Собрание сочинений. Том 8

Но тут возникло одно затруднение. Какова должна была быть исполнительная власть? Должен ли был быть ею исполнительный совет? Нет, это значило бы, рассуждало мудрое Собрание, сделать из Германии республику. «Президент?» Но ведь и это сводится к тому же. Значит, необходимо возродить старый императорский сан. Но так как императором, разумеется, должен стать кто-нибудь из монархов, то кто же именно будет императором? Очевидно, ни один из dii minorum gentium^{3}, начиная от князя Рейс-Грейц-Шлейц-Лобенштейн-Эберсдорфа и кончая королем Баварии, — ни Австрия, ни Пруссия не допустили бы этого. Итак, речь могла идти только об Австрии или Пруссии. Но кто же из этих двух? Несомненно, что при иных, более благоприятных обстоятельствах это высокое Собрание заседало бы до настоящего времени и все еще обсуждало бы эту важную дилемму, будучи не в силах прийти к тому или другому решению, если бы австрийское правительство не разрубило гордиев узел и таким образом не избавило Собрание от хлопот.

Австрия превосходно понимала, что с того момента, когда, покорив все свои провинции, она снова сможет выступить перед Европой как могущественная европейская держава, закон политического тяготения сам по себе вовлечет в орбиту ее влияния остальную Германию и она обойдется без помощи того авторитета, который могла бы придать ей императорская корона, полученная из рук Франкфуртского собрания. Австрия стала гораздо сильнее, почувствовала себя гораздо свободнее в своих действиях с той поры, как она сбросила лишенную реального значения корону германских императоров, — корону, которая, ни на йоту не увеличивая ее силу внутри и вне Германии, являлась только помехой для ее самостоятельной политики. В случае же, если бы Австрия оказалась неспособной сохранить свои позиции в Италии и в Венгрии, тогда она и в Германии лишилась бы всякого веса, ее влияние было бы сведено на нет и она уже никогда не могла бы возобновить свои притязания на корону, которая выскользнула из ее рук в то время, когда она была еще в полном расцвете своих сил. Поэтому Австрия сразу же высказалась против какого бы то ни было воскрешения императорской власти и прямо потребовала восстановления Союзного сейма — единственного центрального правительства Германии, фигурировавшего в трактатах 1815 г. и признанного ими. А 4 марта 1849 г. она обнародовала конституцию, означавшую не что иное, как объявление Австрии нераздельной, централизованной и самостоятельной монархией, совершенно отделенной даже от той Германии, которую Франкфуртское собрание еще должно было реорганизовать.

Это открытое объявление войны действительно не оставляло перед франкфуртскими мудрецами иного выбора как исключить Австрию из Германии, а из оставшихся частей страны создать своего рода Восточную Римскую империю — «малую Германию»; ее довольно убогая императорская мантия должна была пасть на плечи его величества прусского короля. Напомним, что это было возрождением одного старого проекта, выношенного шесть-восемь лет назад партией южногерманских и средне германских либеральных доктринеров, которые считали ниспосланными свыше унизительные обстоятельства, снова выдвинувшие их старую причуду на первый план в качестве «новейшего шахматного хода» для спасения отечества.

В соответствии с этим в феврале и марте 1849 г. Собрание закончило обсуждение имперской конституции, а также декларации прав и имперского избирательного закона; при этом не обошлось и без вынужденных уступок по очень многим пунктам — уступок самого противоречивого характера, так как они делались то консервативной или, вернее, реакционной партии, то более передовым фракциям Собрания. Было очевидно, что руководящая роль, принадлежавшая раньше правой и правому центру (консерваторам и реакционерам), постепенно, хотя и медленно, переходила к левой, или к демократической части Собрания. Довольно двусмысленная позиция австрийских депутатов в Собрании, которое исключило их страну из Германии, но в котором им все же и после этого было предложено оставаться и голосовать, тоже содействовала нарушению равновесия в Собрании. И таким образом уже к концу февраля левый центр и левая с помощью австрийских голосов очень часто оказывались в большинстве, хотя по временам консервативная фракция австрийцев совершенно неожиданно, потехи ради, голосовала вместе с правой и опять склоняла чашу весов в противоположную сторону. Заставляя Собрание проделывать столь внезапные скачки, она хотела навлечь на него презрение, в чем, однако, не было никакой нужды, ибо народные массы уже давным-давно убедились в совершенной пустоте и бесполезности всего, что исходило из Франкфурта, Легко представить себе, что за конституция была тем временем составлена при таком шатании из стороны в сторону.

Левая Собрания, считавшая себя красой и гордостью революционной Германии, была совершенно опьянена несколькими жалкими успехами, достигнутыми благодаря доброй или, вернее, злой воле нескольких австрийских политиков, действовавших по наущению австрийского деспотизма и в его интересах. Эти демократы, как только хотя бы малейшее подобие их собственных, отнюдь не отличавшихся определенностью принципов получало — в гомеопатически разбавленном виде — нечто вроде санкции Франкфуртского собрания, уже возвещали, что они спасли отечество и народ. Эти несчастные, слабоумные люди в течение своей в общем совершенно бесцветной жизни так мало привыкли к чему-либо похожему на успех, что действительно вообразили, будто их жалкие поправки, принимавшиеся большинством в два или три голоса, изменят весь облик Европы. С самого начала своей законодательной карьеры они более чем какая-либо другая часть Собрания были заражены неизлечимой болезнью — парламентским кретинизмом, недугом, несчастные жертвы которого проникаются торжественным убеждением, будто весь мир, его история и его будущее направляются и определяются большинством голосов именно того представительного учреждения, которое удостоилось чести иметь их в качестве своих членов. Они уверены, будто все и вся, что совершается вне стен этого здания: войны, революции, постройка железных дорог, колонизация целых новых континентов, открытие золота в Калифорнии, каналы Центральной Америки, русские войска — словом все, что может хоть в какой-то мере претендовать на некоторое влияние на судьбы человечества, — все это якобы ничто по сравнению с ни с чем не соизмеримыми событиями, зависящими от решения важного вопроса, который как раз в данный момент занимает внимание их почтенной палаты. Таким образом, демократическая партия Собрания только потому, что ей удалось контрабандным путем протащить в «имперскую конституцию» некоторые из своих рецептов, сочла себя в первую очередь обязанной выступить за нее, хотя эта конституция в каждом существенном пункте решительно противоречила ее собственным, так часто провозглашавшимся принципам. А когда, наконец, главные авторы этого ублюдочного произведения бросили его на произвол судьбы, завещав его демократической партии, последняя приняла это наследство и отстаивала эту монархическую конституцию, выступая даже против тех, кто провозглашал тогда ее же собственные республиканские принципы.

Но надо признать, что в этом отношении противоречие было лишь кажущимся. Неопределенный, внутренне противоречивый, незрелый характер имперской конституции был лишь точным отражением незрелых, путаных, противоречащих друг другу политических идей этих господ демократов. И даже если бы это не доказывалось достаточно их же собственными речами и писаниями — поскольку они вообще были способны писать, — то их дела вполне послужили бы таким доказательством. Ведь среди здравомыслящих людей считается чем-то само собой разумеющимся, что о человеке следует судить не по его заявлениям, а по его поступкам; не по тому, за что он себя выдает, а по тому, что он делает и что представляет собой в действительности. Дела же этих героев немецкой демократии, как мы увидим дальше, достаточно громко говорят сами за себя. Как бы то ни было имперская конституция со всеми ее придатками и привесками была окончательно принята, и 28 марта прусский король — 290 голосами при 248 воздержавшихся и при отсутствии 200 депутатов — был избран императором Германии без Австрии. Ирония истории достигла наивысшего пункта: императорский фарс, разыгранный Фридрихом-Вильгельмом IV на улицах изумленного Берлина через три дня после революции 18 марта 1848 г. [37] , —причем король был в состоянии, за которое кое-где в другом месте он подпал бы под действие закона штата Мэн против спиртных напитков, — этот отвратительный фарс ровно через год был санкционирован мнимым представительным собранием всей Германии. Таков был итог немецкой революции! Лондон, июль 1852 г.

37

21 марта 1848 г. по инициативе прусских буржуазных министров, стремившихся восстановить авторитет короля, в Берлине был устроен торжественный королевский выезд, сопровождавшийся манифестациями в пользу объединения Германии. Фридрих-Вильгельм IV проезжал по улицам Берлина с черно-красно-золотой повязкой на рукаве — символом единой Германии — и произносил псевдопатриотические речи, лицемерно выдавая себя за поборника «немецкой свободы и единства».

XVI НАЦИОНАЛЬНОЕ СОБРАНИЕ И ПРАВИТЕЛЬСТВА

Избрав прусского короля императором Германии (без Австрии), франкфуртское Национальное собрание отправило депутацию в Берлин, чтобы предложить Фридриху-Вильгельму корону, а затем отсрочило свои заседания. 3 апреля Фридрих-Вильгельм принял депутатов. Он заявил им, что хотя он и принимает предоставленное ему в силу голосования народных представителей право старшинства над всеми другими монархами Германии, но тем не менее он не может принять императорскую корону, пока у него нет уверенности, признают ли другие монархи его верховенство и имперскую конституцию, предоставляющую ему такие права. Дело германских правительств, добавил он, рассмотреть, такова ли эта конституция, чтобы они могли утвердить ее. Во всяком случае, закончил он, будет ли он императором или нет, он всегда готов обнажить свой меч против внешнего или внутреннего врага. Мы увидим, что он сдержал свое обещание довольно неожиданным для Национального собрания образом.

После основательного дипломатического расследования франкфуртские мудрецы пришли, наконец, к заключению, что этот ответ равносилен отклонению короны, Поэтому они постановили (12 апреля), что имперская конституция является законом страны и что ее следует отстаивать, а так как они совершенно не знали, каким образом им действовать дальше, то избрали комиссию из тридцати членов, которая и должна была выработать предложения относительно того, каким способом можно было бы осуществить эту конституцию.

Это постановление послужило сигналом к вспыхнувшему теперь конфликту между Франкфуртским собранием и немецкими правительствами.

Буржуазия и, в особенности, мелкая буржуазия сразу высказались за новую франкфуртскую конституцию. Они не могли дольше ждать момента, который должен был стать «завершением революции». В Австрии и Пруссии с революцией в данный момент было покончено посредством вмешательства вооруженной силы. Упомянутые классы предпочли бы менее насильственный способ выполнения этой операции, но у них не было выбора. Дело было сделано, и с этим приходилось примириться — вот решение, которое они сразу приняли и выполняли самым доблестным образом. В мелких государствах, где все шло сравнительно гладко, буржуазия давным-давно. ограничивалась столь соответствовавшей ее духу парламентской агитацией, эффектной с виду, но совершенно бесплодной, ибо за ней не стояло никакой силы. Таким образом, каждое из немецких государств, взятое в отдельности, как будто приобрело новую и окончательную форму, которая, как полагали, позволит им всем с этого времени вступить на путь мирного конституционного развития. Оставался открытым лишь один вопрос: о новой политической организации Германского союза. И этот единственный вопрос, который еще казался чреватым опасностью, считали необходимым разрешить немедленно. Отсюда давление, которое буржуазия оказывала на Франкфуртское собрание, чтобы заставить его как можно быстрее выработать конституцию; отсюда решение крупной и мелкой буржуазии принять и поддерживать эту конституцию, какова бы она ни была, чтобы безотлагательно создать устойчивый порядок вещей. Словом, движение в пользу имперской конституции с самого начала вытекало из реакционного чувства и исходило от тех классов, которые уже давно устали от революции.

Но была и еще одна сторона дела. Первые и основные принципы будущей германской конституции были приняты в первые месяцы революции, весной и летом 1848 г., в период, когда народное движение переживало еще подъем. Принятые тогда постановления хотя и были для того времени совершенно реакционны, теперь, после актов произвола австрийского и прусского правительств, казались необычайно либеральными и даже демократичными. Изменилась мерка, которой их мерили. Не совершая морального самоубийства, Франкфуртское собрание не могло вычеркнуть эти однажды уже принятые им постановления и перекроить имперскую конституцию по образцу тех конституций, которые Австрия и Пруссия продиктовали с мечом в руке. Кроме того, как мы видели, большинство в этом Собрании переместилось, и влияние либеральной и демократической партии все возрастало. Таким образом, имперская конституция выделялась пе только своим с виду исключительно демократическим происхождением: она в то же самое время, несмотря на все свои многочисленные противоречия, была все-таки наиболее либеральной конституцией во всей Германии. Величайший ее недостаток заключался в том, что она была всего лишь клочком бумаги, не имея за собой никакой силы для проведения в жизнь ее положений.

При таких обстоятельствах было естественно, что так называемая демократическая партия, т. е. масса мелкой буржуазии, цеплялась за имперскую конституцию. Этот класс в своих требованиях всегда шел дальше, чем либеральная конституционно-монархическая буржуазия; он выступал с большой дерзостью, очень часто грозил вооруженным сопротивлением и не скупился на обещания пожертвовать своей кровью и жизнью в борьбе за свободу; однако он дал уже множество доказательств того, что в момент опасности он всегда отсутствует и что никогда он не чувствует себя так хорошо, как на другой день после решительного поражения, когда все потеряно, по он может, по крайней мере, утешать себя сознанием, что дело так или иначе уже сделано. Поэтому в то время как у крупных банкиров, фабрикантов и купцов приверженность к франкфуртской конституции носила более сдержанный характер и скорее походила на простую демонстрацию в ее пользу, — стоящий непосредственно под ними общественный класс, наши доблестные демократические мелкие буржуа выступили вперед с большой помпой, заявив по обыкновению, что скорее прольют последнюю каплю своей крови, чем допустят крушение имперской конституции.