Собрание сочинений. Том 42

Оппозиция новейшей политической экономии по отношению к монетарной системе, systeme monetaire, не может поэтому привести к решающей победе первой, несмотря на все ее умничанье, ибо, если грубое политэкономическое суеверие народа и правительств цепко держится за такой чувственный, осязаемый, бросающийся в глаза предмет, как денежный мешок, и поэтому верит в абсолютную стоимость благородных металлов и обладание ими считает единственно реальным богатством и если затем приходит просвещенный, светски образованный политэконом и доказывает им, что деньги есть такой же товар, как и всякий другой, и что в силу этого их стоимость, как и стоимость любого другого товара, зависит от отношения издержек производства к спросу (конкуренция) и предложению, к количеству или конкуренции других товаров, — то такому политэконому справедливо возражают, что действительная стоимость вещей заключается все же в их меновой стоимости, что эта последняя в конечном счете существует в деньгах, а деньги существуют в благородных металлах, и что, следовательно, деньги являются истинной стоимостью вещей и поэтому — самой желанной вещью. Больше того, доктрины просвещенного политэконома в конечном счете сами сводятся к этой премудрости с той только разницей, что просвещенный политэконом обладает способностью к абстракциям, позволяющей ему распознавать существование денег во всех формах товаров и потому избавляющей его от веры в исключительную стоимость их официального металлического существования. — Металлическое существование денег есть лишь официальное чувственно воспринимаемое выражение той денежной души, которая пронизывает все звенья производства и все движения буржуазного общества.

Противоположность новейшей политической экономии монетарной системе заключается лишь в том, что она денежную сущность ухватывает в ее абстрактности и всеобщности и поэтому возвышается над чувственной формой суеверия, полагающего, что эта сущность существует исключительно в благородных металлах. На место этого грубого суеверия она ставит суеверие утонченное. Но так как обе, в сущности, имеют один и тот же корень, то просвещенная форма суеверия не в состоянии вытеснить целиком его грубую чувственную форму, ибо критике подвергается не сущность суеверия, а лишь определенная форма этой сущности.

Личностное бытие денег как денег — а не только как внутреннего, в-себе-сущего, скрытого отношения товаров друг к другу в процессе их обращения или обмена, — это бытие тем больше соответствует сущности денег, чем абстрактнее они сами, чем меньше естественного отношения они имеют к другим товарам, чем в большей степени они выступают как продукт и в то же время как непродукт человека, чем в меньшей степени естественно выросшим является элемент их бытия, чем в большей степени они созданы человеком или, выражаясь языком политэкономии, чем большим является обратное отношение их стоимости как денег к меновой стоимости или к денежной стоимости того материала, в котором они существуют. Поэтому бумажные деньги и многочисленные бумажные представители денег (такие, как векселя, чеки, долговые обязательства и т. д.) являются более совершенным бытием денег как денег и необходимым моментом в прогрессирующем развитии денег. В кредитной системе, законченным выражением которой является банковская система, создается видимость, будто власть этой чуждой материальной силы сломлена, отношение самоотчуждения снято и человек вновь очутился в человеческих отношениях к человеку. Обманутые этой видимостью сен-симонисты рассматривают развитие денег, векселя, бумажные деньги, бумажные представители денег, кредит и банковскую систему как ступени преодоления отрыва человека от вещи, капитала от труда, частной собственности от денег, денег от человека, отрыва человека от человека. Поэтому их идеал — организованная банковская система. Но это лишь видимость преодоления [XXVI] отчуждения, возврата человека к самому себе и в силу этого к другому человеку; это тем более гнусное и крайнее самоотчуждение, обесчеловечение, что его элементом является уже не товар, не металл, не бумажные деньги, а моральное бытие, общественное бытие, внутренняя жизнь самого человека, и это тем отвратительнее, что под видимостью доверия человека к человеку здесь скрывается величайшее недоверие и полнейшее отчуждение.

Что составляет сущность кредита? Мы здесь полностью отвлекаемся от содержания кредита, которым опять-таки остаются деньги. Мы отвлекаемся, стало быть, от содержания этого доверия, оказываемого одним человеком другому, когда один человек признает другого тем, что он ссужает ему те или иные стоимости и, — в лучшем случае, если он не требует платы за кредит, то есть не является ростовщиком, — дарит своему ближнему свое доверие, исходящее из предположения, что этот ближний не плут, а «добропорядочный» человек. Под «добропорядочным» человеком тот, кто дарит свое доверие, разумеет, подобно Шейлоку, «платежеспособного» человека.

Кредит мыслим при наличии двух отношений и при двух различных условиях. Эти два отношения таковы: богатый кредитует бедного, которого он считает прилежным и надежным. Этот вид кредита принадлежит к романтической, сентиментальной части политической экономии, к ее блужданиям, эксцессам, исключениям, — не к правилу. Но даже если предположить это исключение, если допустить эту романтическую возможность, то для богатого гарантией возвращения осужденных денег служит сама жизнь бедного, его талант и его деятельность; другими словами, все социальные добродетели бедного, все содержание его жизнедеятельности, само его существование служат в глазах богатого залогом возвращения его капитала вместе с обычными процентами. Поэтому смерть бедного рассматривается кредитором как наихудшее зло. Это смерть его капитала вкупе с процентами. Подумать только, сколько низости в такой оценке человека в деньгах, заключенной в кредитных отношениях! При этом само собой разумеется, что кредитор имеет, кроме моральных гарантий, еще и гарантию юридического принуждения, а также более или менее реальные гарантии в отношении кредитуемого им человека. Если же кредитуемый сам состоятелен, то кредит становится просто-напросто посредником, облегчающим обмен, то есть теми же самыми деньгами, только возведенными в совершенно идеальную форму.

Кредит есть политэкономическое суждение относительно нравственности человека. В кредите вместо металла или бумаги посредником обмена стал сам человек, но не в качестве человека, а как бытие того или иного капитала и процентов. Таким образом то, что опосредствует обмен, действительно возвратилось и обратно переместилось из своей материальной формы в человека, но только потому, что сам человек переместил себя вовне и сделался какой-то внешней материальной формой. В кредитных отношениях не деньги упразднены человеком, а сам человек превратился в деньги, или деньги обрели в человеке свое тело. Человеческая индивидуальность, человеческая мораль сами стали предметом торговли и тем материалом, в котором существуют деньги. Материей, телом денежной души являются уже не деньги, не бумаги, а мое собственное личное бытие, моя плоть и кровь, моя общественная добродетель и репутация. Кредит вкладывает денежную стоимость уже не в деньги, а в человеческую плоть и в человеческое сердце. Вот до какой степени всякий прогресс и все непоследовательности в рамках ложной системы оказываются величайшим регрессом и величайшей последовательностью гнусности.

В рамках кредитной системы ее отчужденная от человека природа получает двоякого рода подтверждение под видом высшего политэкономического признания человека: 1) Противоположность между капиталистом и рабочим, между крупным и мелким капиталистом становится еще большей, поскольку кредит дается только тому, кто уже является имущим, и поскольку этот кредит предоставляет богатому новый шанс для накопления. Что же касается бедного, то он все свое существование видит утверждаемым или отрицаемым в произвольном приговоре, выносимом ему богатым, поскольку все существование бедного всецело зависит от этой случайности. 2) Взаимное лицемерие и ханжество доходят до того, что тому, кого лишают кредита, выносят не только простой приговор о его бедности, но также и моральный приговор о том, что он не заслуживает ни доверия, ни признания и, стало быть, является социальным парием, дурным человеком. Бедный в добавление к своим лишениям получает еще и это унижение: он вынужден обращаться к богатому с унизительной просьбой о кредите. [XXVII] 3) В результате этого всецело идеального существования денег фальшивомонетничество может теперь осуществляться человеком не на каком-нибудь другом материале, а уже только на своей собственной личности: сам человек вынужден превращать себя в фальшивую монету, выманивать кредит хитростью, ложью и т. д., и эти кредитные отношения — как со стороны того, кто оказывает доверие, так и со стороны того, кто в этом доверии нуждается, — становятся предметом торговли, предметом взаимного обмана и злоупотреблений. Здесь вместе с тем в полном блеске обнаруживается, что основой этого политэкономического доверия является отсутствие доверия: недоверчивое и расчетливое обдумывание — кредитовать или не кредитовать; слежка за тайнами личной жизни и т. д. человека, ищущего кредит; разглашение временных неудач этого человека для того, чтобы, вызвав внезапное потрясение его кредита, убрать с дороги соперника и т. д. Целая система банкротств, фиктивных предприятий и т. д. …В государственном кредите положение государства совершенно такое же, каково, как было показано выше, положение отдельного человека… В игре государственными ценными бумагами обнаруживается, насколько государство превратилось в игрушку спекулянтов и т. д.

4) Кредитная система получает, наконец, свое завершение в банковском деле. Созданное банкирами господство банка в государстве, концентрация имущества в руках банкиров, этого политэкономического ареопага нации, есть достойное завершение денег.

Так как в кредитной системе моральное признание человека, как и доверие к государству и т. д., приняло форму кредита, то тайна, заключенная во лжи морального признания, аморальная низость этой моральности, а также ханжество и эгоизм, образующие основу указанного доверия к государству, выступают наружу и показывают свою действительную природу.

Обмен — как человеческой деятельностью внутри самого производства, так и человеческими продуктами — равнозначен родовой деятельности и родовому духу, действительным, осознанным и истинным бытием которых является общественная деятельность и общественное наслаждение. Так как человеческая сущность является истинной общественной связью людей, то люди в процессе деятельного осуществления своей сущности творят, производят человеческую общественную связь, общественную сущность, которая не есть некая абстрактно-всеобщая сила, противостоящая отдельному индивиду, а является сущностью каждого отдельного индивида, его собственной деятельностью, его собственной жизнью, его собственным наслаждением, его собственным богатством. Поэтому указанная истинная общественная связь возникает не вследствие рефлексии; она выступает как продукт нужды и эгоизма индивидов, то есть как непосредственный продукт деятельного осуществления индивидами своего собственного бытия. От человека не зависит, быть или не быть этой общественной связи; но до тех пор, пока человек не признает себя в качестве человека и поэтому не организует мир по-человечески, эта общественная связь выступает в форме отчуждения. Ибо субъект этой общественной связи, человек, есть отчужденное от самого себя существо. Люди — не в абстракции, а в качестве действительных, живых, особенных индивидов — суть это сообщество. Каковы индивиды, такова и сама эта общественная связь. Поэтому идентичными являются положения, что человек отчужден от самого себя и что общество этого отчужденного человека есть карикатура на его действительную общественную связь, на его истинную родовую жизнь; что его деятельность оказывается в силу этого мукой, его собственное творение — чуждой ему силой, его богатство — его бедностью, сущностная связь, соединяющая его с другим человеком, — несущественной связью и, напротив, его оторванность от другого человека оказывается его истинным бытием; что его жизнь оказывается принесением в жертву его жизни, осуществление его сущности оказывается недействительностью его жизни, его производство — производством его небытия, его власть над предметом оказывается властью предмета над ним, а сам он, властелин своего творения, оказывается рабом этого творения.

Политическая экономия рассматривает общественную связь людей, или их деятельно осуществляющуюся человеческую сущность, их взаимное дополнение друг друга в родовой жизни, в истинно человеческой жизни в форме обмена и торговли.

«Общество», — говорит Дестют де Траси, — «это ряд взаимных обменов… Оно как раз и есть это движение взаимной интеграции». «Общество», — говорит Адам Смит, — «есть торговое общество. Каждый из его членов является торговцем».

Как видно, эту отчужденную форму социального общения политическая экономия фиксирует в качестве существенной и изначальной и в качестве соответствующей человеческому предназначению.

[XXVIII] Политическая экономия — как и действительное движение — исходит из отношения человека к человеку как отношения частного собственника к частному собственнику. Если человек предполагается в качестве частного собственника, то есть, следовательно, в качестве исключительного владельца, который посредством этого исключительного владения утверждает свою личность и отличает себя от других людей, а вместе с тем и соотносится с ними — частная собственность есть его личное, отличающее его, а потому его существенное бытие, — то утрата, или упразднение, частной собственности есть отчуждение человека и самой частной собственности. Мы остановимся здесь лишь на этом последнем определении. Если я отказываюсь от своей частной собственности в пользу кого-то другого, то она перестает быть моею; она становится независимой от меня, вне моей сферы находящейся вещью, внешней по отношению ко мне вещью. Я отчуждаю, следовательно, мою частную собственность. По отношению к себе я тем самым полагаю ее как отчужденную частную собственность. Но если я просто отчуждаю мою частную собственность по отношению к себе, то я полагаю ее только в качестве отчужденной вещи вообще, я снимаю лишь мое личное отношение к ней, я возвращаю ее во власть стихийных сил природы. Отчужденной частной собственностью вещь становится лишь тогда, когда она перестает быть моей частной собственностью, не переставая от этого быть вообще частной собственностью, то есть тогда, когда она вступает в такое же отношение к какому-нибудь другому человеку вне меня, в каком она находилась ко мне самому, другими словами, — когда она становится частной собственностью какого-нибудь другого человека. Если исключить случаи насилия — как прихожу я к тому, что вынужден отчуждать другому человеку мою частную собственность? Политическая экономия правильно отвечает: в силу нужды, в силу потребности. Другой человек тоже есть частный собственник, но собственник некоторой другой вещи, в которой я нуждаюсь и без которой я не могу или не хочу обходиться, которая представляется мне предметом потребности, необходимым для совершенствования моего бытия и для осуществления моей сущности.