Собрание сочинений. Т.18. Рим

До самого вечера аббата не покидал чистый образ Франциска Ассизского, «простодушного возлюбленного бедности», как называл его Нарцисс Абер. Пьера часто удивляло, что этот новоявленный Иисус, нежно возлюбивший людей, животных, всю природу, преисполненный горячего милосердия к страждущим и униженным, мог родиться в Италии, стране эгоистической, где ищут наслаждений и поклоняются радостям жизни и красоте. Конечно, времена изменились, но какая же пламенная любовь к ближнему понадобилась в жестокую эпоху средневековья этому утешителю угнетенных, вышедшему из народа, чтобы он стал проповедовать самопожертвование, отречение от богатства, отказ от грубого насилия, равенство и покорность во имя воцарения мира на земле. Он странствовал по дорогам в нищенском рубище, в серой рясе, препоясанной веревкой, обутый в сандалии на босу ногу, без посоха и сумы. Франциск и его собратья произносили вдохновенные, дышащие поэзией проповеди, смело отстаивали великие истины, творили суд, клеймили богатых и могущественных, обличали дурных пастырей, распутных епископов — торгашей и клятвопреступников. Францисканцев встречали с радостью, как избавителей, люди следовали за ними толпами, они были друзьями, заступниками всех сирых и убогих. Вначале римскую церковь испугали столь радикальные идеи, и папы долго колебались, прежде чем признать новый орден; наконец они признали францисканцев, вероятно, надеясь воспользоваться в своих целях этой новой силой, завоевать с ее помощью бедный люд, огромную неведомую массу, вечно недовольную, вечно бурлящую, которая представляла угрозу во все века, даже в эпохи деспотизма. С тех пор папский престол получил в лице францисканцев могучее победоносное воинство, армию, которая заполонила все дороги, селения, города; они проникали в лачуги ремесленников, в хижины крестьян, завоевывая сердца простых людей. Трудно даже представить себе степень влияния этого ордена, вышедшего из недр народа, на самые широкие слои населения! Этим объяснялся его быстрый успех и процветание. Число братьев францисканцев увеличивалось с каждым годом, монастыри вырастали повсеместно, а многочисленные терциарии, монахи в миру, сливались с народом, подчиняя себе души. И лучшим доказательством того, что орден францисканцев был порождением родной земли, могучей порослью от плебейского корня, служит то, что именно в нем зародилось национальное искусство — живописцы, предшественники Возрождения, и сам Данте, величайший гений Италии.

За последние дни Пьеру пришлось столкнуться с современными представителями обоих великих орденов далекого прошлого. Францисканцы и доминиканцы, так долго сражавшиеся плечом к плечу за победу церкви, старые соперники, воодушевляемые одной верой, и сейчас еще существовали бок о бок в своих обширных, по внешности процветавших монастырях. Но смиренные францисканцы с течением времени отстранились, отошли на задний план. Произошло это, быть может, и потому, что их роль народных заступников и избавителей кончилась с тех пор, как народ сам стал бороться за свое освобождение, добиваясь политических и социальных прав. Теперь война шла между доминиканцами и иезуитами, ибо те и другие, как искусные проповедники и наставники, не оставляли надежды преобразовать мир согласно своему учению. Шла упорная, непрерывная, ежечасная борьба, борьба всеми средствами, за влияние в Риме, за высшую власть в Ватикане. Однако доминиканцы, возлагавшие надежды на своего покровителя святого Фому Аквинского, не могли не видеть, как рушатся их древние схоластические догматы, и принуждены были пядь за пядью уступать место иезуитам, которые становились все сильнее, ибо шли в ногу с веком. Кроме них, были еще картезианцы в белых суконных рясах — благочестивые, чистые сердцем молчальники, которые, удалившись от мира, жили затворниками в тихих кельях своих монастырей, ища утешения в созерцании и молитве; они немногочисленны, но их орден будет существовать до тех пор, пока будут существовать человеческие горести и потребность в уединении. Были еще бенедиктинцы, последователи святого Бенедикта, в чьем мудром уставе труд почитался священным; они ревностно изучали науки и словесность, внося в них свой вклад, и долгое время содействовали просвещению и цивилизации своими обширными трудами по истории и богословию. Пьеру нравились бенедиктинцы, и, родись он на два столетия раньше, он, вероятно, вступил бы в их орден; но его удивляло, что они возводят на Авентинском холме новый громадный монастырь, на постройку которого папа Лев XIII уже пожертвовал несколько миллионов. Зачем? Разве они в силах собирать жатву на ниве современной науки и науки завтрашнего дня? Ведь прежние работники сменились новыми, ведь старые догматы преградят богословам дорогу в будущее, если у них не хватит смелости самим опрокинуть их. Наконец, в Риме имелось множество менее значительных монашеских орденов, они здесь насчитывались буквально сотнями: это были кармелиты, трапписты, минориты, варнавиты, лазаристы, эвдисты, миссионеры, реколлекты, братья ордена христианского учения; это были бернардинцы, августинцы, театинцы, обсерванты, целестины, капуцины, не считая соответствующих женских монашеских орденов, монахинь ордена св. Клары и множества других, например, визитандинок пли монахинь Крестовой Горы. Каждый из орденов имел свою обитель — иногда скромную, иногда роскошную, многие кварталы Рима были сплошь застроены монастырями, и вся эта братия кишела за высокими глухими стенами, шумела, соперничала, интриговала; шла постоянная борьба страстей и честолюбивых устремлений. Прежние социальные условия, породившие монашеские ордена, давно отошли в прошлое, а они все еще цепляются за жизнь, бессильные и бесполезные, все еще бьются в медленной агонии; и так будет вплоть до того дня, когда в грядущем обществе для них не хватит ни воздуха, ни места на земле.

Возобновив свои хлопоты и посещения влиятельных лиц, Пьер чаще сталкивался не с монахами, а, главным образом, с белым духовенством, светским духовенством города Рима, которое он теперь хорошо изучил. Там и поныне соблюдалась строжайшая иерархия чинов и рангов. На самом верху, при папском дворе, царила высшая духовная аристократия — кардиналы и прелаты, высокопоставленные, знатные, крайне высокомерные, несмотря на показную простоту. Ступенью ниже стояло приходское духовенство, составлявшее как бы класс буржуазии: умные, весьма достойные священники, среди которых нередко встречались истинные патриоты новой Италии. За четверть века итальянское владычество наводнило город целой толпой чиновников и блюстителей порядка, и это привело к неожиданному результату, благотворно повлияв на мораль и нравы римских духовных лиц; прежде в личной жизни католических прелатов женщины играли такую важную роль, что Римом, в сущности, управляли их служанки и любовницы, самовластно распоряжавшиеся в домах этих старых холостяков. Наконец, на последней ступени стояло низшее духовенство, как бы плебейское сословие, представлявшее жалкую и любопытную картину, — целое сборище грубых, грязных, оборванных аббатов, которые, точно голодные псы, бродили возле церквей в надежде отслужить мессу, пьянствовали в подозрительных тавернах вместе с нищими и ворами. Но еще больше занимали Пьера толпы чужеземных священников и монахов, стекавшихся отовсюду, — истинно верующих и авантюристов, честолюбцев и сумасбродов; всех их тянуло в Рим, словно ночных мотыльков на огонь. Снедаемые тщеславием и корыстью, священники разных национальностей, разного положения, всех возрастов, с утра до вечера околачивались вокруг Ватикана, надеясь урвать кусок пожирнее. Сталкиваясь с ними на каждом перекрестке, Пьер не без стыда думал, что он тоже один из них, из этой толпы аббатов, слоняющихся по улицам. Казалось, весь Рим был наводнен постоянным, нескончаемым приливом и отливом черных сутан и ряс всех цветов. Улицы города пестрели от разноцветной одежды семинаристов разных национальностей, которых наставники длинными вереницами выводили на прогулку: у семинаристов-французов рясы были черные, у южноамериканцев — черные с синим шарфом, у североамериканцев — черные с красным шарфом, у поляков — черные с зеленым шарфом, у греков — синие, у немцев — красные, у римлян — фиолетовые, и так далее, и так далее; одеяния эти были украшены каймами и вышивками всевозможных цветов и фасонов. Помимо них, по улицам слонялись монахи разных братств и общин: в белых, черных, синих, серых сутанах, в капюшонах и пелеринах разных цветов — серых, синих, черных или белых. Иногда могло показаться, будто воскрес прежний Рим эпохи папского владычества, будто он цепко и упорно борется за свою самобытность в нынешнем разноплеменном Риме, не желая затеряться в толпе однотонных костюмов одинакового покроя.

Посещая одного прелата за другим, нанося визиты священнослужителям, Пьер часто заходил в храмы, но никак не мог привыкнуть к здешней церковной службе, к своеобразному римскому благочестию, которое крайне изумляло, а порою оскорбляло его. Однажды в воскресное утро он зашел укрыться от дождя в церковь Санта-Мариа-Маджоре, и ему показалось, будто он попал в огромный зал ожидания на железнодорожной станции; несмотря на неслыханную роскошь, ослепительную белизну колонн, купол античного храма, пышный балдахин над главным алтарем, великолепный мрамор исповедальни и особенно капеллы Боргезе, церковь эта совсем не походила на храм божий. В главном нефе, без скамеек, без единого стула, бродили взад и вперед толпы прихожан, в сутолоке и давке, как на вокзале, топча мокрыми башмаками драгоценные мозаичные плиты; уставшие женщины с детьми сидели вокруг колонн, точно в ожидании поезда. Казалось, весь этот бедный люд зашел сюда случайно, по пути. Священник служил малую мессу в боковом нефе, перед которым, точно очередь в кассу, вытянулась, загородив вход в капеллу, длинная вереница молящихся. При возношении даров все набожно преклонили колена, но, как только месса была окончена, быстро разошлись. Повсюду в обычные дни прихожане этого солнечного города забегали в храм божий лишь мимоходом, на минуту, даже не присаживаясь; так было в церкви Сан-Паоло, Сан-Джованни-ин-Латерано, в старинных соборах и даже в соборе св. Петра. Только воскресная торжественная месса в храме Иисуса Христа напомнила Пьеру богослужение в северных соборах: здесь были толпы молящихся, скамьи для прихожан, женщины сидели, под роскошными золочеными сводами царила чинная тишина; слишком яркие краски скульптурных украшений и фресок во вкусе барокко поблекли от времени и приобрели восхитительные рыжеватые тона. Однако множество церквей, даже самых древних и почитаемых, вроде храмов Сан-Клименте, Сант-Аньезе, Санта-Кроче-ди-Джерузалемме, пустовало, и к обедне там собиралось лишь несколько прихожан, живущих по соседству. Четырехсот церквей чересчур много, даже для Рима; одни храмы посещались лишь в дни торжественной службы, другие открывались только раз в год, в престольный праздник. Многие существовали благодаря какой-нибудь реликвии или статуе, которой поклонялись верующие, считая ее чудотворной: так храм на площади Арачели славился изваянием младенца Иисуса, il Bambino [11] , якобы приносившим исцеление больным детям, церковь Сант-Агостино — статуей богоматери, Madonna del Parto [12] , помогавшей благополучному разрешению от бремени. Иные храмы привлекали молящихся кропильницей со святой водой или маслом в лампадах, чудотворной деревянной скульптурой какого-нибудь святого или мраморной статуей мадонны. Были церкви и вовсе заброшенные, напоминавшие музеи древних скульптур; службы там не совершались, а сторожа продавали туристам церковные реликвии. Были, наконец, храмы, смущавшие религиозное чувство, как например, Санта-Мариа-Ротонда в Пантеоне в огромной круглой зале в виде античного цирка: статуя святой девы казалась не христианским, а скорее олимпийским божеством. Пьера интересовали также церкви бедных приходов, но увы, посетив храмы св. Онуфрия, св. Цецилии и Санта-Мариа-ди-Трастевере, он и там, против ожидания, не обнаружил искренней веры и толп молящихся. Как-то раз после полудня он с горестным чувством слушал хор певчих, которые громко и жалостно пели в совершенно пустой, безлюдной церкви. В другой раз, зайдя в храм св. Хрисогона накануне праздника, он с ужасом увидел, что все колонны завешены красным штофом, а портики задрапированы яркими занавесами, желтыми и синими, белыми и красными; возмущенный этой безвкусицей, этой ярмарочной мишурой, Пьер поспешил уйти. Ах, как это непохоже было на величавые соборы его родины, где он так горячо молился в детстве! Здесь почти все церкви были на один образец: античная базилика, перестроенная Бернини или его учениками во вкусе римской архитектуры прошлого века. В храме св. Людовика Французского, отличавшемся более строгим и изящным стилем, Пьеру понравились только гробницы святых и героев, которые покоились под каменными плитами здесь, на чужбине. Тоскуя по готическим храмам, он пошел осмотреть церковь Санта-Мариа-Минерва, представлявшую, как ему говорили, единственный образец готической архитектуры в Риме. Для Пьера это было последним разочарованием: встроенные в стену колонны, облицованные мрамором, стрельчатые арки, которые, как бы не решаясь подняться ввысь, изгибались дугою, полукруглые своды, придавленные тяжелым, массивным куполом. Нет, нет! Здесь лишь догорали тлеющие угли той веры, пылающий огонь которой осветил и зажег когда-то весь христианский мир. Выходя из церкви Санта-Мариа-Минерва, Пьер случайно встретил монсеньера Форнаро, и тот яростно ополчился на готический стиль, называя его чистейшей ересью. Первой христианской церковью, сказал он, была базилика, ведущая свое происхождение от античного храма; считать готический собор истинно христианским храмом — просто кощунство, ибо готический стиль порожден греховным англо-саксонским духом, протестантскими идеями Лютера. Пьер хотел было вступить в горячий спор с прелатом, но удержался, боясь наговорить лишнего. Ведь слова Форнаро служили лучшим доказательством того, что римско-католическая церковь — прямое порождение древней почвы Рима, язычество, преображенное христианством. В других странах христианство развивалось в иной среде и по-иному, так что вскоре обнаружились разногласия, и в дни раскола многие церкви восстали против колыбели католичества, матери городов — Рима. Пути их расходятся все дальше, несогласия разрастаются все больше и больше по мере развития современного общества, и, несмотря на отчаянные усилия объединить религиозные течения, христианской церкви вскоре грозит новый неизбежный раскол. И еще одного Пьер не мог простить римским базиликам: им не хватало колоколов, которые он так любил с самого детства, когда был набожным и чувствительным, прекрасных больших колоколов, утешителей бедного люда. Для колоколов нужны колокольни, а в Риме их нет, есть одни купола. Право же, Рим не похож на христианский город, где в звоне и благовесте колоколов молитвы волнами звуков возносятся к небу, а над шпилями церквей кружатся стаи галок да ласточек.

11

Младенец (итал.).

12

Мадонна рожениц (итал.).

Между тем Пьер упорно продолжал свои хлопоты; скрепя сердце, он вновь и вновь посещал все тех же влиятельных особ, твердо решив, несмотря на неудачи, обойти одного за другим всех кардиналов конгрегации Индекса. Постепенно ему пришлось познакомиться и с другими конгрегациями — своего рода министерствами прежнего папского правительства, теперь уже не столь многочисленными, но все еще необычайно сложными по составу; в каждой конгрегации имелся кардинал-префект, кардиналы члены совета, прелаты-советники и целый штат чиновников. Несколько раз Пьеру довелось побывать в здании Канчеллерии, где заседала конгрегация Индекса, и он едва не заблудился, бродя по бесчисленным лестницам, коридорам и приемным залам; еще в портике, при входе, его охватил озноб от сырости старых стен, и он так и не смог оценить суровую красоту этого голого, холодного палаццо, одного из типичных образцов римского Возрождения, созданного знаменитым Браманте. С конгрегацией Пропаганды веры, где его принимал кардинал Сарно, Пьер был уже знаком, а теперь, переходя от одного прелата к другому в поисках покровительства, в бесконечных хлопотах и визитах, ему пришлось познакомиться и с другими конгрегациями: Епископата, Обрядов, По делам монашествующих и с конгрегацией Собора. Побывал он также в папской консистории, в Датарии, в Пенитенциарии. Весь этот огромный аппарат церковной администрации был создан для того, чтобы руководить всем христианским миром, продолжать завоевания, управлять странами уже завоеванными, обсуждать вопросы веры, нравственности и поведения отдельных лиц, расследовать и карать преступления, давать отпущение грехов, продавать бенефиции. Нельзя и представить себе, какое огромное количество дел каждое утро поступало в Ватикан: здесь разбирались самые важные, самые щекотливые, самые сложные вопросы, требовавшие кропотливого изучения и бесчисленных справок. Приходилось принимать толпы посетителей, стекавшихся в Рим со всех концов христианского мира, отвечать на бесконечный поток писем, прошений, докладов, которые накапливались во всех канцеляриях и распределялись по конгрегациям. Но удивительнее всего было то, что эта колоссальная работа производилась в глубокой тайне, в полном молчании; никаких слухов не просачивалось наружу из трибунала, суда, совета церковных сановников, и весь этот старый механизм, хотя и покрытый вековой ржавчиной, хотя и непоправимо изношенный, работал так слаженно, так бесшумно, что из-за глухих стен не доносилось ни стука, ни сотрясения. Вся церковная политика заключалась в этом: молчать, писать как можно меньше, выжидать. Что за поразительный механизм, отживающий свой век, но все еще могущественный! Пьер чувствовал, что его самого опутала, захватила железная сеть могучей организации, созданной, чтобы властвовать над людьми. Хотя он и видел все трещины, дыры этого ветхого, готового рухнуть здания, но, раз вступив туда, уже не мог выбраться; он путался, бился, метался в безвыходном лабиринте, в бесконечном переплетении интриг и личных интересов, где вечно сталкиваются тщеславие и корысть, продажность и честолюбие, где столько мерзости и столько величия. Как непохоже все это было на тот Рим, о котором мечтал Пьер, и какой гнев охватывал его порою в этой упорной, утомительной борьбе!

Иногда аббат неожиданно находил объяснение фактам, которых прежде никак не мог постичь. Однажды, на вторичном приеме в конгрегации Пропаганды веры, кардинал Сарно заговорил с ним о франкмасонах с такой холодной яростью, что у Пьера сразу открылись глаза. До сих пор он относился к франкмасонам с насмешкой, придавая им столь же мало значения, как иезуитам, он не верил глупым россказням об этих загадочных людях, скрывающихся во мраке, которые якобы обладают безграничной тайной властью и правят всем миром. Его особенно удивляла слепая ненависть, какую вызывало у некоторых духовных лиц самое упоминание о масонах: один прелат, весьма умный и просвещенный, с глубокой убежденностью уверял Пьера, что на собраниях масонской ложи хотя бы раз в год непременно председательствует сам сатана в человеческом обличье. Пьеру это казалось совершенной бессмыслицей. Но он начинал постигать давнишнее соперничество, яростную борьбу римско-католической церкви с другой церковью, своей противницей. Хотя католичество и верило в свое торжество, однако видело в масонстве опасного конкурента, считавшего себя даже древнее по времени, старого врага, который все еще может одержать победу. Вражда объяснялась в особенности тем, что обе эти доктрины притязали на господство над миром, обе создали международную организацию, опутали невидимой сетью целые народы, у обеих были свои тайны, свои догматы и обряды. Бог против бога, вера против веры, завоеватель против завоевателя; точно две конкурирующие фирмы, поместившиеся дверь в дверь на одной и той же улице, они мешали друг другу, и каждая старалась погубить другую. Католицизм представлялся Пьеру ветхим, отжившим, умирающим, но он не верил и в могущество масонства. Он расспрашивал, собирал сведения, стараясь выяснить, действительно ли масонские ложи столь могущественны в Риме, где оба верховных властелина столкнулись лицом к лицу, где папе противостоит великий магистр. Правда, Пьеру рассказывали, что разорившиеся римские князья нередко считали необходимым вступить в масонские ложи, чтобы поправить дела, облегчить свое тяжелое положение и обеспечить будущее своих сыновей. Однако не уступали ли они при этом неодолимым веяньям времени? Не суждено ли масонству также погибнуть, дождавшись торжества идей справедливости, разума и истины, которые оно так долго защищало в царстве мрака, произвола и насилия прежних веков? Ведь это несомненный закон, что победа идеи убивает секту, которая ее пропагандировала, делает бесполезным и даже несколько смешным ореол, которым она себя окружала, стремясь поразить воображение толпы. Карбонарии прекратили свое существование, когда были завоеваны политические свободы, которых они добивались, и в тот день, когда католическая церковь, завершив свою цивилизаторскую миссию, погибнет, исчезнет и ее противник — тайное общество вольных каменщиков, ибо освободительные идеи, которые оно отстаивало, к тому времени уже восторжествуют. В наши дни некогда могущественные масонские ложи играют жалкую роль; скованные традициями, нелепыми обрядами и церемониями, над которыми все потешаются, они вскоре останутся лишь связующим звеном, средством взаимной помощи для членов братства, до тех пор, пока свежий ветер знания, увлекая за собой народы, не сметет с лица земли все отжившие верования.

Измученный беготней по приемным и бесплодными хлопотами, Пьер опять начал тревожиться, но все же не уезжал из Рима, решив бороться до конца с упорством воина, не признающего себя побежденным. Он нанес визиты всем кардиналам, которые могли повлиять на исход дела в его пользу. Он добился приема у кардинала-викария, ведающего римской епархией, человека образованного, который завел с ним разговор о Горации и тут же, перейдя на политику, принялся расспрашивать о Франции, о республике, о военном и морском бюджете, нисколько не интересуясь крамольной книгой. Пьер повидал и главного пенитенциария, которого уже встречал во дворце Бокканера, тощего старика с изможденным лицом аскета, но тот лишь прочел ему длинную нотацию, сурово порицая молодых священников, развращенных новыми идеями и сочиняющих возмутительные книги. Наконец, он нанес визит в Ватикане государственному секретарю, как бы министру иностранных дел его святейшества, самой влиятельной особе папской курии; от этого визита Пьера долго отговаривали, запугивая опасными последствиями в случае неудачи. Он извинился, что приходит так поздно, но кардинал, несмотря на несколько суровую внешность, оказался человеком приветливым и тактичным; любезно усадив Пьера, он с интересом расспросил его, внимательно выслушал и даже ободрил. Однако, выйдя на площадь св. Петра, священник понял, что дело его не подвинулось ни на шаг и если ему когда-нибудь удастся попасть на прием к папе, то уж никак не с помощью государственного секретаря. В тот вечер, после многих визитов к разным лицам, Пьер вернулся домой, на улицу Джулиа, утомленный, разбитый, растерянный, с тяжелой головой; ему казалось, будто его мало-помалу затягивает грозная машина со множеством зубчатых колес, и он в отчаянии спрашивал себя, куда же ему идти завтра, что ему теперь делать? Он чувствовал, что сходит с ума.

В коридоре он встретил дона Виджилио и хотел опять обратиться к нему, попросить доброго совета. Но перепуганный секретарь неизвестно почему сделал ему знак молчать. С расширенными от страха глазами он едва слышно прошептал на ухо Пьеру:

— Вы видели монсеньера Нани? Нет?.. Так вот, ступайте к нему. Повторяю, это единственное, что вам остается.

Пьер уступил. Да и к чему противиться? Ведь помимо страстного желания защитить свою книгу, его привела в Рим жажда все узнать, во всем убедиться на опыте. Значит, надо довести испытание до конца!

На другой день, ранним утром, Пьер отправился на площадь св. Петра и задержался под колоннадой в ожидании приема. Никогда еще его не давили так своей громадой полукружия в четыре ряда колонн, целый лес гигантских каменных стволов, под которыми никто никогда не гуляет. Он невольно спрашивал себя, для чего нужна эта пустынная мрачная площадь, к чему такой роскошный портик? Вероятно, только ради величия общей картины, ради монументальной пышности; в этом вновь сказался Рим, вся его сущность. Пройдя дальше по улице, Пьер очутился перед дворцом Священной канцелярии, позади здания Ризницы, в глухом, пустынном квартале, где тишину лишь изредка нарушают шаги пешехода или стук колес. Только солнце заглядывает сюда, и полосы света медленно передвигаются по белым плитам мостовой. Здесь чувствуется близость собора, запах ладана, вековой сон мирной, как бы монастырской жизни. На углу возвышается голое, тяжеловесное, хмурое здание дворца Священной канцелярии; виден высокий желтый фасад, прорезанный единственным рядом окон; на боковую улицу выходит другой фасад, еще более непривлекательный, с рядом мутных, зеленоватых окон, узких, точно бойницы. В ослепительных лучах солнца эта каменная громада грязного цвета, казалось, дремала, наглухо отгородившись от мира, замкнутая и таинственная, как тюрьма.

Пьер невольно содрогнулся от страха и тут же посмеялся над своим ребячеством. Ведь в наши дни римская и всемирная инквизиция, или, как ее теперь именуют, Священная канцелярия, уже совсем непохожа на тот легендарный, тайный трибунал, который посылал свои жертвы на костер, выносил смертные приговоры без права обжалования, имел неограниченную власть над жизнью и смертью христиан всего мира. Правда, и до сих пор деятельность инквизиции протекает втайне: члены Священной канцелярии собираются по средам, судят и выносят приговоры при закрытых дверях, так что никакие слухи не могут просочиться наружу. Она продолжает преследовать ересь, запрещать книги и осуждать виновных, но у нее уже нет прежней власти: нет ни оружия, ни темниц, ни костров, ни палачей; за нею осталось только право заявлять протест да налагать на духовных лиц дисциплинарные взыскания.

Когда Пьер вошел во дворец и его провели в приемную монсеньера Нани, жившего в том же здании в качестве асессора Священной канцелярии, он был приятно удивлен. Приемная зала, выходившая окнами на юг, была залита ярким солнцем и, несмотря на строгую мебель и темные обои, казалась уютной, как будто там жила женщина, умевшая придать неуловимое изящество суровой обстановке. Цветов не было, но в комнате приятно пахло. Едва переступив порог, Пьер почувствовал себя легко в этой приветливой атмосфере.