Собрание сочинений. т.2.

Молодой человек не мог угадать мыслей, заставлявших ее бледнеть и вздрагивать. Ему представилось, что она считает его способным нарочно ждать ее спутника и затем разыграть с ним дурацкую сцену.

— Да не дрожи так! — воскликнул он, продолжая смеяться. — Или ты принимаешь меня за людоеда? Я же сказал, что мне просто хотелось пожать тебе руку. Я появился, и я исчезаю… Помилуй, мне вовсе неохота видеть этого господина. Его наружность нисколько меня не интересует. При малейшем шуме я убегу.

Он пошел послушать у двери, которую оставил открытой, и, не обращая внимания на убитый вид Мадлены, возвратился, нимало не потеряв своей веселости. Его забавляло это оригинальное свидание. Он даже не догадывался о его грубой и жестокой стороне.

— Знаешь, — продолжал он, — я ведь чуть не остался лежать смиренно на дне морском. Но рыбы не захотели меня кушать… Теперь я опять буду жить в Париже. О! Мы непременно там встретимся, и я уверен, что ты не скорчишь такой перепуганной мины… А ты? Как ты поживаешь? Что поделываешь?

— Ничего, — ответила Мадлена.

Она была совсем без сил и слушала и отвечала машинально, говоря себе, что он сейчас уйдет, и тогда она все обдумает. Она так растерялась, что мысль о том, что с минуты на минуту может вернуться муж, даже ни разу не пришла ей в голову.

— А, ничего, — сказал он, несколько сбитый с толку. — Боже мой, как ты холодна! А я-то думал, что ты бросишься мне на шею… Так ты его любишь?

— Да.

— Тем лучше. Я ненавижу людей с пустым сердцем… И уже давно ты с ним?

— Пять лет.

— Черт! Действительно любовь серьезная… Это не толстый Рауль, правда?.. Наверно, Жорж? Нет?.. А может быть, тот маленький блондинчик, Жюльен Дюран? Тоже нет?.. Тогда это кто-то, кого я не знаю?

Она еще больше побледнела и вся вздрогнула; по ее лицу прошло выражение невыносимого страдания. Жак подумал, что она услышала шаги своего любовника.

— Ох, да не дрожи ты, продолжал он, — я же обещал удрать при малейшем шуме. Мне приятно поболтать с тобой немного… Значит, ты больше не встречаешься ни с кем из этих мальчиков?

— Нет.

— А они были славные ребята, добрые товарищи, я вспоминал их иногда вдали от Франции. Помнишь, какие веселые дни мы проводили с ними? Утром уезжали в Верьерский лес и возвращались вечером, нагруженные ветками сирени. А земляника, которую мы поедали целыми мисками? И в особенности та комната, где мы так часто ночевали? В пять часов я отворял ставни, солнце ударяло тебе в глаза, и ты просыпалась… Я был совершенно уверен, что кто-нибудь из моих милых друзей займет мое место в твоем сердце.

Мадлена сделала умоляющий жест. Но Жак наконец почувствовал себя задетым ее холодностью и резко воскликнул:

— Ну, знаешь, ты могла бы сказать мне правду — мне ведь все равно!.. Такая вещь должна была случиться, не говори «нет»… Такова жизнь: люди сходятся, расходятся и снова сходятся. Я каждую неделю встречаю какую-нибудь свою давнишнюю… Ты не права, что делаешь из этого трагедию и обращаешься со мной, как с врагом… А какая ты была веселая, какая беззаботная!

Он глядел на нее и восхищался ее прекрасным, здоровым видом, ее расцветшей красотой.

— Ты можешь, сколько хочешь, делать мне гримасы, — заметил он шутя, — а я все-таки скажу тебе, что ты похорошела. Ты стала женщиной, Мадлена, и, наверно, была счастлива… Ну, посмотри-ка на меня!

Ах, эти твои чудесные рыжие волосы, твоя нежная, перламутровая кожа!

Он придвинулся к ней, огонек желания блеснул в его глазах.

— Ну что это? Ты не хочешь поцеловать меня на прощанье?

Мадлена отпрянула, чтобы избежать прикосновенья протянутых к ней рук.

— Нет, оставьте меня, прошу вас, — пробормотала она умирающим голосом.

Жак был поражен отчаянием, прозвучавшим в ее словах. Он вдруг стал серьезным; добрая основа его характера пробудилась, и он смутно почувствовал, что, сам того не сознавая, был груб и жесток. Он молча направился к двери, но вдруг остановился и вернулся к ней.

— Ты права, Мадлена, — сказал он. — Я глупец, я не должен был приходить сюда… Прости мне мой смех, как я прощаю тебе твою холодность. Но я боюсь, что у тебя нет ни памяти, ни сердца. Если ты по-настоящему любишь этого человека, не оставайся с ним в этой комнате.

Он говорил серьезным тоном, и Мадлена едва не разрыдалась, когда он энергическим жестом показал ей на стены.

— Ведь я ветреник, — продолжал он, — люблю одну, люблю другую и всегда без особых нежностей. Но, однако, эта кровать, эта мебель, вся эта комната говорит мне о тебе… Вспомни, Мадлена…

Нахлынувшие на него мысли возбудили его, и снова желание засветилось в его глазах.

— Ну же, — сказал он, подходя, — одно рукопожатие, и я ухожу.

— Нет, нет, — как помешанная повторяла молодая женщина.

Несколько мгновений он постоял перед дрожащей Мадленой, потом пожал плечами и вышел, обозвав ее на ходу дурой. Мимолетное сожаление, что он пришел сюда и, может быть, был несколько грубоват, потонуло в глухом раздражении против бывшей его любовницы, которая отказалась даже пожать ему руку. Если, показывая ей на стены, он и обнаружил проблеск какого-то чувства, то это движение души происходило только от заглушенной ревности, в которой он, конечно, постыдился бы чистосердечно себе признаться.

Мадлена, оставшись одна, начала машинально кружить по комнате и с места на место перетаскивать вещи, сама не зная, зачем она это делает. В ее душе стоял какой-то оглушающий вопль, мешавший ей расслышать свои же собственные мысли. На миг ей пришло в голову побежать за Жаком и рассказать ему о своем замужестве с Гийомом: теперь, когда она не видела его перед собой, ей снова казалось, что у нее хватит силы на такое признание. И на этот смелый поступок ее толкало отнюдь не желание прийти на помощь своему мужу, обеспечить ему мирное будущее; она думала только о себе, она в конце концов возмутилась против бесцеремонного и насмешливого презрения своего первого любовника, она хотела показать ему, что живет, как честная женщина, и что ее надо уважать. Этот бунт самолюбия заслонил в ее душе то, что было действительно важно: она уже не спрашивала себя, что скажет Гийому, когда тот вернется. Выведенная из себя остервенением, с каким преследовали ее удары судьбы, она не чувствовала ничего, кроме гнева и эгоистической потребности доставить себе облегчение какой-нибудь немедленной и бурной выходкой.