Собрание сочинений. Том 4. Рикша-призрак. Сказки и легенды. Труды дня
Шрифт:
Он сидел и размышлял, ахамаль рычал, как тигр, во всех углах комнаты.
— Будет! — властно остановил Понч. — Почему не идет папа, чтобы сказать, что пришел дать мне пут-пут?
— Понч-бэбэ уезжает, — сказала айя. — На будущей неделе Понча-бэбэ уже не будет, и некому будет брать меня за волосы. — Она смотрела грустно на мальчика-хозяина, который был очень дорог ее сердцу.
— По железной дороге? — спросил Понч, вставая на постели. — До самого Нассика, где живет Рэнни-тигр?
— Нет, в этом году не в Нассик, маленький сахиб, — сказал Мита, сажая его на
— Всех возьму! — провозгласил Понч с высоты своего величия, сидя на плечах Миты. — И Миту, и айю, и хамаля, и Бинисадовника, и сахиба капитана — всех.
В голосе Миты не звучала насмешка, когда он возразил: «Сахиб очень милостив», кладя маленького человека в постель, в то время как айя сидела в дверях, освещенная лунным светом, и убаюкивала его бесконечным, протяжным гимном, который пела обыкновенно в римско-католической церкви. Понч свернулся клубочком и заснул.
Утром Юди разбудила его возгласом, что в детскую прибежала крыса, и он забыл сообщить ей удивительные новости. Да, пожалуй, Юди и не поняла бы важности события, так как ей было всего три года. Пончу было уже пять, он знал, что путешествие в Англию гораздо привлекательнее поездки в Нассик.
Папа и мама продали экипажи и фортепиано, опустошили весь дом и сократили расход посуды для ежедневного обихода и долго совещались над связкой писем с почтовым штемпелем Роклингтона.
— Всего хуже то, что нет ничего определенного, — сказал папа, дергая ус. — Письма сами по себе прекрасны, но предложения довольно умеренны.
«Всего хуже то, что дети будут расти вдали от меня», — подумала мама, но вслух этого не сказала.
— Нам остается только один выход из сотни, — с горечью сказал папа. — Через пять лет ты снова будешь дома, дорогая.
— Пончу будет уже десять, Юди восемь. О, как долго будет тянуться время! И они будут жить среди чужих людей.
— Понч очень общительный мальчуган. У него везде будут друзья.
— А кто будет любить мою Ю?
Они долго стояли потом поздно ночью над постельками в детской, и, мне кажется, мама тихо плакала. Когда папа вышел, она встала на колени у постельки Юди. Айя смотрела на нее и молилась, чтоб мэмсахиб не потеряла навсегда любовь своих детей, которых брали у нее, чтобы отдать чужим людям.
Молитва мамы была несколько нелогична. «Пусть чужие люди любят моих детей и будут добры к ним так же, как я, но пусть любовь и доверие моих детей ко мне сохранятся навсегда, навсегда Аминь». Понч потянулся во сне, Юди слегка застонала.
На следующий день все отправились к морю, и там, на берегу, Понч и Юди узнали, что Мита и айя остаются дома. Но прежде чем Мита и айя успели осушить слезы, Понч увлекся тысячью новых и интересных вещей на пароходе, где были толстые канаты, блоки и паровая труба.
— Приезжай опять, Понч-бэбэ, — сказала айя.
— Приезжай, — сказал Мита, — и будь бурра сахиб (большой человек).
— Да, — сказал Понч, поднятый отцом, чтобы послать последний привет провожающим. — Да, я приеду и буду бурра сахиб
балагур (совсем большим человеком).В конце первого дня Понч просился скорее в Англию, а потом была сильная качка, и Понч очень страдал.
— Когда я вернусь в Бомбей, — сказал Понч, поправившись немного, — то буду ездить по дороге в экипаже. Это очень гадкий корабль.
Швед лоцман утешал его, и с течением времени он опять изменил свое мнение о путешествии. Он видел и слышал так много нового, что скоро почти забыл и айю, и Миту, и хамаляис трудом вспоминал некоторые индостанские слова, хотя это и был его второй родной язык.
С Юди было еще хуже. За день до прибытия парохода в Саутгэмптон мама спросила ее, хочет ли она видеть опять айю. Голубые глаза Юди повернулись к морю, которое поглотило все ее короткое прошлое, и она равнодушно сказала:
— Айя! Кто айя?
Мама заплакала, а Понч удивился. В первый раз в жизни он услыхал просьбу мамы не давать Юди забывать ее. Он знал, что Юди совсем еще маленькая, такая смешная маленькая… За последние четыре недели мама каждый вечер приходила в каюту, чтобы уложить спать ее и Понча и спеть им песенку на ночь. Он не понимал, как можно забыть маму, но обещал маме и считал своей обязанностью исполнить обещание. Когда мама вышла из каюты, он спросил Юди:
— Ю, ты будешь помнить маму?
— Буду, — ответила Юди.
— Всегда помни маму, я дам тебе за это кусочек парусины, который отрезал мне рыжеволосый капитан сахиб.
Юди обещала всегда помнить маму.
И много раз еще мама просила его о том, то же самое говорил папа с такой настойчивостью, что мальчику делалось страшно.
— Ты должен скорее выучиться писать, Понч, — говорил папа, — чтобы уметь писать нам письма в Бомбей.
— Я буду приходить к тебе в комнату, — сказал Понч, и папа всхлипнул при этом.
Мама и папа так часто всхлипывали в эти дни. Когда Понч уговаривал Юди «не забывать», они всхлипывали. Когда Понч, развалясь на диване в гостинице в Саутгэмптоне, облекал свои мечты о будущем в пурпур и золото, они всхлипывали. Но больше всего всхлипывали они, когда Юди протягивала губки для поцелуя.
И так в течение всего их продолжительного странствования по суше и воде Понч был предоставлен самому себе. Юди, конечно, ничего не понимала, а папа и мама были грустны, рассеянны и часто плакали.
— Где же наш брум-гхари? — спрашивал Понч, утомленный поездкой в каком-то отвратительном приспособлении на четырех колесах, с тяжелым навесом для багажа наверху. — Где наш собственный брум-гхари? Этот стучит так сильно, что я не могу разговаривать. Когда я был на железной дороге, прежде чем мы уехали сюда, я видел сахиба Инверарити, который сидел в нем. Он сказал, что это его брум-гхари. А я сказал: «Я подарю вам наш брум-гхари». Я люблю сахиба Инверарити. Он засмеялся, а я спросил его: «А можете вы просунуть ноги в отверстия для вожжей?» Он сказал: «Нет» — и опять засмеялся. А я могу просунуть ноги в эти отверстия, как в окошки. И здесь тоже могу. Смотри! О, мама опять плачет! Я не знал, что этого нельзя делать. Я не буду.