Собрание сочинений. Том 9

«ни один государь не давал столь неоднократно заверений относительно соблюдения договоров, связывающих Европу, и сохранения территориальных соглашений, существовавших в течение столь многих лет на благо Европы, и ни один государь не обнаруживал более искреннего стремления к этому».

Не подлежит сомнению, что, побуждая графа Малмсбери к подписанию договора от 8 мая 1852 г. о датском престолонаследии, барон Бруннов сумел завлечь его в свои сети неоднократными заверениями в том, что его августейший повелитель питает слабость ко всем существующим договорам. И когда он уговаривал графа, только что горячо приветствовавшего узурпацию Бонапарта, заключить тайный союз с Россией, Пруссией и Австрией против этого самого Бонапарта, он тем самым давал величайшее доказательство своего искреннего стремления к сохранению существующих территориальных соглашений.

Чтобы объяснить внезапную и неожиданную перемену, происшедшую в русском императоре, граф Малмсбери прибегает к психологическому анализу, рассматривая «настроения, повлиявшие на образ мыслей русского императора». «Чувства императора», — уверяет он, — «были задеты поведением французского правительства в отношении святых мест». Правда, Бонапарт, чтобы успокоить эти задетые чувства, послал в Константинополь г-на Делакура, «человека с чрезвычайно мягким и покладистым характером». «Но, — продолжает граф, — по-видимому, то, что произошло, не изгладилось из сознания русского императора», и у него остался осадок горечи против Франции. Следует признать, что г-н Делакур разрешил вопрос в окончательной форме и вполне удовлетворительно перед тем, как в Константинополь прибыл князь Меншиков. «Но, несмотря на это, умонастроение русского императора не изменилось». Эти настроения и проистекавшее из них ошибочное представление были так сильны, «что император все еще подозревает турецкое правительство в стремлении предъявить России такие условия, на которые оно не имеет никакого права». Граф Малмсбери признает, что не только «какому-либо человеческому существу», но даже и английскому лорду «не дано читать человеческих мыслей»; тем не менее «он не может не считать себя способным объяснить эти удивительные настроения, повлиявшие на образ мыслей русского императора». Наступил, говорит он, такой момент, который в течение многих поколений русский народ приучали рассматривать как «время, предопределенное для завоевания им Константинополя и восстановления Византийской империи». Он допускает также, что «нынешний император» разделяет «эти чувства». Первоначально проницательный граф рассчитывал объяснить дело тем, что император упорно подозревал турецкое правительство в намерении нарушить его права; теперь же он объявляет, что император только потому подозревает Турцию, что считает наступивший момент подходящим для того, чтобы ее проглотить. Дойдя до этого пункта, благородный граф принужден был изменить ход своих логических рассуждений. Вместо того, чтобы говорить о новых настроениях, повлиявших на образ мыслей русского императора и приведших к изменению прежних обстоятельств, он теперь ссылается на обстоятельства, которые сдерживали в течение некоторого времени честолюбивые умонастроения и старые традиционные чувства царя и не позволяли «открыть дорогу искушению». Эти обстоятельства сводились к одному весьма важному факту, а именно, что граф Малмсбери в тот период был «в составе» правительства, а в другой период — «вне» его.

Когда он был «в составе», он первый не только признал Бустрапу [249] , но даже оправдывал его клятвопреступления, убийства и насилия. Но после этого

«тогдашние газеты стали непрерывно нападать на то, что они называли раболепной и пресмыкательской политикой по отношению к французскому императору».

Пришло к власти коалиционное министерство, и с ним сэр Дж. Грехем и сэр Чарлз Вуд,

«которые клеймили на публичных собраниях политику и личность французского императора, а заодно клеймили и французский народ за то, что он избрал себе этого принца в государи».

249

Бустрапа — прозвище Луи Бонапарта, составленное из первых слогов названий городов Булонь, Страсбург, Париж. Это прозвище намекало на предпринятые им попытки произвести бонапартистский путч в Страсбурге (30 сентября 1836 г.) и Булони (6 августа 1840 г.), а также на государственный переворот в Париже 2 декабря 1851 г., приведший к установлению бонапартистской диктатуры во Франции.

Затем последовала черногорская история [250] , и коалиционное министерство

«позволило Австрии настаивать на том, чтобы султан не применял дальнейших насильственных мер против восставших черногорцев и даже не обеспечил турецкой армии безопасного и спокойного отступления, в результате чего Турция потерпела урон в 1500–2000 человек».

Позднее последовало отозвание полковника Роуза из Константинополя, и английское правительство проявило нежелание отправлять свой флот в Безикскую бухту или Смирну одновременно с Францией. Все эти обстоятельства, вместе взятые, породили определенное умонастроение у русского императора, решившего, что народ и правительство Англии враждебно относятся к французскому императору и что между обеими странами невозможен никакой действительный союз.

250

В 1852 г. возник вооруженный конфликт между Турцией и Черногорией, добивавшейся полной независимости от султана, вассальным владением которого она номинально продолжала оставаться. Русское посредничество в этом конфликте было отклонено Портой, и в начало 1853 г. турецкая армия под командованием Омер-паши вторглась в пределы Черногории. Австрийское правительство, опасаясь, что военные действия в Черногории и выступление России в защиту черногорцев вызовут волнения в славянских областях империи Габсбургов, поспешно направило в Константинополь с чрезвычайной миссией графа Лейнингена, который потребовал вывода из Черногории турецких войск и восстановления положения, существовавшего до начала конфликта. Сосредоточение австрийских войск на черногорской границе заставило Порту пойти на уступки и согласиться прекратить военные действия на условиях, предложенных Лейнингеном.

Изобразив с тонкостью, которая сделала бы честь любому романисту, описывающему изменчивые чувства своей героини, смену обстоятельств, повлиявшую на впечатлительный ум русского императора и совратившую его со стези добродетели, граф Малмсбери похваляется тем, что он якобы разрушил стену предрассудков и антипатий, отделявшую в течение веков французский народ от английского, посредством своего тесного союза с угнетателем французского народа. Он поздравляет теперешнее правительство с тем, что оно унаследовало от него этот дружественный союз с западным царем и пожало то, что посеяли тори. Он забывает добавить, что это был тот самый дружественный союз, под сенью которого султан был принесен в жертву России, когда французский император поддержал коалиционное министерство; ибо этот французский Сулук жадно стремится получить возможность на плечах мусульман пробраться на какой-нибудь Венский конгресс и таким путем стать респектабельным. Поздравляя министерство с его тесным союзом с Бонапартом, граф немедленно же начинает поносить политику, являющуюся плодом этого mesalliance^{19}.

Мы не будем следовать за всеми разглагольствованиями графа, в которых он распространяется о важности сохранения Турции в неприкосновенном виде, отрицает ее упадок, отказывается признать русский религиозный протекторат, а также воспроизводить его упреки правительству в том, что оно не сочло вторжение в Дунайские княжества за casus belli и не ответило на переход русских через Прут посылкой своего флота. Он не привел ничего нового, кроме следующего письма князя Меншикова Решид-паше, которое было написано перед самым отъездом из Константинополя и «является неслыханным по своей наглости».

«Бююкдере, 9 (21) мая

В момент отъезда из Константинополя нижеподписавшийся посол России узнал, что Высокая Порта объявила о своем намерении предоставить духовенству восточной церкви гарантии осуществления принадлежащих им духовных прав, что на деле поставило бы под сомнение сохранение других привилегий, которыми пользуется эта церковь. Каковы бы ни были мотивы для принятия этого решения, нижеподписавшийся считает себя вынужденным уведомить его превосходительство, министра иностранных дел, что любая декларация, или что-либо в этом роде, которая, сохраняя даже неприкосновенность чисто духовных прав православной восточной церкви, была бы направлена к тому, чтобы лишить силы другие права, привилегии и иммунитеты, признанные за вероисповеданием и духовенством этой церкви с самых древних времен и принадлежащие ей в настоящее время, — будет воспринята императорским кабинетом как акт, враждебный по отношению к России и ее религии. Нижеподписавшийся просит принять и т. д.

Меншиков.

Граф Малмсбери «с трудом может поверить, чтобы русский император одобрил поведение князя Меншикова или его образ действий». Ноты Нессельроде, последовавшие за отъездом Меншикова, и русская армия, последовавшая за нотами Нессельроде, подтверждают «обоснованность» этих сомнений.

«Молчаливый» Кларендон, «как это ни было ему прискорбно», был вынужден «давать постоянно все тот же ответ», то есть не давать никакого ответа. Он счел «своим долгом перед обществом не произнести ни единого слова», которого бы он уже не сказал раньше, и заявить, «что он не может представить никаких сообщений и не может предъявить никаких особых депеш». Благородный граф, таким образом, не мог прибавить ни йоты к тому, что нам было известно уже ранее. Его главная цель заключалась в том, чтобы установить, что в течение всего времени, когда австрийский и русский кабинеты вели свою наступательную политику, он находился с ними в «постоянном контакте». Так, он находился в постоянном контакте с австрийским правительством, когда последнее отправило князя Лейнингена в Константинополь [251] , а свои войска к границе, «опасаясь возмущения своих собственных подданных в пограничных районах». Так по крайней мере гласило, по уверению невинного Кларендона, «приведенное основание». После того как султан уступил Австрии и увел обратно свои войска, энергичный Кларендон «опять установил контакт с Австрией, чтобы обеспечить точное соблюдение договора».

251

См. примечание 250.

«Я полагаю», — продолжает лорд, — «что договор был соблюден, так как австрийское правительство заверило нас, что дело обстоит именно тал».

Великолепно, милорд! Что касается entente cordiale {сердечного согласия. Ред.} с Францией, то оно существует уже с 1815 года. Относительно решения, принятого английским и французским правительствами «об отправке их флотов», также «не было ни тени разногласий». Бонапарт дал приказ своему флоту отправиться в Саламин,

«полагая, что опасность велика», и «хотя он (Кларендон) говорил, что опасность не столь велика и что французскому флоту нет необходимости в данный момент покидать французские гавани», Бонапарт «все же дал приказ об отплытии французского флота; но это обстоятельство не вызывало ни малейшего разногласия, так как гораздо выгоднее и удобнее иметь один флот в Саламине и другой на Мальте, чем иметь один на Мальте и другой в Тулоне».

Лорд Кларендон заявляет далее, что в течение всего времени, когда Меншиков применял против Порты наглые меры давления,

«флот, как это следует с удовлетворением отметить, не получал приказа выйти в море, для того чтобы никто не смог утверждать, что турецкое правительство действовало под нашу диктовку».

После всего того, что произошло, представляется на самом деле вполне вероятным, что султан должен был бы отступить, если бы флот получил тогда приказ выйти в море. «Прощальное письмо» Меншикова Кларендон считает корректным, «однако он полагает, что такой язык при дипломатических переговорах с правительствами, к счастью, является редким и, как он надеется, еще долго будет редким». Что касается, наконец, вторжения в Дунайские княжества, то, по словам Кларендона, французское и английское правительства