Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы
Шрифт:
И солнце палит. Палит беспощадно и неутомимо. Под холстом рабочей блузы плечи и верх спины горят и как будто вскипают лопающимися пузырями. Отчего так жарко? Так жарко… жарко… жарко. Да, это Африка. Каких только названий нет на свете. Всюду земля, и у каждой свое имя. И люди разные. В Африке чернявые. Про Африку учительница рассказывала в сельской школе. Люди чернявые и голяком ходят. Солнца у них много. В дню двадцать четыре часа, и все солнце светит.
Часы! Который час?
Шуляк закинул голову кверху. Солнце полоснуло по глазам.
Высоко солнышко. Поди, час дня или больше.
Во рту сухо, и невозможно повернуть присохший
Пить!.. Пить!..
Внизу качается зеленая прохладная вода. Ее нельзя пить. Соленая африканская вода. И солнце соленое. И земля плоская и жаркая, что лежит за водой, тоже, наверное, соленая.
Вода шумит и плещет. Плеск напоминает Шуляку что-то знакомое-знакомое, полузабытое, но родное. Он силится вспомнить. Вспоминать больно, каждое усилие памяти разрывает голову, но вспомнить нужно.
Да, так шумели и плескались листья берез в родной роще, когда он бегал мальчишкой за грибами.
Березы шумели, шумели. По дымному от росы лугу медленно и важно шагали щуплые деревенские коровенки и угрюмо мычали:
Му-у-уууу!
Шуляк очнулся от бреда. Над его головой наверху выла сирена, и Шуляк вспомнил, что в два часа «Кронштадт» снимается с якоря.
Значит, скоро его должны поднять на палубу и освободить от этой муки, которую он неведомо за что терпит. Шуляку стало мучительно жаль себя. Запершило в горле, и по щеке побежала одинокая и от этого еще более горькая слеза.
За что? Он исправный матрос. Раньше с ним никогда ничего не бывало. Это вот после погрузки в Ревеле, когда оборвавшийся ящик краем задел его по голове, начались необъяснимые, но мучащие головные боли и головокружение.
«Лейтенант Максимов — дракон, гадина! — Шуляк клацнул зубами в нахлынувшей ненависти. — Ничего — только бы стерпеть, ужо придем в Севастополь, на смотру заявлю претензию адмиралу. Офицерам многие разные права дадены, но нет такого права, чтоб терзать больного матроса. Матрос отечеству слуга, без матроса России тоже не прожить. А может, правду говорил ночью в артиллерийской школе тот неизвестный матрос, что звал взяться за ружье и покидать офицеров за борт».
Лейтенанта Максимова, конечно, не жаль. Сам Шуляк его выкинул бы. И командира тоже. А иные офицеры люди как люди и сердце имеют. Механик, поручик Кошевой или мичман Казимиров. Таких жалко.
Шуляк пошевелил связанными руками и слегка передвинулся вбок по беседке. От этого движения остро резнуло внизу живота. Шуляк попробовал сдвинуться на прежнее место, но резь усилилась еще больше. Он понял ее причину и с внезапной надеждой взглянул вверх.
Над бортом показалась офицерская фуражка, а за ней лицо мичмана Казимирова. Шуляк с трудом отлепил язык от зубов и прохрипел:
— Вашскородь… дозвольте… за нуждой сходить.
Мичмана Казимирова передернуло от этого хрипа. Голова его исчезла за бортом. Шуляк с нетерпением глядел вверх, ожидая подъема, но на месте головы мичмана Казимирова вылезла из-за борта другая голова, и, увидев ее, Шуляк вздрогнул и поник.
— Не барин, — сказал голос лейтенанта Максимова, — нечего комедии ломать. Потерпишь! А нет — делай под себя, скотина!
Черная тяжелая злоба затмила зрение Шуляку. Он задергался на доске, и тали заскрипели. Но усилие истощило его. Он, захлебываясь, вдохнул несколько раз горячий неосвежающий воздух и потерял сознание.
Он очнулся от мягкого и влажного толчка и сразу не мог понять окружающего. Перед ним на желтой полосе торчком стояла белая свечка, и эта свечка медленно уплывала
куда-то вбок и назад.Ноги его были мокры. С них стекали тяжелые прозрачные капли в пенящуюся внизу воду. Вода тоже уходила вбок и назад. В ее искристой зелени промелькнула длинная стремительная тень.
«Рыба», — подумал Шуляк и в ту же секунду понял, что желтая полоса — это берег, а белая свечка — маяк, и берег и маяк уходят потому, что транспорт дал ход. Потому и бежит вода, а его обдало волной, ударившей в борт «Кронштадта».
«На ходу за бортом оставили… Да что же это?»
Шуляк испуганно подобрал ноги и опять задергался.
Вырваться! Что там ни будь, а вырваться.
Он напряг всю силу, потянув правую руку. Непрочно и наспех окрученный вокруг кисти линь растянулся, и рука высвободилась. Тогда Шуляк осторожно глянул наверх. За бортом никого не было видно. Прижавшись к борту, сохраняя неподвижную позу, он переложил свободную руку налево и с звериной быстротой и хитростью стал развязывать узел на левой кисти. Освободить туловище и ноги было уже делом простым. Тогда Шуляк вскочил на доске и громко, во весь голос, крикнул: «Прощайте, братцы!» — обеими руками оттолкнулся от борта, опрокидываясь навзничь в горячий африканский воздух. Он перевернулся в пустоте, сделав кульбит, и увидел под собой качающуюся волну. Ее зеленый сияющий холод с неимоверной быстротой летел ему навстречу, и Шуляк, счастливо улыбнувшись, ушел в него глубоко и жадно.
Вынырнув, он увидел невдалеке пузатый парус под лоцманским флагом и размашистыми саженками поплыл к нему. Головная боль исчезла, смытая ласковым холодом воды. Сразу стало легко и радостно.
Он засмеялся и обернулся взглянуть на транспорт. Его серая масса отходила назад, уменьшаясь. На корме у флагштока две фигурки в белых кителях, казавшиеся игрушечными, вытягивали руки к нему, Шуляку, точно приглашали назад.
Шуляк мотнул головой и опять засмеялся.
Нет! Он не вернется! Он не хочет больше мучиться. Он поплывет сейчас к чернявым африканским людям, которые весь год ходят голышом. У них много солнышка, и Шуляку найдется под ним место.
Две осы с назойливым зудением пронеслись над его головой, и Шуляк удивился, как далеко от берега залетели они в синее широкое море. Но за осиным зудением до его слуха дошли два коротких хлопка, и он понял, что это не осы, а пули, и сразу ослаб и вспотел в воде.
«Стреляют… По мне… Господи, доплыть бы».
Спасительный пузатый парус был уже близко. Шуляк махнул рукой.
— Сюда, братцы! Спасите!
Но тупое сверло неожиданно и с новой страшной силой вонзилось ему в череп, сверля кость. Он выбросил руку в последний раз и ушел в душный мрак.
Он не видел и не чувствовал, как его вытянули на лоцманский бот, как подымали по спущенному трапу на транспорт, и не слышал, как мичман фон Рейер сказал лейтенанту Максимову:
— Призовой выстрел, господин лейтенант. Вы прямо Вильгельм Телль!
Лейтенант Максимов холодно и спокойно усмехнулся и сказал, смотря на кровяные пятна, оставшиеся на тиковых досках палубы после того, как Шуляка унесли вниз:
— Боцман! Подтереть эту гадость!
На подъем флага сыграли большой сбор. После подъема старший офицер лейтенант Петров, редко видимый командой, все время отлеживавшийся в каюте, смертельно больной туберкулезом почек и худой, как Кащей, медленно вышел на середину фронта, между двумя рядами выстроенных по бортам матросов.