Собрание сочинений

Тедди вроде бы не заметил, что кто-то остановился в ногах его шезлонга — или, раз уж на то пошло, отбрасывает тень на его блокнот. Но в ряде-другом у него за спиной, тем не менее, пару человек отвлечь оказалось легче. Они воззрились снизу вверх на молодого человека — эдак возможно взирать только из шезлонгов. Но молодой человек держался так, будто может простоять здесь сколько угодно — если ему позволят мелкий пустячок: хотя бы одну руку он будет держать в кармане.

— Приветик! — сказал он Тедди.

Тот поднял голову.

— Привет, — сказал он. Отчасти закрыл блокнот, отчасти позволил ему закрыться самостоятельно.

— Не против, если я присяду? — спросил молодой человек с неисчерпаемой вроде бы сердечностью. — Тут занято?

— Вообще-то эти четыре шезлонга — моей семьи, — ответил Тедди. — Только родители еще не встали.

— Не встали?В такой-то день, — произнес молодой человек. Он уже опустился в кресло справа от Тедди. Шезлонги стояли так близко друг к другу, что подлокотники их соприкасались. — Это богохульство, — продолжил он. — Совершеннейшее богохульство. — Он вытянул ноги — необычайно тяжелые в бедрах, каждая толщиной чуть ли не в человеческое туловище. Облачен он был, по большей части, в обмундирование Восточного побережья: сверху стрижка под газон, снизу вытертые грубые башмаки, а посредине наряд несколько смешанный — темно-желтые шерстяные носки, темно-серые брюки, рубашка с воротником на пуговках, галстука нет, а пиджак в елочку, вероятно, должным образом состарили где-нибудь на популярном семинаре для аспирантов Йеля, Гарварда или Принстона. — Господи, что за божественный день, — благодарно произнес он, щурясь на солнце. — В руках погоды я абсолютная пешка. — Тяжелые ноги свои он скрестил в лодыжках. — Вообше-то известно, что я способен воспринять совершенно обычный дождливый день как личное оскорбление. Поэтому такая погода для меня — абсолютная манна. — Хотя голос его в обычном смысле звучал культурно, разносился он более чем адекватно, как будто молодой человек вступил сам с собою в сговор: что бы ни сказал он, все прозвучит более-менее нормально — разумно, грамотно, будет даже забавлять или волновать Тедди или же людей в заднем ряду, если они прислушаются. Он покосился на Тедди и улыбнулся. — А у тебя как с погодой? — спросил он. Улыбка его не смотрелась непривлекательно, однако была светской, иначе — болтливой, и отражала, хоть и косвенно, его самомнение. — Тебя погода никогда не доводит до полного умопомешательства? — улыбнулся он.

— Я не принимаю ее на свой счет, если вы об этом, — ответил Тедди.

Молодой человек расхохотался, и голова его откинулась.

— Чудесно, — сказал он. — Меня, кстати, зовут Боб Николсон. Не уверен, что в спортзале мы до этого дошли. Как тебязовут, я, разумеется, знаю.

Тедди чуть поерзал и сунул блокнот в боковой карман.

— Я там сверху смотрел, как ты пишешь, — говорливо продолжил Николсон и показал. — Боже праведный. Трудился ты, просто как пчелка.

Тедди глянул на него.

— Я писал у себя в блокноте.

Николсон кивнул и улыбнулся.

— Как Европа? — спросил он, чтобы поддержать беседу. — Понравилась?

— Да, очень, спасибо.

— Где побывали?

Тедди вдруг нагнулся и почесал икру.

— Вообще-то перечислять все места долго, потому что мы взяли машину и покрывали сравнительно большие расстояния. — Он снова откинулся на спинку. — Но мы с матерью преимущественно были в Эдинбурге, Шотландия, и Оксфорде, Англия. Мне кажется, я говорил вам в спортзале, что в обоих местах меня должны были опросить. Преимущественно в Эдинбургском университете.

— Нет, по-моему, ты не говорил, — ответил Николсон. — Потому мне и стало интересно, чем это ты там занимался. Ну и как прошло? Тебя прессовали?

— Извините? — переспросил Тедди.

— Как там все было? Интересно?

— Временами да. Временами нет, — сказал Тедди. — Мы слишком надолго задержались. Отец хотел вернуться в Нью-Йорк немного раньше, не на этом корабле. Но кое-кто приехал познакомиться со мной из Стокгольма, Швеция, и Иннсбрука, Австрия, поэтому пришлось их дожидаться.

— Так оно всегда и бывает.

Тедди в первый раз глянул на него прямо.

— Вы поэт? — спросил он.

— Поэт? — уточнил Николсон. — Боже праведный, нет, конечно. Увы. А почему ты спросил?

— Не знаю. Поэты всегда принимают погоду на свой счет. Вечно пихают свои чувства в то, что чувствами не обладает.

Улыбаясь, Николсон сунул руку в карман пиджака и вытащил сигареты и спички.

— Я бы решил, что это их обычные уловки, — сказал он. — Разве поэты пишут по большей части не о чувствах?

Тедди, видимо, его не услышал — или не слушал. Он рассеянно смотрел на пару дымовых труб на Спортивной палубе — или же поверх них.

Николсон прикурил — не без труда, поскольку с севера дуло легким бризом. Откинулся на спинку и сказал:

— Я так понимаю, ты оставил там довольно взбудораженную компанию…

— «И кто бы мог сказать, что жить им так недолго? Немолчный звон цикад», — вдруг произнес Тедди. — «О, этот долгий путь! Сгущается сумрак осенний, и — ни души кругом». [123]

123

Два стихотворения японского поэта Мацуо Басё (1644–1694), пер. В. Марковой.

— Что это? — с улыбкой спросил Николсон. — Повтори-ка?

— Это два японских стихотворения. Чувства в них почти нет, — сказал Тедди. Он резко сел, склонил голову вправо и легонько хлопнул себя ладонью по правому уху. — У меня в ухе до сих пор вода от вчерашнего плавания, — сказал он. Еще пару раз хлопнул, затем снова откинулся и уложил руки вдоль подлокотников. То был, само собой, обычный шезлонг для взрослых, и мальчик в нем выглядел отчетливо маленьким, однако смотрелся совершенно расслабленным, даже безмятежным.

— Я так понимаю, ты оставил в Бостоне довольно взбудораженную компанию педантов, — сказал Николсон, наблюдая за ним. — После того последнего замеса. Вся исследовательская бригада «Лейдеккера» более или менее переполошилась, насколько я понимаю. Я, по-моему, говорил, что в июне мы довольно долго беседовали с Элом Бэбкоком. Вообще-то в тот же вечер, когда я услышал твою пленку.

— Да, вы говорили.

— Я так понимаю, компания переполошилась, — стоял на своем Николсон. — Судя по тому, что Эл мне рассказывал, вы все как-то поздно вечером насмерть схлестнулись языками — в тот же вечер, насколько я понимаю, когда ты эту пленку и записал. — Он затянулся. — Если я правильно понял, ты там наделал кое-каких предсказаний, и они всех до крайности взбудоражили. Правильно?

— Интересно, почему люди думают, будто давать волю чувствам так важно, — сказал Тедди. — Мать и отец считают, будто человек — не человек, если он не считает всякую ерунду очень грустной, или досадной, или очень… очень несправедливой, что ли. Отец дает волю чувствам, даже если читает газету. Меня он считает нечеловеком.

Николсон смахнул в сторону пепел с сигареты.

— То есть у тебя чувств нет, так? — спросил он.

Тедди задумался и только потом ответил.

— Если и есть, я не помню, когда вообще ими пользовался, — сказал он. — Я не вижу, на что они годны.

— Ну ты же любишь Бога? — спросил Николсон чуточку чересчур спокойно. — Это же твоя сильная, так сказать, сторона? Судя по тому, что я слышал на пленке и что мне говорил Эл Бэбкок…

— Да, конечно, я Его люблю. Но я люблю Его без сантиментов. Он никогда никому не говорил, чтобы Его любили с сантиментами, — ответил Тедди. — Будь яБогом, я бы уж точно не хотел, чтобы люди меня любили с сантиментами. Это слишком ненадежно.