Собрание сочинений. Том 2
Шрифт:
Итак, господа, мы рассмотрели, чего может ожидать Германия как от свободы торговли, так и от покровительственной системы при всех возможных случаях. Нам остается рассмотреть ещё одну экономическую возможность, а именно — сохранение ныне существующих пошлин juste-milieu. Но мы уже видели выше, каковы были бы последствия и в этом случае. Наша промышленность, отрасль за отраслью, должна была бы погибнуть; промышленные рабочие остались бы без куска хлеба, а когда безработица достигла бы известных пределов, началась бы революция, направленная против имущих классов.
Таким образом, подробное рассмотрение полностью подтверждает то, что я изложил вначале в общих чертах, исходя вообще из конкуренции, а именно: что неизбежным следствием существующих у нас социальных отношений, при всех условиях и во всех случаях, будет социальная революция. С той же уверенностью, с какой мы из известных математических аксиом можем вывести новое положение, с той же самой уверенностью можем мы из существующих экономических отношений и из принципов политической экономии сделать заключение о грядущей социальной революции. Рассмотрим, однако, этот переворот несколько ближе: в какой форме он проявится, каковы будут его результаты, чем он будет отличаться от всех бывших до сих пор насильственных переворотов? Социальная революция есть нечто совершенно иное, чем происходившие до сих пор политические революции: в отличие от них она направлена не против собственности монополии, а против монополии собственности; социальная революция — это открытая война бедных против богатых. И такая борьба, в которой явно и открыто выступают наружу все пружины и причины, действовавшие ранее во всех исторических конфликтах неясно и скрыто, такая борьба грозит, во всяком случае, быть более острой и кровавой, чем все ей предшествовавшие. Исход её может быть двояким. Либо восставшая сторона направит свой удар только против видимости, а не против сущности, только против формы, а не против самой сути вещей, либо она доберётся до самой сути вещей, до самых корней зла. В первом случае частная собственность будет сохранена и произойдёт лишь её перераспределение; тогда останутся в силе те причины, которые вызвали теперешнее положение вещей, и через более или менее короткий срок они опять вызовут такое
Если эти выводы верны, если социальная революция и осуществление коммунизма на практике являются необходимым следствием существующих у нас отношений, то нам прежде всего придётся заняться теми мероприятиями, при помощи которых можно предотвратить насилие и кровопролитно при осуществлении переворота в социальных отношениях. А для этого имеется лишь одно средство, именно — мирное осуществление или, по крайней мере, мирная подготовка коммунизма. Итак, если мы не желаем кровавого разрешения социального вопроса, если мы не хотим довести растущее с каждым днём противоречие между умственным уровнем и жизненным положением наших пролетариев до такой остроты, при которой, как подсказывает нам паше знание человеческой природы, это противоречие будет искать своё разрешение» применении грубой силы, в отчаянии и жажде мести, — тогда, господа, мы должны серьёзно и беспристрастно заняться социальным вопросом; тогда мы должны приложить все усилия к тому, чтобы поставить современных илотов в положение, достойное человека. И если кому-нибудь из вас, быть может, покажется, что возвышение прежде униженных классов не может произойти без снижения его собственного жизненного уровня, то следует помнить, что речь идёт о создании для всех людей таких условий жизни, при которых каждый получит возможность свободно развивать свою человеческую природу, жить со своими ближними в человеческих отношениях и не бояться насильственного разрушения своего благосостояния; следует помнить, что то, чем придётся пожертвовать отдельным людям, есть не истинно человеческое наслаждение жизнью, а лишь обусловленная нашим дурным устройством видимость наслаждения, нечто такое, что противно разуму и сердцу тех, кто ныне пользуется этими мнимыми преимуществами. Мы вовсе не хотим разрушать подлинно человеческую жизнь со всеми её условиями и потребностями, наоборот, мы всячески стремимся создать её. Но даже отвлекаясь от этого, если вы серьёзно призадумаетесь над тем, каковы должны быть последствия нашего современного строя, в какой лабиринт противоречий, в какой хаос он нас завлекает, — тогда, господа, вы безусловно придёте к выводу, что стоит заняться серьёзным и основательным изучением социального вопроса. И если я смог побудить вас к этому, то цель моего выступления вполне достигнута.
Речь произнесена ф. Энгельсом на собрании в Эльберфельде 15 февраля 1845 г.
Текст речи впервые опубликован в журнале «Rheinische Jahrbucher zur gesellschaftlichen Reform», Bd. I, 1845 г.
Печатается по тексту журнала
Перевод с немецкого
Ф. ЭНГЕЛЬС
НЕДАВНЯЯ БОЙНЯ В ЛЕЙПЦИГЕ. — РАБОЧЕЕ ДВИЖЕНИЕ В ГЕРМАНИИ
Лейпцигская бойня[147] — событие, которое вы комментировали в своём последнем номере и более подробный отчёт о котором вы дали несколько недель тому назад, всё ещё продолжает занимать внимание немецких газет. Эта бойня, которую по гнусности своей превосходит только Питерлоо[148], является самым позорным и подлым актом, когда-либо совершённым военным деспотизмом в Германии. В то время когда народ кричал: «Да здравствует Ронге!», «Долой папизм!», принц Иоганн Саксонский, который, между прочим, в числе многих из наших князей, приобщился к рифмоплётству и к литературе, выпустив в свет очень скверный перевод «Ада» итальянского поэта Данте, — этот «адский» переводчик попытался прибавить к своей литературной репутации военную славу, для чего предпринял коварный и подлый поход против безоружных масс. Он приказал вызванному властями батальону стрелков разбиться на несколько отрядов и занять подходы к отелю, в котором его литературное «королевское высочество» устроило свою резиденцию. Повинуясь приказу, солдаты окружили народ и заставили его столпиться на небольшом пространстве, а затем погнали его вперёд к воротам отеля; именно это вынужденное появление народа у священных ворот королевской резиденции в результате распоряжений, отданных принцем Иоганном солдатам, именно это обстоятельство послужило предлогом для того, чтобы открыть по народу огонь; и именно на это обстоятельство ссылается правительственная печать, пытаясь оправдать расстрел! Но это ещё не всё: народ оказался окружённым несколькими отрядами и задуманная его королевским высочеством расправа была выполнена посредством перекрёстного огня, направленного против беззащитных людей. Куда бы они ни повернулись — повсюду их встречали новыми ружейными залпами; и если бы солдаты, более гуманные, чем принц Иоганн, не направляли большинство своих выстрелов в воздух, то кровопролитие было бы ужасным. Это подлое дело вызвало всеобщее негодование; самые лойяльные подданные, самые горячие сторонники нынешнего порядка разделяют это негодование и выражают своё крайнее возмущение подобными действиями. Это событие принесёт немало пользы в Саксонии, — той части Германии, где в первую очередь всегда обнаруживалась склонность к болтовне и где особенно нужны были действия. Саксонцы со своим маленьким конституционным государством, со своими парламентскими говорильнями, либеральными депутатами, либеральными и просвещёнными священниками и т. д. были в Северной Германии представителями умеренного либерализма, германского вигизма; и вместе с тем они в большей степени рабы прусского короля, чем сами пруссаки. Что бы ни решило прусское правительство, саксонское министерство было обязано это выполнять; мало того, прусское правительство с недавних пор даже перестало утруждать себя обращением к саксонскому министерству, а действовало непосредственно через саксонских второстепенных чиновников, как будто бы они состояли не на саксонской, а на прусской службе! Саксония управляется из Берлина, а не из Дрездена, и, при всей своей болтовне и хвастовстве, саксонцы прекрасно знают, что свинцовая длань Пруссии достаточно тяжело давит на них. Всей этой болтовне и хвастовству, заносчивости и самодовольству, с которыми саксонцы пытаются выдавать себя за особую нацию, совершенно отличную от пруссаков и т. п., — всему этому будет положен конец лейпцигской бойней. Саксонцы должны теперь убедиться в том, что они так же находятся под властью военщины, как и все остальные немцы; что, несмотря на их конституцию, либеральные законы, либеральную цензуру и либеральные речи короля, порядки, фактически существующие в их маленькой стране, представляют собой не что иное, как военное положение. Есть ещё одно обстоятельство, в силу которого лейпцигские события будут содействовать распространению духа возмущения в Саксонии; несмотря на вею болтовню саксонских либералов, значительное большинство саксонского народа лишь сейчас начинает возвышать голос. Саксония — промышленная страна, и среди её ткачей льна, вязальщиков, бумагопрядилыпиков, кружевников, углекопов и рудокопов с незапамятных времён царила ужасающая нужда.
Пролетарское движение, которое началось с силезского восстания, или, как его обычно называют, с битвы ткачей в июне 1844 г., и распространилось по всей Германии, коснулось также и Саксонии. Некоторое время тому назад в ряде мест были волнения среди рабочих на строительстве железных дорог, а также среди ситцепечатников, и более чем вероятно, хотя точные данные не могут быть сейчас приведены, что здесь, как и повсюду, коммунизм распространяется в рабочей среде; а если саксонские рабочие выступят на арену борьбы, они, разумеется, не будут довольствоваться болтовнёй, как это делают их работодатели, либеральные буржуа.
Позвольте ещё немного задержать ваше внимание на движении рабочего класса в Германии. В номере вашей газеты за прошлую неделю вы предсказываете нашей стране славную революцию — не такую, как в 1688 году[149]. В этом вы совершенно правы. Я позволю себе лишь внести поправку или, вернее, уточнить ваше выражение, добавив, что именно молодёжь Германии призвана осуществить эту перемену. Но не в рядах буржуазии следует искать эту молодёжь. Революционное действие в Германии начнётся в самой сердцевине нашего рабочего народа. Правда, среди нашей буржуазии имеется немало республиканцев и даже коммунистов, а также немало такой молодёжи, которая могла бы быть очень полезной для дела, если бы сейчас произошёл взрыв; но эти люди — буржуа, охотники за прибылью, предприниматели по профессии. Кто нам поручится, что они не окажутся деморализованными своей профессией, своим общественным положением, в силу которого они живут за счёт тяжёлого труда других и накапливают жир как кровососы и эксплуататоры рабочего класса. И если бы даже они оставались пролетарски настроенными вопреки своему положению буржуа, — их оказалось бы бесконечно мало по сравнению с вполне реальным числом представителей буржуазии, которые цепляются за существующий порядок вещей в силу своих интересов и думают только
о том, чтобы набить свои кошельки. К счастью, мы вовсе не рассчитываем на буржуазию. Пролетарское движение развернулось с такой поразительной быстротой, что через год или два мы будем в состоянии устроить смотр славному отряду рабочих — демократов и коммунистов, ибо в нашей стране, поскольку дело идёт о рабочем классе, демократия и коммунизм являются в полном смысле слова синонимами. Силезские ткачи дали сигнал в 1844 г., богемские и саксонские ситцепечатники и рабочие на строительстве железных дорог, берлинские ситцепечатники и вообще промышленные рабочие почти по всей Германии ответили стачками и возникшими кое-где волнениями; последние почти всегда были вызваны законами, запрещающими союзы. Движение в настоящее время распространилось почти по всей стране и продолжает расти без особого шума, но неуклонно, между тем как буржуазия только и делает, что агитирует за «конституции», «свободу прессы», «покровительственные пошлины», «немецкий католицизм» и «реформу протестантской церкви». Все эти буржуазные движения, хотя они имеют своё значение, совсем не затрагивают рабочего класса, у которого есть своё собственное движение — борьба за свои насущные интересы.Более подробно на эту тему — в следующем письме.
Написано Ф. Энгельсом, 8 — 11 сентября 1845 г.
Печатается по тексту газеты
Перевод с английского
Напечатано в газете «The Northern Star» № 409, 13 сентября 1845 г. с пометкой редакции: От нашего собственного корреспондента
Ф. ЭНГЕЛЬС
ПОЛОЖЕНИЕ В ГЕРМАНИИ
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
РЕДАКТОРУ «NORTHERN STAR»
Милостивый государь!
В соответствии с вашим желанием я начинаю этим письмом серию статей о современном положении в моём отечестве. Чтобы мои взгляды по этому вопросу были вполне понятны и чтобы доказать их полную обоснованность, мне необходимо будет кратко изложить историю Германии, начиная с того события, которое потрясло современное общество до самого его основания, я хочу сказать — начиная с французской революции.
Старая Германия в то время была известна под названием Священной Римской империи и состояла из бесчисленного множества мелких государств, королевств, курфюршеств, герцогств, эрцгерцогств и великих герцогств, княжеств, графств, баронств и вольных имперских городов, которые все были независимы друг от друга и подчинялись только одной власти (если такая власть была, а на протяжении целых столетий её вообще по было) — власти императора и сейма. Самостоятельность этих мелких государств простиралась так далеко, что во всякой войне с «исконным врагом» (Францией, разумеется) часть из них вступала в союз с французским королём и открыто вела войну против своего собственного императора. Сейм, который состоял из депутаций всех этих мелких государств под председательством представителя империи, видя своё назначение в том, чтобы ограничивать власть императора, постоянно заседал, но никогда не приходил ни к каким, даже самым ничтожным, результатам. Там убивали время на обсуждение самых пустых вопросов церемониала, — например, должно ли посольство барона такого-то (состоявшее, быть может, из гувернёра его сына и старого ливрейного лакея или престарелого лесного сторожа) иметь преимущество перед посольством барона такого-то, или должен ли депутат одного имперского вольного города приветствовать депутата другого города, не ожидая его приветствия, и т. д. Затем спорили по поводу множества мелких привилегий, которые по большей части были обременительны для самих привилегированных, но считались вопросами чести и поэтому вызывали особенно ожесточённые препирательства. Эти и подобные им важные дела отнимали столько времени у мудрого сейма, что у этого почтенного собрания уже не оставалось ни минуты, чтобы обсудить дела империи. Вследствие всего этого величайший беспорядок и неразбериха царили повсюду. Раздираемая внутренними распрями как в военное, так и в мирное время, империя пережила со времени реформации и до 1789 г. целый ряд междоусобных войн, причём в каждой из этих войн Франция вступала в союз с теми, кто боролся против слабой и легко победимой партии императора, и получала, конечно, львиную долго добычи. Сначала Бургундия, затем три епископства: Мец, Туль и Верден, затем остаток Лотарингии, часть Фландрии и Эльзас были таким образом отторгнуты от Священной Римской империи и присоединены к Франции. Так Швейцария смогла стать независимой от империи, Бельгия была уступлена Испании по завещанию Карла V; и все эти страны оказались в лучшем положении после своего отделения от Германии. К этому постепенному внешнему развалу империи присоединялся величайший внутренний беспорядок. Каждый князёк был для своих подданных кровожадным неограниченным деспотом. Империя никогда не вникала во внутренние дела государств, за исключением создания суда (имперская судебная палата в Вецларе) для разбирательства жалоб подчинённых на своих начальников; но этот достойный суд так хорошо разбирал дела, что никто никогда не слыхал, чтобы какое-либо из них было разрешено. Трудно поверить, какие акты жестокости и произвола совершали надменные князья по отношению к своим подданным. Эти князья, проводившие время только в удовольствиях и разврате, предоставляли неограниченную власть своим министрам и правительственным чиновникам, которые таким образом получали возможность угнетать несчастный народ безнаказанно, если только они наполняли казну своих господ и поставляли им достаточное количество красивых женщин для их гарема. А те из дворян, которые не были независимы, а находились под властью какого-нибудь короля, епископа или князя, обыкновенно тоже относились к народу с большим пренебрежением, чем к собакам, и выжимали возможно больше денег из труда своих крепостных, ибо крепостная зависимость была тогда вполне обычным делом в Германии. Не было никаких признаков свободы и в имперских городах, торжественно именуемых «вольными», ибо здесь бургомистр и сами себя избравшие сенаторы — должности, которые с течением веков стали наследственными в такой же мере, как императорская корона, — проявляли ещё большую тиранию в своём управлении. Ничто не может сравниться с гнусным поведением этой мелкобуржуазной аристократии городов; в самом деле, никто бы не поверил, что таково было положение Германии 50 лет тому назад, если бы всё это не сохранилось в памяти многих людей, которые помнят ещё это время, и если бы это не подтверждалось сотнями авторитетов. А народ! Что он говорил по поводу такого положения вещей? Что он делал? Что касается среднего класса, сребролюбивых буржуа, то они находили в этом постоянном беспорядке источник богатства; буржуа знали, что легче всего ловить рыбу в мутной воде; они мирились с тем, что их притесняли и оскорбляли, потому что знали, что могут отомстить за себя на свой манер: они мстили за свои обиды, надувая своих угнетателей. Соединившись с народом, они могли бы ниспровергнуть старую власть и преобразовать империю, как это отчасти сделала английская буржуазия между 1640 и 1688 г. и как это собиралась сделать в то время французская буржуазия. Но нет, буржуазия Германии никогда не обладала такой энергией, никогда не претендовала на такое мужество; немецкие буржуа знали, что Германия — это только навозная куча, но им было удобно в этом навозе, потому что сами они были навозом и потому что окружающий навоз согревал их. А рабочему люду жилось не хуже, чем сейчас, за исключением крестьян, которые в большинстве своём были крепостными и ничего не могли сделать без поддержки горожан, так как среди них постоянно были расквартированы наёмные войска, грозившие затопить в крови всякую попытку к восстанию.
Таково было положение Германии к концу прошлого столетия. Это была одна отвратительная гниющая и разлагающаяся масса. Никто не чувствовал себя хорошо. Ремесло, торговля, промышленность и земледелие страны были доведены до самых ничтожных размеров. Крестьяне, ремесленники и предприниматели страдали вдвойне — от паразитического правительства и от плохого состояния дел. Дворянство и князья находили, что, хотя они и выжимали все соки из своих подчинённых, их доходы не могли поспевать за их растущими расходами. Всё было скверно, и во всей стране господствовало общее недовольство. Ни образования, ни средств воздействия на сознание масс, ни свободы печати, ни общественного мнения, не было даже сколько-нибудь значительной торговли с другими странами — ничего кроме подлости и себялюбия; весь народ был проникнут низким, раболепным, жалким торгашеским духом. Все прогнило, расшаталось, готово было рухнуть, и нельзя было даже надеяться на благотворную перемену, потому что нация не имела в себе силы даже для того, чтобы убрать разлагающийся труп отживших учреждений.
И только отечественная литература подавала надежду на лучшее будущее. Эта позорная в политическом и социальном отношении эпоха была в то же время великой эпохой немецкой литературы. Около 1750 г. родились все великие умы Германии: поэты Гёте и Шиллер, философы Кант и Фихте, и не более двадцати лет спустя — последний великий немецкий метафизик{181} Гегель. Каждое из выдающихся произведений этой эпохи проникнуто духом вызова, возмущения против всего тогдашнего немецкого общества. Гёте написал «Гёца фон Берлихингена», где в драматической форме отдал дань уважения памяти мятежника. Шиллер написал «Разбойников», где воспел благородство молодого человека, открыто объявившего войну всему обществу. Но это были их юношеские произведения. С годами они утратили все свои надежды. Гёте ограничился только весьма острыми сатирами, а Шиллер впал бы в отчаяние, если бы не нашёл прибежища в науке, в частности в великой истории древней Греции и Рима. По этим двум можно судить о всех остальных. Даже лучшие и самые сильные умы немецкого народа потеряли всякую веру в будущее своей страны.
Но вдруг французская революция точно молния ударила в этот хаос, называемый Германией. Её влияние было огромно. Народ, слишком мало просвещённый, слишком скованный старинной привычкой подчиняться тирании, остался безучастным. Но вся буржуазия и лучшие представители дворянства в один голос радостно приветствовали Национальное собрание и народ Франции. Среди многочисленных немецких поэтов не было ни одного, кто бы не прославлял французского народа. Но это был энтузиазм на немецкий манер, он носил чисто метафизический характер и относился только к теориям французских революционеров. Но как только теории оказались отодвинутыми на второй план силой неоспоримых фактов; как только согласие французского двора и французского народа стало на практике невозможным, хотя в теории их союз был закреплён теоретической конституцией 1791 г., как только народ практически утвердил свой суверенитет «десятым августа»[150], и в особенности когда теорию окончательно заставили умолкнуть свержением жирондистов 31 мая 1793 г., — тогда этот энтузиазм Германии сменился фанатической ненавистью к революции. Разумеется, этот энтузиазм распространялся лишь на такие события, как ночь 4 августа 1789 г., когда дворянство отказалось от своих привилегий; но добрые немцы никогда не думали о том, что такие действия имеют на практике последствия, весьма отличные от тех выводов, которые могут делать благожелательные теоретики. Немцы никогда и не думали одобрять эти последствия, которые, как всем хорошо известно, были для многих, кого они коснулись, довольно серьёзны и довольно неприятны. Итак, все эти восторженные друзья революции становились теперь её самыми ярыми противниками и, получая от раболепной немецкой прессы, разумеется, самые извращённые сведения о Париже, предпочитали свою старую спокойную священную римскую навозную кучу грозной активности народа, который смело сбросил цепи рабства и кинул вызов всем деспотам, аристократам и попам.