Собрание стихотворений и поэм

Но вот за всю войну впервые Открылся мир листвы и трав. Солдаты шли домой, живые, Победу в мае одержав.

Весна обильно увенчала Вернувшихся под отчий кров. В те дни, казалось, не хватало Вершинных луговых цветов.

Война из каждого аула Призвала многих сыновей. Она, увы, не всех вернула. Но стало на земле светлей.

Боец вернулся с поля брани, Людей надеждой озарив, Пускай контужен или ранен, Но все-таки он жив, он жив!

И это счастье стало общим, Оно и к нам стучится в дверь. Мы радуемся, мы не ропщем, Наследники своих потерь.

Оборотясь к теплу и свету, Стремясь управиться с бедой, Воспел стихами славу эту Гамзат, совсем уже седой.

Гремели щедрые салюты, Везде видны, везде слышны. Но выпадали и минуты Святой и горькой тишины.

Когда смолкает ликованье, Задремывая до утра, Тогда бессонной старой ране Открыться самая пора.

Отец мой, бодрствуя ночами, Накинув бурку в тишине, Молчал… Но суть его молчанья Опять была понятна мне.

Он видел тех, кому Победа Сплела прижизненный венок. Любой похож на Магомеда, Вот так и он прийти бы мог…

А вдруг… Хотя у Балашова Почил израненный боец, Но лучик ожиданья снова Зажегся для живых сердец.

А вдруг… Хотя в морской пучине Уснул крылатый Ахильчи, Но как не помечтать о сыне? О безнадежность, помолчи!

Случается, что похоронка Лежит в родительском дому, Но ветеран приходит с фронта, Воскресший вопреки всему.

Кто в плен попал, кто к партизанам Ушел из вражеских тенет. Пропавший без вести нежданно Благие вести подает.

Пусть хоть один, пускай хоть на день (Поэты верят в чудеса!) Придет домой во всем параде И сын Гамзата Цадаса.

Но нет, увы, таких вагонов, Что привезут его сюда. Он там, где двадцать миллионов, От нас ушедших навсегда.

7

Давно уж стал я круглым сиротою, И голова моя белым-бела. В душе теснится все пережитое, Дорога круто под уклон пошла.

Я был когда-то молодым да ранним, Но повзрослели дочери мои. Уже я предаюсь воспоминаньям В кругу друзей, в кругу своей семьи,

Но, чтоб ни делал я, куда б надолго Ни уезжал, свершая путь земной, В тревожных снах все чаще вижу Волгу, Саратовские степи предо мной.

В купе, в каюте, в реактивном рейсе Мне чудится, что в давнем том году Вагон почтовый движется по рельсам И в Балашове скоро я сойду.

А там деревня, знойное прибрежье, Последнее пристанище бойца… И я стою перед могилой свежей, Поддерживая скорбного отца.

…Видения безжалостные эти Тиранили его и в поздний час. Чем меньше остается жить на свете, Тем чаще память обступает нас.

Высказывая все, что наболело, Дряхлея, он произносил в тоске: – Ветров и гроз немало пролетело, Неужто стерлась надпись на доске?

И мама пересохшими губами Мне повторяла на пределе сил: – Я вижу, как лежит цадинский камень На месте том, где Магомед почил.

Земли аварской горсточку сперва ты Смешай, Расул, с могильной почвой той, Потом живое деревце Гамзата Полей цадинской ключевой водой.

Звучали те слова, как завещанье, Куда б ни ездил, ни летал, ни шел, Весной давал себе я обещанье, Что к августу поеду в Балашов.

Недели пролетели вереницей… Увы, теперь я в будущем году Приду могиле брата поклониться И к ней, уже заросшей, припаду.

8

Но опоздал я, снова опоздал… От островов японских до Каира Полмира я объездил, облетал, Не созерцатель, а ревнитель мира.

Въездная виза, проездной билет, Все при тебе – кружись по белу свету, Невольно нарушая свой обет, Не подчиняясь общему обету.

Спешил я – ждали срочные дела. Но без ответа оставался вызов В тот край, куда меня душа вела, Где никакой не требуется визы.

Экватор я на судне пересек, Полярный круг – на лайнере крылатом, А в Балашов наведаться не смог, Опять в долгу остался перед братом.

В Америке за тридевять земель Я помнил о невыполненном долге. Мне снился тихий городок близ Волги, В который не собрался я досель.

А в Мозамбике я почтил венком Всех африканцев, павших за свободу, Проникшись вечным фронтовым родством И заново познав его природу.

Я в Бухенвальде услыхал набат. Прошел сквозь ад – его зовут Освенцим. И в Трептов-парке был, где наш солдат Стоит, держа спасенного младенца.

А в Хиросиме, где развеян прах Людей, которые тенями стали, Я написал стихи о журавлях, Исполненные песенной печали.

Я голову безмолвно обнажил У Пискаревского мемориала. И там, среди бесчисленных могил, Строфа Берггольц торжественно звучала.

Ее слова, что врезаны в гранит, Потомству адресованы открыто. Никто не будет на земле забыт, Ничто не будет на земле забыто.

Меня вблизи от Минска обожгла Печальная мелодия Хатыни. Негромкие ее колокола Не умолкают в памяти поныне.

У Вечного огня в Москве моей, Где похоронен воин неизвестный, Стремление беречь живых друзей Внезапно тоже обернулось песней.

…Слез набежавших не стерев с лица, Опять справляя траурную дату, Я прихожу к надгробию отца. И вопрошает он: «Ты съездил к брату?»

Над холмиком, где мать погребена, Стою, молчу, вздыхаю виновато. Я знаю, спрашивает и она: «Расул, давно ли навещал ты брата?»

И совесть беспокойная опять Допытывается в часы ночные: «Скажи, неужто павших забывать Мы начинаем, братья их живые?»

Но если мы забудем их, тогда Ни пакты не спасут, ни договоры Весь этот мир, и новая беда Обрушится на города и горы.

Так говорят мне русские леса И камни поседевшие Европы. Родитель мой столетний Цадаса, Мой личный, тоже многолетний, опыт.

На всех широтах, где солдаты спят, У каждого святого обелиска Беседует со мною старший брат, Хотя до Балашова и неблизко.

И деревце, что посадил отец, Поднявшееся над степной могилой, Мне шепчет: «Приходи же наконец!» Не молкнет этот зов зеленокрылый.

Есть кровная, испытанная связь, Надежная, как почта полевая, Она ни разу не оборвалась, Всех павших и живых соединяя.