Собрание сочинений. Том 6
Шрифт:
Таково же содержание и адреса 19 профессоров из Галле, которые при этом так далеко заходят в своем комизме, что говорят о «важности своей профессии».
Суть обоих адресов — это неописуемое бешенство по поводу отказа от уплаты налогов. Оно и понятно! Исчезнут налоги — и обанкротится привилегированная ученость. Достаточно малейшей угрозы кошельку этого алчного профессорского отродья, чтобы вся паука стала метать громы и молнии. Их монополия коренится в королевской власти «божьей милостью». Они пишут королю адресы с заверениями в своей преданности — это значит, что они по гроб жизни преданы своей собственной монополии. Если народ одержит окончательную победу, то, несмотря на всю «важность их научной профессии», эти господа сумеют быстро стать на сторону столь проклинаемого ими теперь народного суверенитета. Но народ крикнет им тогда: «Слишком поздно!» — и быстро положит конец всей мерзости привилегированной учености.
Написано 29 ноября 1848 г.
Печатается по тексту газеты
Напечатано в
Перевод с немецкого
ГОСПОДИН РАУМЕР ЕЩЕ ЖИВ
Кёльн, 6 декабря. Недавно мы упоминали об адресах с выражением верноподданнических чувств, врученных королю профессорами Галле и Берлина. Сегодня мы можем сообщить, что г-н фон Раумер, имперский посол in partibus {в чужих краях. Ред.}, в данный момент дежурящий в передней у Бастида и Кавеньяка, полностью приобщился к профессорскому позору, заявив о своем присоединении к этим адресам. От имперского посла вроде г-на Раумера в сущности нельзя было ожидать чего-либо иного. Но его заявление, по-видимому, вызвано еще и другой причиной. Г-н Раумер уже много месяцев совершенно забыт в Германии. В своем стремлении каким-либо образом вынырнуть из этого забвения он жадно ухватился за случай, предоставленный ему его берлинскими коллегами-бонзами, и поспешил опубликовать наскоро состряпанное заявление. Это произведеньице Раумера помещено в последнем номере «Preusischer Staats-Anzeiger».
Написано в декабря 1848 г.
Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 162, 7 декабря 1848 г.
Печатается по тексту газеты
Перевод с немецкого
ВТОРАЯ СТАДИЯ КОНТРРЕВОЛЮЦИИ
Кёльн, 6 декабря. Контрреволюция вступила в свою вторую стадию. Национальное собрание распущено. «Высочайшей милостью» без дальнейших околичностей возвещена октроированная конституция.
С лицемерной игры в «соглашение», которая началась в мае, упал теперь последний фиговый листок.
Мартовская революция объявлена не существовавшей, и королевская власть «божьей милостью» празднует свою победу.
Камарилья, юнкерство, бюрократия и вся реакция в мундире и без оного ликуют по случаю того, что глупый народ, наконец, снова загнан в стойло «христианско-германского» государства.
Написано К. Марксом 6 декабря 1848 г.
Напечатано в экстренном выпуске «Neue Rheinische Zeitung» № 162, 7 декабря 1848 г.
Печатается по тексту газеты
Перевод с немецкого
НАЦИОНАЛЬНЫЙ СОВЕТ
Берн, 6 декабря. Кто в этот период европейских бурь интересуется Швейцарией? Пожалуй, никто, кроме имперской власти, которой за каждым кустом на левом берегу Рейна, от Констанца до Базеля, чудится притаившийся в засаде волонтер. Тем не менее Швейцария — важный для нас сосед. Сегодня конституционная Бельгия является официальным образцовым государством[92], но кто в переживаемое нами бурное время поручится за то, что завтра таким официальным образцовым государством не станет Швейцария? Я уже и теперь знаю немало суровых республиканцев, только и мечтающих о том, чтобы перенести с того берега Рейна швейцарский политический строй с большими и малыми федеральными, национальными советами, советами кантонов и т. д., т. е. превратить Германию в Швейцарию большого формата, а затем благочестиво и благопристойно вести мирную и спокойную жизнь в качестве члена Большого совета или ландаммана кантона Баден, Гессен или Нассау.
Итак, Швейцария во всяком случае должна интересовать нас, немцев, и то, что думают, говорят и делают швейцарцы, нам могут в ближайшее время преподнести в качестве образца. Поэтому нам вовсе не мешает уже заранее в известной мере ознакомиться с тем, какие нравы и каких людей породили двадцать два кантона Швейцарского союза в своей федеративной республике.
Естественно, что мы должны прежде всего познакомиться со сливками швейцарского общества, т. е. с теми людьми, которых сам швейцарский народ избрал своими представителями; я разумею Национальный совет, заседающий в ратуше города Берна.
Всякого, кто находится на трибуне Национального совета, поражает разнообразие лиц, посланных швейцарским народом в Берн для обсуждения общих для всего народа вопросов. Человек, который уже раньше не повидал значительную часть Швейцарии, едва ли поймет, каким образом в маленькой стране с территорией в несколько сот квадратных миль и с населением менее двух с половиной миллионов человек может существовать такое пестрое собрание. Но в этом нет ничего удивительного; Швейцария — страна, в которой говорят на четырех различных языках: немецком, французском, итальянском (или, вернее, ломбардском) и романском, страна, в которой существуют бок о бок различные ступени культуры — от самой передовой машинной промышленности до самого настоящего пастушеского быта. Швейцарский Национальный совет объединяет сливки всех этих национальностей и ступеней культуры и поэтому совсем не выглядит национальным.
В этом полупатриархальном собрании не может быть и речи об определенных местах, об обособившихся партиях. Радикалы сделали слабую попытку занять крайние левые места, но это им, видимо, не удалось. Каждый садится там, где ему заблагорассудится, и зачастую меняет свое место три-четыре раза в течение одного заседания. Однако большинство членов имеют
свои излюбленные места, которые они обычно и занимают, и таким образом собрание все же делится на две части, довольно резко отличающиеся друг от друга. Три передних полукруглых скамьи занимают люди с резко выраженными чертами лица, большей частью с бородой, тщательно причесанные, в костюмах, сшитых по парижской моде; здесь сидят представители французской и итальянской Швейцарии, или «романцы», как их здесь называют; на этих скамьях говорят почти исключительно по-французски. Но позади романцев сидит до странности пестрое общество. Правда, там не видно крестьян в швейцарских национальных костюмах, наоборот, это люди, на одежде которых лежит известный отпечаток цивилизации; иногда встречается даже более или менее модный фрак, у его обладателя в большинстве случаев благопристойное лицо; затем с полдюжины швейцарских офицеров в штатском, очень похожих друг на друга; они имеют скорее торжественный, нежели воинственный вид, лица и одежда их несколько старомодны и вообще они в какой-то степени напоминают Аякса из «Троила и Крессиды»[93]; наконец, основная масса, состоящая из не поддающихся описанию лиц и костюмов, в большей или меньшей степени пожилых и старомодных господ; они совершенно непохожи друг на друга, каждый характерен в своем роде и в большинстве своем они так и просятся на карикатуру. Тут представлены все разновидности мелкого буржуа, campagnard endimanche {по-воскресному разодетого крестьянина. Ред.} и кантональной олигархии; но все они одинаково почтенны, все до ужаса серьезны, все в одинаковых тяжелых серебряных очках. Это — представители немецкой Швейцарии, основная масса собрания, посланная более мелкими кантонами и отдаленными округами крупных кантонов.Председательское кресло в этом собрании занимает известный доктор Роберт Штейгер из Люцерна, несколько лет тому назад приговоренный к смертной казни при правительстве Зигварта-Мюллера, теперь — председатель швейцарского Федерального собрания. Штейгер — человек невысокого роста, приземистый, с характерными чертами лица, которые производят приятное впечатление на фоне седых волос и темных усов, несмотря на неизбежные серебряные очки. Он выполняет свои обязанности с большим спокойствием и, пожалуй, с несколько излишней сдержанностью.
Каковы люди, такова и дискуссия. Одни только «романцы», да и то не все, говорят вполне культурным языком, соблюдая риторические формы. Бернцы, которые из всех жителей немецкой Швейцарии больше всего заимствовали романские нравы, ближе всего подходят к ним. У них можно еще заметить некоторый темперамент. Цюрихцы, эти сыны швейцарских Афин, говорят с солидностью и внушительностью, составляющими нечто среднее между языком профессора и цехового мастера, но всегда «интеллигентно»! Офицеры говорят с торжественной медлительностью, не особенно умело и содержательно, но зато так решительно, как будто за ними стоит их батальон в полной боевой готовности. Наконец, основная масса этого собрания выставляет ораторов более или менее благомыслящих, осторожных, тщательно взвешивающих все доводы и все же в конце концов всегда отстаивающих свои кантональные интересы; почти все они говорят очень нескладно, часто руководствуясь своими собственными грамматическими правилами. Когда дело касается обсуждения расходов, то инициатива большей частью исходит от них, в особенности от представителей старых кантонов. Кантон Ури уже приобрел в этом отношении вполне заслуженную репутацию в обоих советах.
Дискуссия поэтому в общем бледна, спокойна, посредственна. В Национальном совете очень мало талантливых ораторов, которые могли бы иметь успех и в более крупном собрании; я знаю только двух таких — Лувини и Дюфура, и, пожалуй, еще Эйтеля. Правда, я еще не слышал некоторых депутатов, пользующихся большим влиянием; но ни их успехи в собрании, ни газетные отчеты об их речах не дают основания ожидать многого. Только Нёйхаус, говорят, блестящий оратор. Впрочем, как могут развиться ораторские способности в собраниях, представляющих в лучшем случае несколько сот тысяч человек и вынужденных заниматься самыми ничтожными местными вопросами! Блаженной памяти Союзный сейм был скорее дипломатическим, нежели законодательным собранием; на его примере можно было учиться тому, как давать запутанные инструкции и находить выход из положения, но не тому, как увлечь и повести за собой собрание. Речи депутатов Национального совета ограничиваются поэтому в большинстве случаев мотивированным голосованием, причем каждый оратор излагает сущность дела, заставляющую его голосовать за или против, и поэтому без всякого смущения повторяет то, что до тошноты повторялось уже предыдущими ораторами. Особенно речи представителей большинства отличаются такой патриархальной непосредственностью. И раз уж кто-нибудь из этих господ получил слово, он, разумеется, пользуется случаем, чтобы поболтать и высказать свое мнение также и по поводу всех инцидентов, имевших место в течение дискуссии, хотя с ними давно уже покончено. Среди этой непринужденной болтовни простаков несколько главных ораторов с трудом пытаются удержать пить прений, и после окончания заседания признаешься, что едва ли слыхивал что-нибудь более скучное. Мещанство, придающее некоторую оригинальность physique {внешнему виду. Ред.} собрания, так как оно редко встречается в столь классической форме, au moral {в духовном отношении. Ред.} так же плоско и скучно здесь, как и повсюду: мало темперамента, а об остроумии не может быть и речи. Один только Лувини говорит с захватывающей, страстной силой; Дюфур — единственный, импонирующий чисто французской ясностью и точностью речи. Фрей от кантона Базель являет образец юмористического стиля, к которому иногда довольно успешно прибегает и полковник Бернольд. Жителям французской Швейцарии совершенно несвойственно остроумие французов. С тех пор, как существуют Альпы и Юра, на их склонах не было изобретено ни одного сколько-нибудь сносного каламбура, не было подано ни одной быстрой и меткой реплики.