Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы

— Ступай на корабль, сукин сын, — сказал Максимов.

Шуляк с трудом вытянул ноги из рыбьей массы и, поддержанный арабом, вылез на трап. Он подымался, держась за фалреп, тяжело дыша, и на верхней площадке чуть не свалился. Прозрачными, смертно ненавидящими глазами взглянул в лицо Максимову и, дерзко закинув голову, сказал с присвистом:

— Ну шо ж! Бейте, убивайте, а работать на беседке не буду.

— Не будешь? — спросил Максимов угрожающе тихо, и на скулах его вздулись желваки. — Не будешь? Посмотрим! Часовой, по бунтовщику…

Резкая дрожь дернула все тело Шуляка. Он загнанно оглянулся. Сзади была вода, в которой он не нашел спасения. Впереди Максимов и вздрагивающее, поблескивающее на солнце колечко винтовочного дула, которое сейчас плеснет огнем и смертельной болью, разрывающей грудь.

За Максимовым, как в тумане, придавленные матросские фигуры с расширенными испугом и бессильным негодованием зрачками.

Шуляк мотнул головой и, не в силах оторвать взгляда от дула, деревянными ногами медленно и страшно, как мертвый, пошел вдоль борта к беседке.

Его опять привязали и спустили. Лейтенант Максимов, заложив руки за спину, наблюдал эту операцию, обводя глазами матросов.

— Не копаться! Быстрее!

Голос у него был уверенный и холодный. Стычка была выиграна. С матросским стадом нужно уметь разговаривать. Девятьсот пятый год кончился, теперь нужно держать этих скотов в ежовых рукавицах, ни на секунду не ослабляя хватки.

— Разойтись всем лишним! Что за кабак? Если увижу какую-нибудь сволочь не на месте, насидится у меня.

Он повернулся спиной к матросам и, проходя мимо Казимирова, с нескрываемым презрением и злостью бросил в лицо мичману:

— Вахтенный начальник! Туфля! За матросом доглядеть не могли. Палату общин разводите!

Мичман Казимиров молча проглотил оскорбление. Лишь немного побледнел и, круто повернувшись, пошел в рубку записать происшествие в вахтенный журнал.

Заржавевшее перо не выпускало чернил, приходилось ежесекундно макать его в чернильницу, но, выведя одну букву, оно вновь отказывалось работать. С трудом нацарапав две строки, Казимиров, вдруг ощутив прихлынувший к голове жар ярости, изо всей силы хватил ручкой в столик. Вонзившееся в клеенку перо лопнуло с жалобным звоном, вкладыш разлетелся щепками.

Не владея собой, мичман Казимиров заорал:

— Рассыльный! Канцелярского содержателя!

Пока пришел содержатель, мичман вертел в пальцах обломок ручки, все больше закипая бешенством.

— Перо какое! Перо! За чем смотришь! Воровать только умеешь? Домик строить собираешься? Я тебе построю, бандит! На пять суток под арест. Сменить перо! Чернил налить свежих, а не то я тебе глотку этой дрянью залью.

Перепуганный содержатель убежал с чернильницей. Мичман Казимиров уронил голову на столик и бессмысленно заерзал лбом по грязной клеенке, мысленно считая до ста. Это помогало всегда, когда сдавали нервы.

4

— Вы меня звали, Вадим Михайлович?

Лейтенант Максимов осмотрел вошедшего с ног до головы и внутренне удовлетворенно вздохнул.

— Да, мичман. Присядьте.

Мичман фон Рейер тщательно подтянул белые брюки. Избави боже, если складка ляжет не посредине коленной чашки, когда садишься, а как-нибудь сбоку. Мгновенно на брюках вздуется безобразный пузырь — кормилицына грудь — и вся элегантность морского офицера пойдет к черту. Одежду нужно уметь носить, и наука эта нелегкая.

Он, Рейер, умеет. На нем китель и после трех дней носки не имеет ни одной складочки, нигде не смят.

И сам Рейер гладок, как китель. Гладкие белесые волосы на гладкой голове, отполированное лицо. Стандарт роскошного блондина для девиц из публичных домов.

Подобрав брюки, Рейер осторожно присел в кресло, прямой и гладкий, вперив в Максимова голубые глаза влюбленной Гретхен.

— Вы сейчас свободны, мичман?

Вопрос задан таким тоном, что не предполагает отрицательного ответа. И хотя Рейер только что собирался предаться любимому и вполне осмысленному занятию — раскраске акварелью рисунков морских форм всех флотов, он утвердительно склонил пробор.

— Так точно, господин лейтенант.

Разговор, видимо, будет официальный — Максимов все время говорит «мичман», а не «Петр Федорович», и это тоже обязывает титуловать его по чину.

— Отлично. Я вам дам маленькое поручение. Вы меня простите за беспокойство, но на корабле не совсем благополучно, и мне нужен в помощь дельный и энергичный (Рейер сел еще прямее) офицер.

— Я всегда рад, господин лейтенант.

— Вам известно, что на транспорт вместо команды напихали самую каторжную сволочь. Сегодня эта каналья Шуляк позволил себе отказаться от работ в самой наглой форме и чуть не призывать к бунту в присутствии командира и моем. Командир приказал спустить его за борт в беседке — он умудрился как-то отвязаться и броситься в воду с целью дезертировать с корабля. Его вернули.

— Дезертировать? Вот мерзавец! — огорченно вздохнул Рейер.

— Сейчас я снова привязал его на беседке и продержу там, пока он не сдохнет или пока из него не выветрится вся эта красная дурь. Но думаю, что он опять попытается устроить какую-нибудь штуку. Возьмите, пожалуйста, наган и побудьте на верхней палубе, посмотрите за ним. На вахте Казимиров — сопля и либерал. Он уже проморгал попытку к бегству, и я ему не доверяю. Если Шуляк снова попытается отвязаться — стреляйте в него без всяких сантиментов. Нужно кончать со «швободами» — довольно с нас недавнего. Я не хочу, чтобы мне перерезали глотку или воткнули штык в живот. Матросню надо спахтать в масло. Поэтому никакой жалости, поняли?

Рейер встал. Голубые глаза Гретхен затлели нечистыми искорками.

— Так точно, господин лейтенант. Можете на меня положиться. В случае чего — не промажу и ляпну его, как рябчика на лету.

Рейер шаркнул и вышел, выразив всем телом сознание важности возложенного на него ответственного дела.

5

Прямо перед глазами серая скучная стена в грязных подтеках. Из-под облупившегося куска краски назойливым пятном рыжеет сурик. Серая стена раскалена солнцем. Горячая сталь жжет прижатые к ней беседкой колени.

Беседка равномерно и плавно раскачивается. Рыжая паршь вылезшего сурика ходит у самых глаз вправо — влево, влево — право.

Если перевести взгляд вниз — под ногами головокружительная зеленая глубь, пронизанная солнечным светом, золотыми искрами. Она кажется прохладной и властно тянет к себе.

Как болит голова! Тупое сверло ввинчивается в затылок, с шипением дырявя кость, веером развертывается в черепе и рвет, рвет, рвет. Временами все мутнеет и отходит в туман, только проклятое пятно сурика остается, словно врезанное в мозг.