Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма
Шрифт:
Я уже говорил в другом месте и хочу еще громче повторить здесь: «Бальзак наш». Бальзак католик и роялист — творил для Республики, для свободных обществ и верований будущего.
С начала нашего столетия не было ни одного человека большого таланта, который не служил бы делу народа. Ручаюсь, что наши противники не смогут назвать среди своих приверженцев ни одного из тех знаменитых имен, что составляют славу целой эпохи. А богатырь — строитель «Человеческой комедии», мечтавший воздвигнуть современную Вавилонскую башню, — разве он не наш? Иначе его пришлось бы причислить к слепцам, к беспомощным трусам, способным лишь плакаться, оглядываясь назад! Но это, конечно, не так. Дыхание революции пронеслось над нашим миром благодатным вихрем. Он подхватил и понес с собой вперед все великие души и великие умы. Никто не смог устоять перед столь могучим дуновением свободы, и если кажется, что кто-то все же избежал влияния этого великого порыва, то достаточно внимательно
Но они не одни. Рядом с ними я осмеливаюсь поставить Бальзака — Бальзака, который, как ему казалось, отрицал то, что они утверждали. С точки зрения психологии случай с великим романистом совершенно особенный. Его ум стал игрушкой революционного вихря, унесшего с собой многие прекрасные головы. Бальзак протестовал, он не хотел отрываться от земли, и ему казалось даже, что он одолел этот вихрь. Но вихрь все же унес и его, превратив его в человека будущего, в революционера, хоть он продолжал клясться всеми своими богами, что ничто не сдвинет его с места, что он будет защищать трон и алтарь до последнего дыхания.
Сколь же велика мощь Революции, если она смогла подчинить себе такого человека помимо его воли и незаметно для него!
Итак, перед нами писатель необычайной энергии, который в течение тридцати лет, не прекращая ожесточенного труда, направляет все свои силы на защиту монархии и католицизма; он нагромоздил пятьдесят томов, где, как ему кажется, доказал абсолютную необходимость священников и королей. Он умер, убежденный, что сочинения его вернут тысячи читателей к культу прошлого, и, возможно, даже был счастлив этой уверенностью. И вот теперь его же произведения опровергают его, они имеют воздействие прямо противоположное тому, на которое надеялся Бальзак. Они внушают читателям любовь к будущему и мечту о нем. Роялист стал демократом, католик — вольнодумцем. Кто утверждает это? «Человеческая комедия». Мне кажется, что я слышу, как со страниц этой замечательной серии романов звучит голос, обращаясь к тому, кто теперь в могиле: «Спи спокойно. Мы продолжаем наш труд, мы выполняем наш долг. Ты вложил в нас не смерть, а жизнь. Ты послал нас проповедовать подчинение, но мы проповедуем новую веру, мы послушны великому дыханию времени. Испроси у бога его тайну и спи с миром».
Чтобы свершилось это чудо, достаточно было подуть вихрю. Бальзак неведомо для самого себя был демократом и, наподобие того проклятого монаха из старинной легенды, чьи богохульства превращались в трогательные молитвы, провозглашал свободу для народа, наивно полагая, что требует новых пут для его укрощения.
По мере того как я перечитываю «Человеческую комедию», я все больше утверждаюсь в этой истине. Я как бы присутствую на необычном судебном процессе, где адвокат все время защищает интересы противной стороны.
Сейчас я не могу, конечно, перебрать все романы, чтобы показать, насколько все они пронизаны духом своего времени. Впрочем, достаточно напомнить персонажей бальзаковского мира, который все мы храним в памяти. В этом мире широко представлены лишь буржуазия и аристократия. Народ, рабочие не появляются никогда. Но как отчетливо слышится вдалеке голос этого великого отсутствующего, как чувствуются под руинами прошлого глухие толчки, — это народ, который вот-вот прорвется к политической жизни, к власти.
Бальзак в своих книгах до крови исхлестал аристократию. На каждой странице он показывает ее беспомощной, впавшей в состояние агонии и разложения. Среди аристократов он находит или нелепые фигуры, или разбойников. Г-н де Морсоф — злой сумасшедший, а молодой д’Эгриньон — мошенник, подделывающий чеки. Люсьен де Рюбампре — проходимец, живущий на средства проститутки и каторжника; трудно пересчитать всех слабоумных и ничтожных аристократов; мерзавцы вроде Растиньяка, Де Марсе, Ла Пальферина насчитываются дюжинами. Вот на эту-то достойную опору трона и алтаря Бальзак и обрушивается с розгами в руках. Он делает это, подчиняясь первому порыву, его толкает и влечет чувство жизненной правды. Очевидно, он ни на минуту не подозревал, что приходит нам на ум. Но разве не сам он побуждает нас воскликнуть: «Как, вы столь безжалостно бичуете этих людей и вы же требуете, чтобы дворянство окружало трон? Но ведь у этих никчемных людей в жилах течет лишь вода да грязь; вы сами это утверждаете, и вы же так бурно этим возмущаетесь. Значит — вы с нами, вы согласны, что живые силы нации надо
искать не среди этих людей и что аристократии, испорченной до мозга костей, суждено лишь бесславно догнивать».Автор «Человеческой комедии» столь же суров и по отношению к буржуазии. Если он создал Биротто и Горио, этих мучеников коммерческой честности и отцовской любви, то он же сотни раз показал узкий и ограниченный ум представителей этого класса, дал ясно понять, что сама по себе буржуазия не способна создать настоящие ценности. Все буржуа у Бальзака, за двумя-тремя исключениями, — эгоисты, честолюбцы, жадные животные, настойчиво, упрямо подстерегающие свою долю добычи. Читая Бальзака, попадаешь в темный мир спекулянтов, продажных судей, подозрительных мелких рантье, в мир, заживо гниющий без доступа свежего воздуха. И, конечно, не здесь надо искать свободный и живой дух нации. Было бы странно, если бы, описав подобным образом этот мир, Бальзак связал с ним все силы страны. Торгашеская французская буржуазия слишком уже заплыла жиром. Сам писатель утверждает это в каждой из своих книг, и этим опять же сам он свидетельствует против своих же клиентов.
Итак, сатира на аристократию и буржуазию, картина происходившей в его время схватки из-за добычи, исполненный драматизма показ жизни общества, находящегося между прошлым, навсегда закрытым для него, и только еще приоткрывающимся будущим, — вот что такое «Человеческая комедия». Но в глубине ее, мне кажется, можно разглядеть Республику во славе. Республика неизбежна — это вытекает из всего произведения Бальзака; она — результат позорного состояния аристократии и бессилия буржуазии; когда пытаешься понять, с каким же классом Бальзак связывает животворные силы страны, то убеждаешься, что он находит их у великого отсутствующего, у народа. Нигде больше он и не мог их найти. Бальзак обладал слишком большим умом и слишком жадным стремлением к истине, чтобы не исхлестать подлецов и ничтожеств. Несмотря на свой роялизм и католицизм, он так изобразил дворян и буржуа, что убил их своей насмешкой и негодованием. Он опустошил все вокруг себя. Творчество Бальзака напоминает большую дорогу, усыпанную обломками, которая ведет к народу, ведет прямо к нему, опрокидывая троны и алтари, пробивая себе широкий путь через очищенное от скверны общество к иному миру, где можно наконец дышать полной грудью.
Революция не только сделала Бальзака бессознательным демократом, она сделала его также провидцем, пророком будущего. В свое время Бальзака упрекали в том, что он слишком чернит своих героев, перегружает свои романы постыдными делами и преступлениями. Он-де пачкает все, к чему прикасается, твердили его противники, его чудовища ему пригрезились, ни одно общество никогда не состояло из подобных хищников. Это не комедия действительности, это сатира, некое видение зла, кошмар необузданной больной фантазии.
Но не прошло и двадцати лет, как Вторая империя воплотила в жизнь всех чудовищ Бальзака. Действительность превзошла воображение Ювенала современности. Все постыдное, что он выдумал, теперь широко выставлено напоказ. Эти попорченные существа, эти подлецы, чьи пороки Бальзак, со свойственной ему страстью к гиперболе, казалось, безмерно преувеличил, — разве не встречаем мы их теперь в жизни, но только еще более наглыми и бесстыдными? Отбросы человечества теперь называются людьми, невозможное сделалось реальностью. Тем же, кто кричал сатирику: «Нет, таких подлецов не часто встретишь и не часто сталкиваешься с такими преступлениями; у вас превратное представление о жизни, а темперамент влечет вас к ужасному», — история последних двадцати лет ответила: «Да, такие подлецы существуют и такие преступления совершаются. Бальзак был ясновидец, он угадал бешеную погоню за добычей, охватившую страну после государственного переворота!»
Надо ли продолжать? Всем ясно, что я хочу сказать. Вожделения в наше время не знают никакого предела. Все с животным ожесточением бросились в погоню за наслаждением, им нужно наслаждение немедленное, грубое и острое, граничащее с буйным помешательством. Огромные состояния, к которым так снисходительно относился Бальзак, на наших глазах скандально разрастаются и удесятеряются. Бальзака упрекали в том, что он нагромоздил слишком много миллионов, считали, что его герои слишком много наживают. Это казалось потому, что герои Бальзака принадлежат нашей эпохе. Теперь они, пожалуй, были бы даже незаметны с их украденными двумя-тремя миллионами. В паши дни миллионы прикарманивают дюжинами. Надо же как-то жить, а жить — значит безудержно удовлетворять все свои желания. Теперь на каждом перекрестке встречаешь Нусингена, имя подобным хищникам — легион; они живут Империей и поддерживают ее. Грезя о колоссальных состояниях, лихорадочно пересыпая груды золота, Бальзак предугадал финансовые авантюры нашего времени. И, конечно, если бы он был жив и присутствовал при этом разграблении общественного богатства, если бы он видел эти состояния, возникающие за одну ночь, как некая позорная болезнь, и унесенные назавтра безумной роскошью, если бы он все это знал, он написал бы: «Наступило царство моих подлецов, но они еще отвратительнее и прожорливее, чем я говорил».