Собрание сочинений. Том 3

Потом ее пересказали в Армении и Азербайджане, на Кубани и во многих других местах. Но родина ее — Фергана.

Циглер сразу же согласился, что, конечно, узбеки — первые и что землекопы они, каких больше не сыщешь, но что на Кубани все же многое удалось потом улучшить.

— А в Фергане я сам был, ездил присматриваться, как там, — сказал он. — Фергана и Маргелан — городки замечательные. Сады тоже замечательные, а виноград — ну, такого и на Кубани нет. Виноград замечательный!

Мы победили с Тургунбаем.

И как победители мы имели право говорить теперь без стеснения.

— А где Дусматов? Где Сарымсаков? Где Кендынбабаев? Где весельчак и острослов Мирзамахсудов?

Юсупов пожал плечами.

— Не знаю, — сказал он. — Я с первого дня воюю. Сегодня какой будет день?

— Августа седьмой день.

— Семь дней назад в том году начались массовые работы на канале.

— Позавчера в тот год Кендынбабаев дал на головном восемь норм, сегодня — девять, а назавтра у него десять было. Потом шестьдесят кубометров в день давал! — и Юсупов рассмеялся, гордясь и ликуя.

— Помнишь, как на канал приезжала Халима Насырова? — спросил я его. — Помнишь, как пела она однажды ночью и все кричали ей: «Не исчезай! Не уходи!» — и били себя руками в грудь, словно хотели вырвать и поднести ей свое сердце?

Тургунбай кивнул головой, что помнит, и запел нам песню Хамзы, ту, что на Куйган-Ярской плотине певала нам Халима, а мы, как одно сердце, вставали за ней.

Арменак Папазьянц сказал, что он слышал эту песню не то по радио, не то на пластинке, а Горб видел портрет Халимы на Всесоюзной выставке, и все мы оказались как бы еще родней, чем были.

День между тем снова как бы наладился и пошел к закату. На быстро вечереющем небе затихали последние бои, и гул орудий впереди нас нехотя смолкал, уступая место чавканью мин и фейерверку ракет.

Но как стемнело, успокоилась и земля. Стало тихо, и от тишины прохладно, легко.

Приближался темный саперный час. Мы лежали рядом с Юсуповым. Он глядел в высокое небо, и перед его глазами проходила родина. Думал о ней и я.

Видели мы тенистые ферганские сады и рисовые поля, похожие на куски неба, брошенные средь зелени. Видели гранатовые деревья, на которых плоды висят, подобно фонарикам из красного хрусталя. Слышали, как, мягко шлепая крыльями, летят к своим гнездам на крышах большеногие аисты. Сухая, легкая, как дым, пыль ферганских дорог щекотала нам глаза.

Халима! Поете ли вы, как пели?. Спойте, чтобы узбеки слышали вас в верховьях Дона! Чтобы русские, которые знают вас, услышали вас везде! Спойте, чтобы всегда быть рядом с Тургунбаем Юсуповым.

— Ты хочешь, чтобы Халима пела, Юсупов?

— Они не знают, — кивнул он в сторону товарищей. — Они только ее портрет видели. Ферганский метод они тоже один портрет видели. Петь я не могу, а ферганский метод буду показывать ночью, — он вдохнул в себя воздух от гордости и азарта. — Ферганский метод жить можно, ферганский метод умирать можно…

Ночь приблизилась неожиданно. Все краски вечера исчезли, как мыши, перед ее мягкой кошачьей, поступью.

— Приготовиться! — прошел приказ от бойца к бойцу.

Юсупов вынул кирпич из ручья — и вода перестала петь.

Он взял две связки бутылок с горючей жидкостью, взрыватель и кусок тонкой проволоки.

— Зачем мину тратить? — сказал он. — Есть земля трудная, есть земля легкая. Здесь как раз легкая. Смотри, что я сделаю.

И он показал мне, как он закопает две связки бутылок и соединит их проволочкой со взрывателем, по принципу мины натяжного действия.

— Я кетменщик, я землю знаю. Кетменщик — сапер. Дешево будет, очень весело будет!

Мы распрощались.

Спустя час серия страшных взрывов осветила ночь перед немецкими окопами. Забарабанили автоматчики. Вспорхнули одна за другой ракеты.

Немец открыл огонь по всему участку.

Майор, в блиндаже которого я ожидал рассвета, позвонил в батальон:

— Какого чорта расходуете столько мин! Что?.. Ферганским методом?.. Это еще как?.. Ага! Ловко… Культурно… Представить, представить! Люблю смекалку. Вполне культурно!

И я сказал майору:

— Значит, это мой земляк отличился. Тургунбай Юсупов.

— А вы узбек?

— Нет, но мы земляки с ним.

— Толковый народ, — сказал майор, и я почувствовал, что он улыбается в темноте. — Ферганским методом! Ишь ты! Весьма культурно. Пробило три хода в проволоке и еще две ловушки поставили в стороне. И без единой мины! Культурненько, честное мое слово! Люблю!

1942

Минная рапсодия

1

Полковник Смирнов, начальник инженеров крупного соединения, познакомил меня с наградным листом, составленным на бойца инженерного батальона Георгия Воронцова.

— Посмотри-ка, что этот парень натворил! — сказал он.

Мотивировка представления к ордену была изложена бездарным, бюрократическим языком… Там было сказано, что Воронцов обезвредил множество немецких мин, а затем в составе саперно-танкового десанта провел колонну машин через минное поле противника и оборонял танк, потерпевший аварию, отбрасывая на лету связки гранат, кидаемые немцами под гусеницы потерявшей скорость машины… Неуклюже была составлена бумага!

— Что-то много для одного раза, — сказал я.

— Это просто так, сплющилось от плохого изложения, — возразил полковник. — Тут не одна операция, а несколько. Если бы лист был написан как следует, Воронцов мог бы получить звание Героя.

— Я не пойму, что тут главное: что он провел танки или что он отбрасывал гранаты?

— Главного как раз и нет, — сказал полковник. — Главное — это то, что он, понимаешь, настоящий музыкант, в его руках миноискатель — инструмент изумительной точности. Его чуть было не украли из батальона.

— Миноискатель или Воронцова?

— Воронцова, конечно! Когда он отстоял танк и удалось машину за ночь отремонтировать, танкисты забрали его с собой вместо раненого радиста — кстати, этого радиста увел в тыл опять-таки Воронцов — и возили его с собой трое суток, ни за что не желая отдавать.

— Он что, еще и радист?

— Никакой он не радист, просто хороший парень: может вывести танк из любой опасности, танкистам спокойно с ним.

— Надо составить хороший наградной лист, — сказал я, — чтобы в нем все было написано.