Собрание сочинений. Том 3

— Надо жаловаться, — сказал Исмет. — Я турок, но я не могу не стать на вашу защиту, потому что ваше хозяйство должно отойти переселенцам из Греции. Они здесь тоже оставляют не мало добра и не портят его.

— Вы правы, — сказал грек, — но куда жаловаться? В Норвегию? Нас меняют по какой-то норвежской системе доктора Нансена.

— Надо избрать другой путь — надо стучаться в души наших правительств, — перебил его Исмет. — Надо поднять свой голос…

Но его оборвал кабатчик:

— Вот когда ты будешь у себя дома — тогда и подними. Нечего здесь…

— Я дома, — крикнул Исмет. — Да! Мой дом здесь! Я здесь родился и вырос, и я никуда не хочу итти. Мой дом здесь, на той земле, которую я сдобрил своим потом и своей любовью.

— Ха! Вот разговор… — вмешался кто-то со стороны.

— Эта турецкая дрянь еще чего доброго будет доказывать, что не его, а нас следует отсюда выбросить.

— Да, вас, — обратился к нему Исмет, — тех, кто разжигает дикие страсти, тех, кто взрывает человеческое спокойствие.

— Дайте этому социалисту в ухо, — сказал и ударил рукой по столу кабатчик. — Дайте ему во имя великомученика Симона.

— Я не социалист, я человек, я хочу жить, как живу, мне имя — миллион, — кричал Исмет.

— Заткните рот турецкому шпику, — кричали присутствующие.

Грек из Самсуна пробовал защитить Исмета.

— Вы сами хуже шпиков, — кричал он.

В свалку ввалилась полиция. Ничего нельзя было понять, одно лишь было ясно, что во всем виновен турок, произносивший погромные речи, и Исмет-Халафа, скрутив ему за спиной руки, взяли в околоток. Он провел ночь на соломе, мокрой от блевотины, его самого мутило от вони, стоящей в каморке, и от голода. Голова была засорена случайным мусором мыслей, и он никак не мог сосредоточиться на том, что же с ним теперь будет.

На рассвете его и еще трех других греков повели в портовое полицейское управление в Пирей.

Город лежал в коричневом снегу пыли, она лениво курилась под ногами, ноги окунались в нее всей ступней, и пыль противно хрустела под тяжестью их.

От Пирея шли грохоты. Караваны машин подвозили к порту жратву для пароходных утроб.

Раскрыв четырехугольные пасти люков, корабли, как гигантские аллигаторы, жались к стенкам, откуда вилами подъемных кранов порт кормил их жратвою бочек и ящиков, пакетов, чувалов.

Аллигаторы жрали, клокоча дымом, люди щекотали бока их молотками, мазали мазью красок и врачевали компрессами из парусины.

Корабли уходили и приходили. Они выли и вздрагивали по-песьи или ревели, как дикие львы, толкались носами в молы, клубились дымом, кашляли угольной гарью.

Солнце взошло в пыли и было оранжевым, как в затмение, и сонным, как на закате. Вода в порту цвела радугой масляных пятен и пахла корабельными выделениями.

Исмета долго водили из конца в конец, допрашивали о записке насчет каменоломни, записывали в разные книги, заставляли рассказывать все происшедшее в харчевне — и к полудню бросили в трюм небольшого парохода, только что сдавшего груз соленой рыбы.

В трюме пахло гнилью, и воздух был солен.

К вечеру привели партию турок в шестьсот человек, и стало известно, что их отправляют в Константинополь. Исмет потребовал коменданта и старался доказать, что он не подлежит обмену, он ссылался на вчерашнюю беседу с адвокатом и требовал своего оставления.

Но комендант был глух к доказательствам.

Измученный Исмет лег на рогожу и сразу понял, что все кончено, все позади, он едет в Турцию, на родину, на издевательство. Он вспомнил, что у него нет никаких документов, что его имущество не описано, а семья ничего не знает о его судьбе.

Он стал колотить кулаками в дверь люка, прося дать бумаги или разрешить послать телеграмму. Но дверь не открывали.

Поздно ночью привели еще партию в полтораста человек, и пароход вышел в море.

2

Они отправляли свои нужды в трюме, и у всех сводило дыхание.

Они лежали вповалку и молчали, как звери, пойманные на охоте и еще не привыкшие ни друг к другу, ни к обстановке плена.

Море трусило их, как бобы в мешке, но они не замечали качки, думая, что это трясутся их мысли.

Люди ехали на родину, как в изгнание. Тут были бедняки и люди высоких классов, рабочие, лавочники, земледельцы и буржуа.

Испив отчаяние и перестрадав его, люди стали искать надежду. Им предстояло жить и следовало найти точку жизни. Заговорили о патриотизме, о революции Кемаля, о перспективах ближайших лет, о собрании великой турецкой земли.

Все эти разговоры не успокоили Исмета, но он завязал свою волю в мертвый узел и твердо решил бороться до конца.

«Жить можно везде, — думал он. — Была бы голова на плечах да хорошие руки».

3

В открытом море трюмы открыли, и здоровая бодрость сразу заполнила соты их нервов.

Охрана пересела в пути на мотор, и на корабле не осталось ни одного грека. Бегство насильников убеждало некоторых, что справедливость еще восторжествует.

Корабль был итальянским, и капитан его, смуглый костлявый старец, держался нейтрально. Они пели песни, но быстро сбивались, так как толком не знали ни песен, ни своего родного языка.

Ночь перед Стамбулом они не спали, тепло Мармары, моря баллад и поэтических грез, ласкало их глаза стыдливыми слезинками.

Сырой рассвет над Стамбулом был пушист от розовой мглы, в этом пушистом рассвете тела домов казались мягкими, гибкими, податливыми.

Всю ночь бродили они по палубе, вглядываясь в край моря, где лежал город их патриотической сказки. Он им мерещился, как фантом, и вот он, как фантом же, возник, волнуясь в тумане рассвета, неповторимый, незабываемый, все подчиняющий.

Они запели слова марша Измир, гимна анатолийских армий, но сырость расстроила их голоса. Из мглы, волоча за собой ее дымки, выскочил катер, чиновник что-то крикнул, и пароход выплюнул один за другим оба якоря.

Так начался день на родине.

Поздним утром приехала комиссия. Стала записывать, проверять и устанавливать категории, требовали документы, но их почти ни у кого не было. Чиновники бранились и не хотели спускать на берег, беженцы же были голодны и требовали еды, участия и справедливости.

Исмет тоже хотел сказать свое слово, но он почти не говорил по-турецки, и ему стыдно было показывать свой отрыв от родины.

Но вот дошла до него очередь, и чиновник, расспросив множество данных, заявил, что он не подлежит никакому обмену и должен подать заявление в комиссию на предмет возвращения обратно.