мерцающий свет падал на неприбранный стол. Он в свою очередь разделся, лег, и любовники сплелись в таком бешеном порыве, что едва не задохнулись. Внизу по-прежнему звучала музыка, а здесь, в комнате, стояла гробовая тишина — ни шороха, ни стона, только неистовое содрогание, только пронизывающая все существо спазма, близкая к обмороку.