Собрание сочинения в четырех томах. Том третий. Избранные переводы

7

Они от бурь покров найдут В разросшихся дубравах. И заяц-трус найдет приют В моих кустах и травах. Пускай прохожего ольха Манит своей прохладой, А дуб укроет пастуха От ливня и от града.

8

Ко мне влюбленные весной Придут на берег тайно И встретятся в тиши лесной Как будто бы случайно. Оберегая их покой, Росы роняя слезы, Благоуханною рукой Прикроют их березы.

9

И вновь придет ко мне поэт В часы, когда сквозь ветки На побережье лунный свет Свои начертит клетки. По склонам тихо он сойдет, По шахматным полянам Послушать гулкий рокот вод, Окутанных туманом.

10

Пусть елки тянутся ко мне Своей зубчатой тенью И видят в ясной глубине Верхушек отраженье. Пускай берез листва звенит На каменных утесах И мой боярышник хранит Певцов звонкоголосых.

11

Пусть, как цветы, в краю родном Растут ребята наши, Пусть будут крепче с каждым днем И с каждым часом краше! Греми до самых дальних дней, Веселый клич заздравный: За сыновей и дочерей Моей отчизны славной!

Цветок Дэвона

О, как ты прозрачен, извилистый Дэвон, Кусты осеняют цветущий твой дол. Но лучший из лучших цветов твоих, Дэвон. У берега Эйра впервые расцвел. Солнце, щади этот нежный, без терний, Алый цветок, напоенный росой! Пусть из подкравшейся тучи вечерней Бережно падает ливень косой. Мимо лети, седокрылый восточный Ветер, ведущий весенний рассвет. Пусть лепестков не коснется порочный Червь, поедающий листья и цвет. Лилией стройной гордятся Бурбоны, В гордой Британии розе почет. Лучший цветок среди рощи зеленой Где-то у Дэвона скромно цветет.

К портрету Роберта Фергюссона, шотландского поэта

Проклятье тем, кто, наслаждаясь песней, Дал с голоду поэту умереть. О старший брат мой по судьбе суровой, Намного старший по служенью музам, Я горько плачу, вспомнив твой удел. Зачем певец, лишенный в жизни места, Так чувствует всю прелесть этой жизни?

О памятнике, воздвигнутом Бернсом на могиле поэта Роберта Фергюссона

Ни урны, ни торжественного слова, Ни статуи в его ограде нет. Лишь голый камень говорит сурово: — Шотландия! Под камнем — твой поэт!

О песне дрозда, которую поэт услышал в день своего рождения — на рассвете в январе

Пой, милый дрозд, в глухой морозной мгле. Пой, добрый друг, среди нагих ветвей. Смотри: зима от песенки твоей Разгладила морщины на челе. Так в одинокой бедности, впотьмах Найдешь беспечной радости приют. Она легко встречает бег минут, — Несут они надежду или страх. Благодарю тебя, создатель дня, Седых полей позолотивший гладь. Ты, золота лишив, даришь меня Всем, что оно не в силах дать и взять. Приди ж, дитя забот и нищеты. Что бог пошлет, со мной разделишь ты!

В ячменном поле

Так хороши пшеница, рожь Во дни уборки ранней. А как ячмень у нас хорош, Где был я с милой Анни. Под первый августовский день Спешил я на свиданье. Шумела рожь, шуршал ячмень. Я шел навстречу Анни. Вечерней позднею порой — Иль очень ранней, что ли? — Я убедил ее со мной Побыть в ячменном поле. Над нами свод был голубой, Колосья нас кололи. Я усадил перед собой Ее в ячменном поле. В одно слились у нас сердца. Одной мы жили волей. И целовал я без конца Ее в ячменном поле. Кольцо моих сплетенных рук Я крепко сжал — до боли — И слышал сердцем сердца стук В ту ночь в ячменном поле. С тех пор я рад бывал друзьям, Пирушке с буйным шумом, Порою рад бывал деньгам И одиноким думам. Но все, что пережито мной, Не стоит сотой доли Минуты радостной одной В ту ночь в ячменном поле!

Девушки из Тарболтона

В Тарб'oлтоне, право, Есть парни на славу, Девицы имеют успех, брат. Но барышни Р'oналдс, Живущие в Б'eнналс, Милей и прекраснее всех, брат. Отец у них гордый. Живет он, как лорды. И каждый приличный жених, брат, В придачу к невесте Получит от тестя По двести монет золотых, брат. Нет в этой долине Прекраснее Джинни. Она хороша и мила, брат. А вкусом и нравом И разумом здравым Ровесниц своих превзошла, брат. Фиалка увянет, И розы не станет В каких-нибудь несколько дней, брат. А правды сиянье, Добра обаянье С годами сильней и прочней, брат. Но ты не один Мечтаешь о Джин. Найдется соперников тьма, брат. Богатый эсквайр, Владелец Блекбайр — И тот от нее без ума, брат. Помещик Брейхед Глядит ей вослед И чахнет давно от тоски, брат. И, кажется, Форд Махнет через борт, Ее не добившись руки, брат. Сестра ее Анна Свежа и румяна. Вздыхает о ней молодежь, брат. Нежнее, скромнее, Прекрасней, стройнее Ты вряд ли девицу найдешь, брат. В нее я влюблен. Но молчать осужден. Робеть заставляет нужда, брат. От сельских трудов Да рифмованных строф Не будешь богат никогда, брат. А если в ответ Услышу я «нет», — Мне будет еще тяжелей, брат. Хоть мал мой доход И безвестен мой род, Но горд я не меньше людей, брат. Как важная знать, Не могу я скакать, По моде обутый, верхом, брат. Но в светском кругу Я держаться могу И в грязь не ударю лицом, брат. Я чисто одет. К лицу мне жилет, Сюртук мой опрятен и нов, брат. Чулки без заплатки, И галстук в порядке, И сшил я две пары штанов, брат. На полочке шкапа Есть новая шляпа. Ей шиллингов десять цена, брат. В рубашках — нехватка, Но есть полдесятка Белейшего полотна, брат. От дядюшек с детства Не ждал я наследства И тетушек вдовых не знал, брат. Не слушал их бредней И в час их последний Не чаял, чтоб чорт их побрал, брат. Не плут, не мошенник, Не нажил я денег. Свой хлеб добываю я сам, брат. Немного я трачу, Нисколько не прячу, Но пенса не должен чертям, брат.

Пойду-ка я в солдаты

На чорта вздохи — ах да ох! Зачем считать утраты? Мне двадцать три, и рост неплох — Шесть футов, помнится, без трех. Пойду-ка я в солдаты! Своим горбом Я нажил дом, Хотя и небогатый. Но что сберег, пошло не впрок… И вот — иду в солдаты.

Ода шотландскому пудингу «Х'aггис»

В тебе я славлю командира Всех пудингов горячих мира,— Могучий Х'aггис, полный жира И требухи. Строчу, пока мне служит лира, Тебе стихи. Дородный, плотный, крутобокий, Ты высишься, как холм далекий, А под тобой поднос широкий Чуть не трещит. Но как твои ласкают соки Наш аппетит! С полей вернувшись, землеробы, Сойдясь вокруг твоей особы, Тебя проворно режут, чтобы Весь жар и пыл Твоей дымящейся утробы На миг не стыл. Теперь доносится до слуха Стук ложек, звякающих глухо. Когда ж плотнее станет брюхо, Чем барабан, Старик, молясь, гудит, как муха, От пищи пьян. Кто обожает стол французский — Рагу и всякие закуски (Хотя от этакой нагрузки И свиньям вред), С презреньем щурит глаз свой узкий На наш обед. Но — бедный шут! — от пищи жалкой Его нога не толще палки, А вместо мускулов — мочалки, Кулак — орех. В бою, в горячей перепалке Он сзади всех. А тот, кому ты служишь пищей, Согнет подкову в кулачище. Когда ж в такой руке засвищет Стальной клинок, — Врага уносят на кладбище Без рук, без ног. Молю я Промысел небесный: И в будний день, и в день воскресный Нам не давай похлебки пресной, Яви нам благость — И ниспошли родной, чудесный Горячий Хаггис!

Две собаки

Где в память Койла-короля Зовется исстари земля, В безоблачный июньский день, Когда собакам лаять лень, Сошлись однажды в час досуга Два добрых пса, два верных друга. Один был Цезарь. Этот пес В усадьбе лорда службу нес. И шерсть и уши выдавали, Что был шотландцем он едва ли, А привезен издалека, Из мест, где ловится треска. Он отличался ростом, лаем От всех собак, что мы встречаем. Ошейник именной, с замком, Прохожим говорил о том, Что Цезарь был весьма почтенным И просвещенным джентльменом. Он родовит был, словно лорд, Но — к чорту спесь! — он не был горд И целоваться лез со всякой Лохматой грязною собакой, Каких немало у шатров Цыган — бродячих мастеров. У кузниц, мельниц и лавчонок, Встречая шустрых собачонок, Вступал он с ними в разговор, Мочился с ними на забор. А пес другой был сельский колли, Веселый дома, шумный в поле, Товарищ пахаря и друг И самый преданный из слуг. Его хозяин — резвый малый, Чудак, рифмач, затейник шалый — Решил — кто знает, почему! — Присвоить колли своему Прозванье «Люат». Имя это Носил какой-то пес, воспетый В одной из песен иль баллад Так много лет тому назад. Был этот Люат всем по нраву. В лихом прыжке через канаву Не уступал любому псу. Полоской белой на носу Самой природою отмечен, Он был доверчив и беспечен. Черна спина его была, А грудь, как первый снег, бела. И пышный хвост, блестящий, черный, Кольцом закручен был задорно. Как братья, жили эти псы. Они в свободные часы Мышей, кротов ловили в поле, Резвились, бегали на воле И, завершив свой долгий путь, Присаживались отдохнуть В тени ветвей над косогором, Чтобы развлечься разговором. А разговор они вели О людях — о царях земли.

Цезарь

Мой честный Люат! Верно, тяжкий Удел достался вам, бедняжки. Я знаю только высший круг, Которому жильцы лачуг Должны платить за землю птицей, Углем, и шерстью, и пшеницей. Наш лорд живет не по часам, Встает, когда захочет сам. Открыв глаза, звонит лакею, И тот бежит, сгибая шею. Потом карету лорд зовет — И конь с каретой у ворот. Уходит лорд, монеты пряча В кошель, длинней, чем хвост собачий, И смотрит с каждой из монет Ге'oрга Третьего портрет. До ночи повар наш хлопочет, Печет и жарит, варит, мочит, Сперва попотчует господ, Потом и слугам раздает Супы, жаркие и варенья,— Что ни обед, то разоренье! Не только первого слугу Здесь кормят соусом, рагу, Но и последний доезжачий, Тщедушный шут, живет богаче, Чем тот, кто в поле водит плуг. А что едят жильцы лачуг,— При всем моем воображенье Я не имею представленья!

Люат

Ах, Цезарь, я у тех живу, Кто дни проводит в грязном рву, Копается в земле и в глине На мостовой и на плотине, Кто от зари до первых звезд Дробит булыжник, строит мост, Чтоб прокормить себя, хозяйку Да малышей лохматых стайку. Пока работник жив-здоров, Есть у ребят и хлеб и кров, Но если в нищенский приют Подчас болезни забредут, Придет пора неурожаев Иль не найдет бедняк хозяев,— Нужда, недуга, холода Семью рассеют навсегда… А все ж, пока не грянет буря, Они живут, бровей не хмуря. И поглядишь, — в конце концов Немало статных молодцов И прехорошеньких подружек Выходит из таких лачужек.