Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы

— Спасибо, папаша, — огрызнулся Чунда. — Много детей вы воспитали в таких строгих правилах?

— Пойми, что тебе добра желают, — продолжал Ояр, не обращая внимания на его остроты. — Неужели у тебя не хватает мужества признать свои тяжелые ошибки? Ты очень виноват перед народом. Посмотри, куда ты зашел — ведь это же болото, трясина. А возможность исправиться еще есть. Приходи ко мне на завод, я дам тебе работу, помогу тебе…

— Поезжай лучше в Африку миссионером — у тебя к этому способности! — крикнул Чунда и выбежал из комнаты.

Он бежал по улице и чуть зубами не скрипел от душившей его злобы.

Сам он был равнодушен к людям и ни на минуту не поверил в искренность слов Ояра. Желание помочь он принял за лицемерие, насмешку, желание унизить. Да, унизить. Сами обокрали его, а теперь учить лезут. Жалеют, милостыню предлагают!

— Ну вас всех к черту! Жалеть меня нечего!.. Я еще вам покажу! Вы еще увидите, увидите…

2

На станции Упесгале с вечернего поезда сошла женщина лет под тридцать. Ее платье, правда и поношенное и запылившееся в дороге, свидетельствовало о том, что она знавала лучшие времена. Бледное красивое лицо выражало усталость и апатию. Женщина вскинула на плечо довольно тощий мешок и быстро зашагала по перрону, чтобы избежать встречи с несколькими местными жителями, которые ждали поезда. Миновав полуразрушенное здание станции, она очутилась на небольшой мощеной площади, где у длинной коновязи стояло несколько крестьянских подвод. Глядя куда-то в сторону, женщина прошла мимо подвод и направилась к центру волости, до которого было несколько километров.

У исполкома и магазина потребкооперации тоже стояло много подвод; голоса крестьян были далеко слышны в тихом вечернем воздухе. Поровнявшись с подводами, женщина снова отвернулась, опустила глаза. Позади какой-то крестьянин громко сказал:

— Видала? Как две капли воды — дочка Лиепиня…

— Это которая убежала с немецким женихом? — спросил женский голос. — А что ей здесь делать? Ты, наверно, обознался.

— Что же удивительного? Напрыгалась, наголодалась, а теперь, поджав хвост, ползет обратно к неотесанным латышам.

Элла Лиепинь-Спаре-Рейнхард покраснела, как от пощечины, и ускорила шаг.

«Какие люди бессердечные… — думала ома, — только бы порадоваться чужой беде, — больше им ничего не надо. Они знать не хотят, что человек пережил, какие ужасы перенес, с какими чувствами возвращается на родину. Наголодалась, ползет, поджав хвост…» От стыда и злости Элла готова была заплакать, но к чему слезы, если поблизости нет ни одной сочувствующей души.

Меньше года не была она дома, а чего только не пережила за это время. Сколько страху натерпелась, пока ехала на машине крейсландсвирта Рейнхарда по забитым войсками дорогам! Налеты советской авиации… ночевки в лесу под мокрыми от дождя кустами, угрюмые, недружелюбные лица латышских и литовских крестьян… Маленькая темная комнатка в Кенигсберге, окружение, налеты авиации, уход Рейнхарда в армию и тяжелые принудительные работы по рытью укреплений… Потом этот ужасный штурм Кенигсберга, фантастический огонь советской артиллерии, горящие рушащиеся дома и страх, безумный страх… Настоящее светопреставление. Мороз по коже подирает при воспоминании об этом.

Но еще страшнее думать о будущем. Кто оправдает и простит? Что отвечать на вопросы людей? А вопросы будут — трудные, унизительные, — и ей придется на них отвечать.

Одна надежда, что Петера нет в живых. Хоть бы ему не пришлось ничего рассказывать… Расма еще ничего не понимает, а с родителями можно как-нибудь столковаться. Придется некоторое время жить, как в тюрьме, никуда не показываться, пока людям не надоест говорить об Элле Лиепинь, пока новое событие не отвлечет их внимание.

Элла шла нарочно помедленнее, чтобы попасть в Лиепини в сумерки, — тогда соседи не заметят. Но светлы летние вечера, а дорога от станции до усадьбы так коротка… Солнце еще не спряталось за горизонтом, а Элла уже подходила к отцовскому дому. Мелкими, робкими шажками, боясь потревожить собаку, как вор приближается она ко двору. Вот и я, милые родители… не призрак, не образ воспоминаний, а ваша родная дочь, которую вы и не надеялись дождаться…

Отец молча сморкался, мать всхлипывала — и от радости и от навалившихся забот, — только маленькая Расма болтала не переставая и тянула ее посмотреть новые игрушки. Больше всего она гордилась большой куклой с голубыми, как незабудки, глазами, одетой в клетчатый национальный костюм.

— Посмотри, мамуся, это мне папочка прислал. И это ведерко тоже… Правда, красивое ведерко?

А Лиепиниене, будто подтверждая скорбную весть, кивала головой.

— Да, доченька, вернулся. Только раз и приезжал, в самом начале. С тех пор не был.

— А зачем ему приезжать? — вмешался в разговор отец. — Он и Расму, дайте срок, возьмет к себе, сколько вы ни войте…

— Ну, что он, — чуть слышно спросила Элла, говорил что-нибудь?

— А когда он был разговорчивым? Приехал такой задумчивый, посидел немного, помолчал, поиграл с Расмой и ушел… к Закисам. Теперь ведь их водой не разольешь. И я вот что скажу, дочка, если не хочешь упустить его — надо торопиться. Прямо завтра же поезжай в Ригу, повидайся с Петером. Понятно, Закисы ему невесть чего наговорили про тебя, но как ни верти, а ты ему законная жена. Может, он хоть ради ребенка не станет рушить семью. А если долго будешь мудрить, смотри, как бы Аустра не подцепила его, or этой девки всего можно ждать.

— Не выдумывай, старуха, не срамись, — оборвал ее Лиепинь. — Оставьте вы в покое этого человека. Да я бы сам на месте Петера погнал вас поганой метлой.

— И это называется отец! — всплеснув руками, воскликнула мамаша Лиепинь. — Не слушай его, доченька, совсем он ополоумел. Уж кого бы осуждал, а то свое родное детище…

— А, что с глупыми бабами разговаривать. — Лиепинь махнул рукой. — Только вот что я вам скажу: если Петер не примет Эллу обратно, пускай она не думает, что я ей позволю жить здесь барыней. Пускай сама зарабатывает свой хлеб…

После этого мать с дочерью больше не говорили при старике о таких вещах, а уединились в укромный уголок и долго там шушукались.

Несколько дней спустя, отдохнув немного с дороги, Элла нарядилась в лучшее платье, напудрилась, накрасила губы и брови и поехала в Ригу. Поехала не с повинной головой — нет, она уже преисполнилась сознанием своих прав, она спешила получить то, что ей причиталось, — так ее научила многоопытная мать. Элла решила нагрянуть как снег на голову, смело и самоуверенно наступать на Петера: характера он тихого, смирного, у него просто духа не хватит отказать — и их семейный союз будет скреплен большой заплатой, а потом все как-нибудь заживет.

Прямое вокзала она поехала на лесопильный завод. В конторе ей сказали, что директора нет: вызвали в горком партии. Узнав его домашний адрес, Элла не сразу пошла на квартиру, решив, что муж еще не вернулся. Чтобы не терять зря времени, она зашла в косметический кабинет: там ей подбрили и еще раз подкрасили брови, надушили крепкими, пряно пахнувшими духами. Чувствуя себя во всеоружии, Элла отправилась к Петеру.

Дверь ей открыла Аустра.

«О, как у них зашло далеко, — уже по вечерам сидит здесь», — подумала Элла, и ее взгляд, назойливый, вызывающий, ощупывал лицо и фигуру Аустры.

«Зачем она пришла?» — думала Аустра.

— Здравствуй, — сказала Элла, не подавая руки. — Петер Спаре дома?

— Здравствуй. Заходи, садись. Тебе придется немного подождать, он, возможно, задержится.

— Задержится? Ну, ничего. Скажи, а что ты тут делаешь?

— Я здесь живу.

— Живешь? А я думала, ты просто так… зашла.

Элла не торопясь, как у себя дома, сняла пальто и повесила на вешалку, сняла шляпу и долго охорашивалась перед зеркалом. Когда Аустра пригласила ее в кабинет Петера, она надменно улыбнулась.