Собрание сочинений. Том 3. Упрямая льдина. Сын великана. Двадцать дней. Октябрь шагает по стране. Братишка. Секретная просьба
Шрифт:
– Мать честная! – восклицал дед Сашка. – Ить те добра сколько! – и прибавлял шагу.
– Стой, стой! – опять кричит Качкин.
Где уж! Старика не удержишь. Прибежал дед Сашка, да поздно.
На господском дворе еще крутились мужики и бабы, но по всему было видно, что с господским добром покончили. Сунулся дед Сашка в амбары – пусто. Заглянул в конюшни – коней словно и не было. Побежал в погреба – хоть шаром покати.
– Опоздал, опоздал… – сокрушался старик. – И чего я, дурак, дожидался! Оно конечно, надо бы сразу, со всеми. Эхма, никакого,
Леший
Разгромив ширяевское хозяйство, мужики бросились искать барыню. Нет барыни. Исчезла Олимпиада Мелакиевна. Поругались мужики, махнули рукой.
А барыня спряталась в индюшатнике.
В этот вечер, как и обычно, дед Сашка направился к мельнице. «Оно, пожалуй, можно уже и не охранять, – рассуждал старик. Однако многолетняя привычка взяла свое. – Пойду посмотрю. Как же оно теперь, интересно, будет с мельницей?»
Подошел дед к мельничному подворью. Тишина. Стоит мельница. Стоит индюшатник. Журчит, пенится от весеннего раздолья в стороне река Голодайка. Застыл, словно войска на параде, за индюшатником лес.
Прошел старик по подворью раз, два, подошел к индюшатнику, смотрит: скоба не задернута. Подивился. Задернул скобу. Только задернул – слышит за дверью шорох и человеческий голос. Даже показалось старику, что имя свое услышал.
Дед попятился. Решил, что ослышался. Вытянул шею. И вдруг в дверь индюшатника послышался стук. Старик замер. Стук повторился: снова в дверь, потом в маленькое оконце.
Дед Сашка затрясся от неожиданности и набежавшего страха. Метнулся туда-сюда, потом, подхватив полы армяка, что было сил бросился назад в деревню.
– Нечистая сила! – закричал он с порога, влетая в избу к мельнику Полубоярову. – Леший, леший! – и закрестился.
– Что ты, какой леший, где леший? – набросился Полубояров.
– Ей-ей, леший. Не сойти с места. Стою я у мельницы, – рассказывал трясущийся дед Сашка, – а он из лесу – и в индюшатник. А потом как закричит, как замычит! Леший, вот крест, леший.
Полубояров переглянулся с женой. На всякий случай та, так же как и дед Сашка, перекрестилась. Потом Полубояров поднялся, потянулся за шубой.
– Пошли, – сказал старику.
Однако дед Сашка оробел, уперся. Тогда Полубояров достал из чулана берданку.
– Пошли, – повторил. – Не бойся.
Вышли. Подходили к мельнице осторожно, крадучись. Дед Сашка все норовил стать за широкую спину Полубоярова и не переставал шептать какую-то молитву.
Рядом с индюшатником затаились. Кругом тихо, и в индюшатнике никакого движения.
– Ну, где твой леший? – усмехнулся мельник.
– Был, ей-ей был.
И вдруг в дверь кто-то застучал. Послышалось что-то вроде не то плача, не то стона. Дед Сашка подхватил края зипуна – и в сторону. И Полубояров, видать, оробел – тоже отступил. Стук повторился, дребезжащий, снова в дверь и, как тогда, в первый раз, опять в маленькое оконце.
– Пуляй! – завопил дед Сашка. – Пуляй!
Полубояров стрельнул.
– О-ох! – раздался женский всхлип, и все замерло.
Ширяевой повезло. Выбила дробь стекло, но в барыню не попала.
Однако еще больше повезло деду Сашке. Быть бы ему Полубояровым нещадно битым. Да только в это время мимо мельницы проходили Дыбов, Качкин и другие голодаевские
мужики. Услышали они выстрел, бросились к индюшатнику.Увидав Олимпиаду Мелакиевну, мужики хотели тут же утопить ее в Голодайке. Однако, когда поостыли, решили поступить иначе.
На следующий день надрали бабы с индийских петухов и кур перьев и пуху, мужики измазали Ширяеву дегтем, обсыпали перьями, усадили в телегу, вывели коней за околицу, ударили, гикнули. Взвились барские рысаки – земля из-под копыт клином. Понеслись пугать встречных и поперечных невиданным чудом.
– Леший! Леший! – кричали вслед голодаевские мальчишки.
– Пава, как есть пава! – усмехались бабы.
Пряники
Два дня, словно ветер по полю, гуляла по Голодай-селу мужицкая злоба. С испугу бросил приход и уехал куда-то батюшка. Исчез и мельник Полубояров. Затаился, как мышь, притих – не услышишь – кулак и лавочник Пафнутий Собакин.
На третий день мужики заговорили о лавке. Вначале тихо по домам и углам, потом во весь голос прямо на улице. Лавку решили делить. Только Собакин оказался неглупым, вывез куда-то товары. Сунулись мужики в кулацкую лавку, а там пусто.
Вместе со всеми ходил и дед Сашка. Вернулся домой раздосадованный. Забрался на печь, лежит, сокрушается:
– Увез, распроклятый, лавку. И куды он ее, стервец, запрятал?!
И Лёшка вертелся тут же и тоже ломал голову: «Куда он ее запрятал?»
Покрутившись часок в избе, мальчик вышел на улицу, понесся к приятелям. Он вызвал Соньку Лапину, Митьку Дыбова, Петьку Качкина и о чем-то с ними шептался. Потом все вместе направились к кулацкому дому.
– Ну, а вам чего? – набросилась на ребят собакинская жена.
– Нам Аминодава, – проговорил Лёшка.
Когда Аминодав вышел, Лёшка, отозвав кулачонка в сторону, зашептал:
– А у Качкиных корова отелилась, так жеребенок родился. Хочешь посмотреть?
– Да ну?! – подивился Аминодав.
– Вот крест, – побожился Митька. – С пятью ногами.
– С пятью?!
– С пятью, – подтвердила Сонька.
– И с козьими рогами, – продолжал сочинять Лёшка.
– А не брешете?
– Вот крест, – уверял Лёшка. – Побежали, а то он еще подохнет.
Аминодав побежал за ребятами. Однако те, поравнявшись с качкинской избой, свернули не к хлеву, как ожидал мальчик, а к баньке.
Кулачонок остановился.
– Пошли, – подтолкнул Лёшка. – Он в баньке. Его туда для тепла.
– Это чтобы скотину не пугал, – подтвердил Митька.
Аминодав двинулся дальше, хотя уже и без прежней прыти. А когда подошли к баньке, то Лёшка, и Сонька, и Митька, и Петька все разом уже с силой втолкнули в нее Собакина.
Повалив мальчика на пол и прижав его грудь коленом, Лёшка зашептал:
– Говори, куда отец увез лавку?
Аминодав заплакал, завертелся ужом, стал вырываться.
– Говори, – повторил Лёшка и еще сильнее нажал коленкой.
Сонька схватила кулачонка за руки, Митька уселся на голову, Петька на ноги.
– Говори, говори, говори! – кричали ребята.
– Не знаю, – упирался Собакин.
Тогда Лёшка привлек к себе мальчика:
– Говори, а то нос откушу. – Он наклонился к лицу Аминодава, заскрежетал зубами, раскрыл рот.