Собрание сочинений. Том 42

И экономить ты должен не только на твоих непосредственных чувственных потребностях, на еде и прочем, по и на участии в общих интересах, на сострадании, доверии и т.д.; во всем этом ты должен проявлять максимальную бережливость, если ты хочешь поступать согласно политической экономии и не хочешь погибнуть от своих иллюзий.

<Все, что у тебя есть, ты должен пускать в продажу, т.е. извлекать из этого пользу. Если я задам политэконому вопрос: повинуюсь ли я экономическим законам, когда я извлекаю деньги из продажи своего тела для удовлетворения чужой похоти (фабричные рабочие во Франции называют проституцию своих жен и дочерей добавочным рабочим часом, и это буквально так и есть), и разве я не действую в духе политической экономии, когда я продаю своего друга марокканцам (а непосредственная продажа людей, в виде торговли рекрутами и т.д. имеет место во всех культурных странах), – то политэконом мне отвечает: ты не поступаешь вразрез с моими законами; но посмотри, что скажут тетушка Мораль и тетушка Религия; моя экономическая мораль и моя экономическая религия не имеют ничего возразить против твоего образа действий, но… – Но кому же мне больше верить – политической экономии или морали? Мораль политической экономии – это нажива, труд и бережливость, трезвость, но политическая экономия обещает мне удовлетворить мои потребности. – Политическая экономия морали – это обладание, богатство такими вещами, как чистая совесть, добродетель и т.д.; но как я могу быть добродетельным, если я вообще не существую? Как я могу иметь чистую совесть, если я ничего не знаю? – В самой сущности отчуждения заложено то, что каждая отдельная сфера прилагает ко мне другой и противоположный масштаб: у морали один масштаб, у политической экономии – другой, ибо каждая из них является определенным отчуждением человека, каждая… фиксирует> [XVII] особый круг отчужденной сущностной деятельности и каждая относится отчужденно к другому отчуждению. Так, г-н Мишель Шевалье упрекает Рикардо в том, что тот абстрагируется от морали. Но у Рикардо политическая экономия говорит на своем собственном языке. Если этот язык не морален, то это не вина Рикардо. Поскольку Мишель Шевалье морализирует, он абстрагируется от политической экономии; а поскольку он занимается политической экономией, он необходимым образом абстрагируется фактически от морали. Ведь если отнесение политической экономии к морали не является произвольным, случайным, и потому необоснованным и ненаучным, если оно проделывается не для видимости, а мыслится как коренящееся в сущности вещей, то оно может означать только причастность политэкономических законов к области морали; а если в действительности это не имеет места или, вернее, имеет место прямо противоположное, то разве в этом повинен Рикардо? К тому же и самая противоположность между политической экономией и моралью есть лишь видимость и, будучи противоположностью, в то же время не есть противоположность. Политическая экономия выражает моральные законы, но только на свой лад.

<Подавление потребностей, как принцип политической экономии, с наибольшим блеском обнаруживается в ее теории народонаселения. Существует слишком много людей. Даже существование людей есть чистейшая роскошь, и если рабочий “морален” (Милль предлагает объявлять общественную похвалу тем, кто показывает себя воздержанным в половом отношении, и общественное порицание тем, кто грешит против этого бесплодного брака… Разве это не мораль, не учение аскетизма?), то он будет бережлив по части деторождения. Производство человека выступает как общественное бедствие.>

Смысл и значение производства, имеющего в виду богатых, открыто обнаруживают себя в производстве, рассчитанном на бедных; по отношению к вышестоящим это выражается всегда утонченно, замаскированно, двусмысленно – одна видимость; по отношению к нижестоящим это выражается грубо, открыто, откровенно – сущность. Грубая потребность рабочего – гораздо больший источник дохода, чем утонченная потребность богача. Подвальные помещения в Лондоне приносят своим хозяевам больше дохода, чем дворцы, т.е. они являются в отношении приносимого ими дохода большим богатством и, значит, выражаясь на языке политической экономии, большим общественным богатством.

И подобно тому как промышленность спекулирует на утонченности потребностей, она в такой же мере спекулирует и на их грубости, притом на искусственно вызванной грубости их. Поэтому истинным наслаждением для этой грубости является самоодурманивание, это кажущееся удовлетворение потребности, эта цивилизация среди грубого варварства потребностей. Вот почему английские кабаки являются наглядными символами частной собственности. Их роскошь показывает истинное отношение промышленной роскоши и богатства к человеку. Поэтому они по праву являются единственными воскресными развлечениями народа, к которым английская полиция относится по меньшей мере снисходительно. [XVII]

[XVIII] Мы уже видели, какими многообразными способами политэконом устанавливает единство труда и капитала: 1) капитал есть накопленный труд; 2) назначение капитала в самом производстве – отчасти воспроизводство капитала с прибылью, отчасти капитал как сырье (материал труда), отчасти как само работающее орудие (машина – это непосредственно отождествленный с трудом капитал) – состоит в производительном труде; 3) рабочий есть капитал; 4) заработная плата принадлежит к издержкам капитала; 5) по отношению к рабочему труд есть воспроизводство его жизненного капитала; 6) по отношению к капиталисту он есть момент деятельности его капитала.

И, наконец, 7) политэконом исходит из предположения о первоначальном единстве того и другого как единстве капиталиста и рабочего; это – райское первобытное состояние. Каким образом эти два момента [XIX] вдруг выступают друг против друга как два лица, это является для политэконома каким-то случайным происшествием, которое поэтому должно объясняться лишь внешними причинами. (См. Милля.)

Те народы, которые еще ослеплены чувственным блеском благородных металлов и поэтому еще поклоняются металлическим деньгам как какому-то фетишу, не являются еще завершенными денежными нациями. Противоположность между Францией и Англией. – В какой мере разрешение теоретических загадок есть задача практики и опосредствуется практически, в какой мере истинная практика является условием действительной и положительной теории, видно, например, на фетишизме. Чувственное сознание у фетишиста иное, чем у грека, потому что его чувственное бытие еще иное. Абстрактная вражда между чувством и духом необходима до тех пор, пока собственным трудом человека еще не созданы человеческий вкус к природе, человеческое чувство природы, а значит и естественное чувство человека.

Равенство есть не что иное, как немецкая формула “я = я”, переведенная на французский язык, т.е. на язык политики. Равенство как основа коммунизма есть его политическое обоснование. Это то же самое, что имеет место, когда немец обосновывает для себя коммунизм тем, что он мыслит человека как всеобщее самосознание. Вполне понятно, что уничтожение отчуждения исходит всегда из той формы отчуждения, которая является господствующей силой: в Германии это – самосознание, во Франции это – равенство, так как там преобладает политика, в Англии это – действительная, материальная, измеряющая себя только самой собой практическая потребность. Под этим углом зрения надо критиковать и признавать Прудона.

Если мы даже коммунизм называем – так как он является отрицанием отрицания – присвоением человеческой сущности, которое опосредствует себя с собою через отрицание частной собственности, а посему еще не истинным, начинающим с самого себя положением, а только таким, которое начинает с частной собственности, [……………….] {В рукописи здесь оборван левый нижний угол страницы, в результате чего пострадали последние шесть строк текста; восстановить их содержание не представляется возможным}.

Действительное отчуждение человеческой жизни остается в силе и даже оказывается тем большим отчуждением, чем больше его сознают как отчуждение… Для уничтожения идеи частной собственности вполне достаточно идеи коммунизма. Для уничтожения же частной собственности в реальной действительности требуется действительное коммунистическое действие. История принесет с собой это коммунистическое действие, и то движение, которое мы в мыслях уже познали как само себя снимающее, будет проделывать в действительности весьма трудный и длительный процесс. Но мы должны считать действительным шагом вперед уже то, что мы с самого начала осознали как ограниченность, так и цель этого исторического движения, и превзошли его в своем сознании.

Когда между собой объединяются коммунистические ремесленники, то целью для них является прежде всего учение, пропаганда и т.д. Но в то же время у них возникает благодаря этому новая потребность, потребность в общении, и то, что выступает как средство, становится целью. К каким блестящим результатам приводит это практическое движение, можно видеть, наблюдая собрания французских социалистических рабочих. Курение, питье, еда и т.д. не служат уже там средствами объединения людей, не служат уже связующими средствами. Для них достаточно общения, объединения в союз, беседы, имеющей своей целью опять-таки общение; человеческое братство в их устах не фраза, а истина, и с их загрубелых от труда лиц на нас сияет человеческое благородство.

[XX] <Утверждая, что спрос и предложение всегда покрывают друг друга, политическая экономия тотчас же забывает, что, согласно ее собственному утверждению, предложение людей (теория народонаселения) всегда превышает спрос на них и что, следовательно, в существенном результате всего производства – в существовании человека – получает свое наиболее решительное выражение диспропорция между спросом и предложением.

В какой мере деньги, которые выступают как средство, являются подлинной силон и единственной целью, в какой мере вообще то средство, которое делает меня сущностью и присваивает мне чужую предметную сущность, является самоцелью, это можно видеть из того, что земельная собственность – там, где источником существования является земля, – и конь и меч – там, где они являются истинными средствами существования, – признаются также и истинными политическими жизненными силами. В средние века сословие становилось свободным, как только оно получало право носить меч. У кочевников обладание конем делает человека свободным, дает ему возможность принимать участие в жизни общины.

Мы сказали выше, что человек возвращается к пещерному жилищу, но возвращается к нему в отчужденной, враждебной форме. Дикарь в своей пещере – этом элементе природы, свободно предоставляющем себя ему для пользования и защиты, – чувствует себя не более чуждо, или, лучше сказать, не менее дома, чем рыба в воде. Но подвальное жилище бедняка, это – враждебное ему жилище, это “чужая сила, это закабаляющее его жилище, которое отдается ему только до тех пор, пока он отдает ему свой кровавый пот”; он не вправе рассматривать его как свой родной дом, где он мог бы, наконец, сказать: здесь я у себя дома; наоборот, он находится в чужом доме, в доме другого человека, который его изо дня в день подстерегает и немедленно выбрасывает на улицу, как только он перестает платить квартирную плату. И точно так же он знает, что и по качеству своему его жилище образует полную противоположность потустороннего, пребывающего на небе богатства, человеческого жилища.