Собрание сочинений. Том 5. Покушение на миражи: [роман]. Повести
Шрифт:
То ли Вольтер, то ли Бисмарк поучал: если не знаешь, что сказать, говори правду. И Самсон Попенкин последовал этому совету:
— Из редакции газеты «Заря Китежа».
Короткое осуждающее молчание.
— Одну минуточку.
Минуты не прошло, как в трубке раздался глубокий баритон-самого дяди Каллистрата:
— Чем обязан?
— Я — ответственный секретарь газеты Попенкин.
— Вам поручили высказать покаянные извинения?
— Увы, Каллистрат Поликарпович, газета пока не собирается каяться.
— Так какого лешего вы мне надоедаете?
— А вы думаете, что в газете
— Уж не друзья ли на меня эту разудалую статейку навесили?
— Нет, не друзья. Ваши друзья были против ее опубликования. И можете поверить, я в числе их.
— Предположим. Так что вам нужно от меня, верный друг?
— Твердых данных.
— Каких данных?
— Оправдывающих комбинат в целом и лично вас в частности.
— Оправдывающих?.. А я, друг любезный, оправдываться и не собираюсь. Упрекаете, что речку вашу занюханную пачкаю… Да, пачкаю! Спросите: буду ли продолжать пачкать? Отвечу: буду! Потому что и рад бы не грешить, но нужда заставляет.
— А эту нужду не раскроете мне… поподробней.
— Как вы думаете, друг далекий, во сколько круглых миллиончиков обошелся для государства наш комбинат?
— Не знаю, но полагаю, что очень много.
— Вот именно! А фильтрационные установки, которые бы вернули вашей жалкой речонке ее родниковую чистоту, обойдутся чуть ли не во столько же… Да, да, почти в стоимость всего комбината. И то еще бабка надвое гадала — то ли будет прежняя родниковость, то ли нет. Фильтрация промышленных отходов — должны бы без меня знать, любезные, — слабое место всей современной техники. Все индустриально развитые страны стонут от этой слабинки. Представьте себе, не один Китеж.
— Ну, хотя бы не идеальную фильтрацию, Каллистрат Поликарпович, хотя бы какую-нибудь иметь.
— У нас есть и не какая-нибудь — поля фильтрации на добрых два десятка гектаров. И, как видите, помогают неэффективно.
— И ничего больше нельзя сделать, Каллистрат Поликарпович?
— Почему нельзя… можно — закрыть комбинат.
— Все ясно. Благодарю вас, Каллистрат Поликарпович.
— Не за что. Втолкуйте это другим моим верным друзьям.
Самсон Попенкин осторожненько положил трубку на телефон.
А главный редактор Крышев в эти самые минуты от отчаянья решил тоже действовать. Надо вооружиться на тот случай, если его вызовут и спросят: «Что вас, дорогой товарищ, заставило, какие мотивы?..» Не ответишь же с невинным видом: мол, вы и заставили, от вас пошло — дай статью, и непременно набатную! Не-ет, сразу отрезвят: «А разве мы это имели в виду? Вольно вам так понимать. С больной головы на здоровую! Не выйдет, товарищ Крышев!» Надо иметь под рукой хоть какую-то оправдывающую документацию, чтоб когда спросят: «Что у вас?..» — открыть папочку и выложить: «Вот что». Факты, сведения, наглядные доказательства, попробуйте-ка закрыть глаза. И чем нагляднее, тем лучше.
Илья Макарович нажал кнопку:
— Тугобрылева ко мне!
Тугобрылев, старейший мастер китежского фоторепортажа, был способен почтенного старца запечатлеть на фотобумаге пылким юношей, какое-нибудь производственное бригадное собрание — героической сценой а-ля Давид
«Клятва Горациев».Он явился, тучный, красный, с сипотцой дышащий, вооруженный короткой фотопушкой, готовый ринуться по приказу — одна нога здесь, другая там.
— У вас в ваших запасах есть снимки, по которым бы можно увидеть во всей наглядности нашу гибнущую природу? — с ходу спросил Илья Макарович.
Тугобрылев оскорбился:
— Гибнущее, Илья Макарович? Да что я, бракодел какой! Или я чутья лишен начисто? Если уж я, скажем, лес снимаю, то он у меня — ай-люли! — пышненький, если озеро — так душа радуется. Гибнущее, Илья Макарович, не мое амплуа — только цветущее!
— А надо отобразить.
— Гибнущее?
— Да. И во всей убийственной наглядности!
Тугобрылев озадаченно поскреб лысину:
— Ну, а что именно?
— Ну, леса умирающие, без листвы. Ну, грязную воду речки. Потоки промышленных отходов… Да найдите, найдите! Что я вам, пальцем указывать должен. Вы мастер, а не я.
— Леса без листвы… Гм!.. Так они теперь все без листвы — осень.
— Придумайте что-нибудь, придумайте.
— А грязную воду, да помилуйте!.. Можно в воде дохлую собаку снять или старую бочку, а грязь…
— Да, грязь! Да, промышленную! Никаких дохлых собак!
— Абсолютно не фотогенично.
— Добейтесь!
— Не смогу, Илья Макарович.
— И не одну фотографию, а много, много! Чтоб волосы дыбом, чтоб за голову схватились!
— Илья Макарович, я всю жизнь стремился к идеальному, к прекрасному, а тут грязь… Не невольте!
— Надо, Тугобрылев! Надо!
— Да еще чтобы волосы дыбом! Помилуйте!
— Надо, Тугобрылев! Надо!
— Всю жизнь стремился воспеть…
— Наступи, Тугобрылев, наступи на горло собственной песне. Слышать не хочу отговорок. Старейший мастер, опытнейший и — пасует, руки опускает перед трудностями! Стыд-но!..
Начался большой главредакторский разнос. Тугобрылев клонил долу обширную лысину и слушал.
Без обычной прыти — одна нога здесь, другая там — выскочил он из кабинета Ильи Макаровича и наткнулся на озабоченного Самсона Попенкина, не удержался, чтоб не поплакаться:
— Самсон, ты же меня знаешь, я всю жизнь к прекрасному лицом. А тут… меня, Тугобрылева!.. На грязь!..
Самсон Попенкин выслушал, посочувствовал:
— Ничем тебе не могу помочь, пушкарь… Но ты на всякий пожарный случай не забудь и комбинат снять — во всей красе и величии. Пригодится.
— Да это я — с фанфарами! Это я так возвеличу — не комбинат, а соната получится! Чтоб дыхание перехватывало!
— Там у них поля фильтрации большие, но много гектаров. Их еще никто не снимал. Возьми на прицел, пушкарь.
— Без грязи?
— Уж постарайся, чтоб выглядели чистенькими. Кому приятно на грязь любоваться.
— Эт-то пожалуйста! Эт-то за милую душу. Поля фильтрации! Да спять будут, как начищенные!..
Самсон Попенкин с невольной жалостью представил себе Крышева, сгибающегося над зеленым полем своего письменного стола: «Ну и ну, картинками спасти себя хочет. Дошел». Нужно брать управление в свои руки, повернуть круто редакционный корабль — кормой к вздыбленному набатом городу, носом к дяде Каллистрату.