Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы

Куда же, в какую сторону идти? Есть ли такое место, где можно чувствовать себя в безопасности? Если удастся разыскать какую-нибудь террористическую группу в Видземе или Латгалии, признают там его командиром? И чего он собственно достигнет, если и признают? Снова барсучья нора, снова вши и болотная вода… Конца этому не видать…

Но, как ни беспросветна была эта перспектива, иного выхода Вилде не находил.

Приняв решение о бегстве из Латвии, он уже капитулировал, признал свое бессилие и бесцельность дальнейшей борьбы. К такому признанию за один день не приходят. Он сопротивлялся до последнего, не хотел видеть очевидного, но в конце концов и ему осталось покориться перед лицом фактов. Конец, который Герман так явственно почувствовал в землянке у Эдит и Долговязого, сейчас приблизился вплотную: вчера он еще командовал семерыми подчиненными, давал им задания, приказывал — сегодня он был один, а против него стоял целый мир.

Что выиграл он, убежав от своих соучастников? Свободу? Хороша свобода, когда остается только одно — подохнуть, как псу, вдали от людей, сгнить в полной безвестности. Скоро он будет мечтать, как о величайшем счастье, о черствой корке хлеба. И все-таки… «Ты еще не побежден, ты можешь бороться, нападать, уничтожать, ты еще опасен. И это сила. Не важно, что произойдет завтра, послезавтра, важен настоящий момент, важно то, что ты существуешь сегодня».

Его давно уже мучил голод. Будь он обычным путником, можно было бы зайти в любой дом и попросить хлеба, купить, наконец. Как же счастливы остальные люди, они безбоязненно ходят по дороге, им не надо скрываться в чаще, шарахаться при всяком шорохе. Герман завидовал им и еще сильнее ненавидел их, потому что они были чисты.

Не успев отдохнуть, Герман услышал отдаленное повизгиванье, — так повизгивает охотничья собака, напав на след зайца. Возможно, это и был Цезарь или Нерон какого-нибудь местного охотника, возможно — бездомная дворняжка или четвероногий помощник пастуха, которого увлек охотничий инстинкт. Но, может быть, это…

И он сразу стал похож на почуявшего опасность зверя. Ощетинился, подался всем телом вперед, точно внюхиваясь в воздух. Герман несколько часов шел по лесу, продираясь сквозь кустарник, прыгая с кочки на кочку, когда на пути попадалось болото, бегом перебегая открытые места. Иногда останавливался и прислушивался. Потеряв направление, вышел к опушке и увидел на дороге вооруженных бойцов. Расположившись цепью, они наблюдали за опушкой.

Герман метнулся назад, в лес. Справа снова донеслось из-за деревьев повизгиванье собаки. Он ускорил шаг и, выбрав направление, которое в равной мере отдаляло его и от цепи бойцов и от собаки, бросился бежать. Ему показалось, что собака осталась позади. Слева лес стал редеть, в стене деревьев блеснули просветы.

Как хотелось есть! Попадись ему в руки птица, Герман разорвал бы ее и стал жрать сырьем вместе с перьями. Чтобы обмануть желудок, он стал жевать древесные почки, сосал тонкие еще побеги травы. В одном месте ему попалось несколько прошлогодних орехов. Ядра были черные, прогоркшие, но он жевал их до тех пор, пока они не превратились в жидкую кашицу, и только тогда выплюнул.

Его мысли все чаще обращались к еде, казалось, что мозг переместился в желудок.

«Не догадался сунуть в карман несколько кусков хлеба… — с тоскливой злобой думал он. — С жареной свининой, с салом… И еще с маслом и с сыром. Сыр какой жирный был…»

День кончился. Пасмурный вечер спустился над лесом. Герман давно уже шел как во сне, ничего не видя перед собою от усталости, то и дело спотыкаясь. В одном месте он налетел на огромную муравьиную кучу, упал и тут же уснул.

Вдали залаяла собака. Герман вскочил и побежал, прежде чем проснулся. Уже была ночь. Ветви кустов больно царапали лицо, цеплялись за одежду; он все время падал, подымался и через несколько шагов снова падал. Ему казалось, что и справа и слева раздаются шаги, за каждым деревом подстерегают люди. Но когда он останавливался и прислушивался, они тоже останавливались и наступала полная тишина. Но едва он начинал двигаться, как шаги слышались снова. А вдали, не переставая, лаяла собака.

Наконец, он вышел на берег небольшого озерца. Серовато-стальная поверхность воды резко выделялась на темном фоне деревьев. Герман лег наземь и припал ртом к воде. Пил долго, долго. На самом берегу была небольшая вырубка — шей тридцать. Вилде сел возле толстого гладкого пня, прислонился к нему и облегченно вздохнул, — ему вдруг показалось, что он пришел, наконец, домой и может отдохнуть… Он задремал и тут же вздрогнул, проснулся на мгновенье и опять заснул. Это повторялось несколько раз.

Вдруг весь лес точно загорелся, и кругом стало светло, как днем. Вилде увидел, что лес полон людей. Люди шли по берегу озера длинной молчаливой процессией и все глядели прямо на него… И он узнал…

То были его жертвы, у этих людей он отнял жизнь, или убивая их своими руками, или приказывая сделать это другим. Взрослые и дети, старики и женщины… латышские крестьяне — сельские активисты, которых он расстреливал и вешал летом 1941 года… евреи, которых он велел полуживыми зарыть в огромную могилу… Они подходили все ближе и ближе.

Герман закричал от ужаса и проснулся. Он долго сидел, закрыв глаза ладонями. Спокойно дремало в своих берегах озеро, и тихо шелестел в верхушках деревьев ветер. Светло-серые облака уже окрашивались в красноватые и золотистые тона.

Он поднял голову. За деревьями явственно слышались людские голоса. Но уже показались и сами люди — они были одеты в военную форму и вооружены винтовками и автоматами.

Ему уже не убежать, но он может сопротивляться, дорого продать свою жизнь. Оружие у него есть — он нащупал его и крепко сжал в руке. «Пять пуль вам, шестая себе… Я еще силен, меня еще нужно бояться».

Раз, два, три… отзвучали, упали в вечность секунды, мелкие крупинки времени, за которые он боролся весь вчерашний день и всю ночь. Это были последние — старые песочные часы сейчас перестанут действовать, и время остановится.

Все останется на месте. Озеро будет лежать в своих берегах, пригорки — нежиться на солнце, земля — отдавать свои соки зеленой траве и стеблям хлебов; Будут жить люди — прекрасной, полной жизнью. Но ты не человек, нет тебе места в жизни. Ты исчезнешь с лица земли, и весенний дождь омоет оскверненное место.

Медленно достал он пистолет, приложил дуло к груди, где под заношенной рубахой билось сердце. Затем нажал спуск.

Все потухло, все замолчало.

Глава восьмая

1

В конце мая 1948 года Владимир Гаршин сдавал машинно-тракторную станцию новому директору Эльмару Ауныню. Всю зиму Эльмар учился на одногодичных курсах директоров МТС. Программа была довольно обширная, разносторонняя, заниматься курсантам приходилось много. Только на курсах Эльмар увидел, как далеко ушел он за последние два года, которые проработал под руководством Гаршина. Ехал он сюда озабоченный, опасался даже, что его найдут непригодным и отошлют обратно. И вот неожиданно для него самого оказалось, что у него была серьезная подготовка по многим предметам, а на практических занятиях он шел чуть ли не впереди всех своих сокурсников. «А все Владимир Емельянович, — часто думал он. — То нужную книжку заставит прочесть, то будто ненароком спросит что-нибудь такое, что сам потом десять книжек прочтешь; так все время и приучал мозгами шевелить».

Словом, занимался Эльмар так успешно, что в министерстве нашли возможным отозвать его с курсов в середине мая. Он охотно остался бы здесь до конца учебного года, но дела требовали его возвращения в МТС — уже в качестве директора: Гаршин недавно был утвержден вторым секретарем уездного комитета партии и должен был немедленно приступить к работе.

Было воскресное утро. Днем должна была открыться очередная сессия волостного совета, и Эльмар с Гаршиным спешили кончить все дела, чтобы принять в ней участие, так как оба они были депутатами. В сущности говоря, акт сдачи-приема был подписан еще вчера, и то, что предстояло им сегодня, скорее можно было назвать инструктивной беседой, деловым совещанием двух старых товарищей, чем юридической процедурой.