Собрание стихотворений и поэм

Что думал экипаж в тот миг, не знаю! Заскрежетали волны, как мечи. И птица рукотворная, стальная Пошла на дно… А с нею Ахильчи.

Об этом, плача, рассказали маме. Но мама не поверила словам: – Не умер он!.. Над мертвым ставят камень! Наш Ахильчи еще вернется к нам!

Меня, себя не мучайте напрасно! Я верю, рассекая толщу вод, Он выплывет… Ведь он пловец прекрасный! Наш Ахильчи не умер… Он придет!..

Но горе в двери постучало снова – Беда одна не ходит, говорят, Пришло известие из Балашова: Там раненый лежит мой старший брат.

И мы с отцом в дорогу поспешили. Но поездов быстрей бежит беда. И мы прочли на братниной могиле: «Здесь – Магомед Гамзатов из Цада»…

Мы возвратились… Мама онемела. Качнулась. Губы стиснула в тоске. И крупная слезинка искрой белой Блеснула на морщинистой щеке.

Но мама тотчас поднялась проворно. Сказал ей кто-то: – Черное надень!.. – Нет, нет! Я не надену шали черной. Работать буду в скорбный этот день!.. И, стисну зубы, подавив страданья, Весь день трудилась ты до темноты… Так о горянках гордое преданье Своим примером подтвердила ты.

А много позже, разведя очаг запела тихо, гневен был напев:

«Слез моих ты жаждал, враг! Но тебя спалит мой гнев! С неба шлешь огонь, злодей. Смерть полям и селам шлешь, Но от мести сыновей, Душегуб, ты не уйдешь!»

Терпения и кротости царица, Кто силу гнева робкой лани дал? Нежнейших в мире песен мастерица, Откуда в голосе твоем металл?

…Подумать! Грамоте не обучали Горянок старых – наших матерей, Но в дни народной скорби и печали Они предстали мудрецов мудрей.

О матери! Красавицы ущелий! Достойно лик ваш не запечатлен, Ни Рафаэли и ни Боттичелли Не возвели горянок в сан мадонн.

Хоть ваши очи – два потока света И благороден смуглых щек овал. Нигде в музеях вашего портрета Я не встречал… А где я не бывал!

Вам служат рамой горы снеговые. Ваш колорит – рассвета колдовство. О Моны Лизы наши, о Марии, Вы ждете Леонардо своего!

Что знает мир большой о нашей маме, Хоть скромных подвигов ее не счесть? Какой художник красками, словами Ее опишет и воздаст ей честь?

Часть третья

КОЛОКОЛА ЗВОНЯТ О МАТЕРЯХ

«Сердце мое словно гора тревоги. Бейте в колокола». Так говорила мама

1

Мама! На душе – тяжелый гнет, Жжет меня раскаянье и давит. С каждым часом боль моя растет – Никогда, наверно, не оставит.

Мама! В ночь мучительную ту Я, твой сын, с тобою не был рядом. Тщетно ты меня искала взглядом, Уходя во тьму и немоту.

Облегчить твоих не смог я мук, Долг последний свой не отдал маме И не смыл горячими слезами Стужи я с твоих усталых рук.

И не я в февральскую метель Провожал тебя в твой путь прощальный: Был тогда я на чужбине дальней, От тебя за тридевять земель.

Уезжал, а ты сказала мне: – Что ж, лети!.. Но к отчему порогу Воротись, постранствовав немного… В жизни, сын, почти как на войне:

Так же бьют они жестоко – пули, И всех раньше – старых матерей… Что ж, лети!.. Но прилетай скорей! Помни, я скучаю о Расуле.

…На душе моей – жестокий гнет. Сердце словно иглы искололи. Ночь от ночи боль моя растет… Ох, не дай вам бог подобной боли!

2

Вот так все это и случилось, мама. Нет, оправдаться я и не берусь! Февраль. Я – в Хиросиме, Фудзияма Сверканьем льда похожа на Эльбрус.

Я – в городе, где на печальном сборе Все горе мира ныне собралось, Я – в Хиросиме, в эпицентре горя. Тут смертью все пропитано насквозь.

Как все, и я знавал страданье тоже: Оплакал братьев, хоронил отца. Но боль ослабнет раньше или позже, Лишь боли Хиросимы нет конца.

Тут воздух самый скорбный на планете, Тут потускнел от пепла солнца диск… О девочка! О скорбный обелиск, Тебя журавлик не спасет от смерти…

Хотя б он в небо поднялся, летя, Страдания твои – неисцелимы. Японочка, несчастное дитя Мишени всех несчастий – Хиросимы!..

Сюда, на мировое пепелище, И мы цветы с Кавказа привезли. В холме, который вырос на кладбище, И дагестанской горстка есть земли.

Война людей косила без пощады, На здешнем пепле – тысячи камней. Но обожженный камень Сталинграда К нему приник всех ближе, всех тесней.

Толпа безмолвна. А над ней, взлетая, Так неуместно праздничны, пестры Лиловой, белой, красно-синей стаей Качаются воздушные шары.

– Что это значит? – я спросил несмело. – Эмблема смерти, – раздалось в ответ. – Шары цветные – жертвы прошлых лет, А знак недавней смерти – шарик белый…

В любой душе – своих страданий повесть. Все ж заживляет раны человек, Но если ранена у мира совесть – Она уже не заживет вовек!

О Хиросима! Памятник зловещий! Сто тысяч жизней оборвал вдруг взрыв, И люди стали тенями… Но вещи Живут, в обломках ужас закрепив.

Останки обгорелого рояля Как будто шепчут: «Песня умерла». Часы в тот миг остановились, встали: Прервалось Время под ударом Зла.

…Средь поля – колокол огромный. Он Оповещает речью колокольной О каждой смерти. Грозный, мерный звон Сложился в песню у меня невольно:

Песня о колоколе

Из меди густой, Из свинца он отлит. Покрыт серебром И над миром гудит.

Гудит его медь, Звенит его медь, Когда возвещает Он чью-нибудь смерть.

Но голос печали С величьем Добра Связует сияющий Блеск серебра.

Он мрак разрывает, Как взрыв, на куски, Велит нам, оставшимся, Жить по-людски.

Чтоб прочь откололось Все злое как есть, Он славит, тот голос, И смелость, и честь.

Тот колокол правде Сулит торжество, И все колокольчики – Дети его…

Один из них – вестник Находок и бед. Товарищ, ровесник – Повел меня вслед.

Я помню веселый, Заливистый звон. В аульскую школу Позвал меня он.

И новые страны, И край мой родной, Моря, океаны Явил предо мной.

Зовет он куда-то, Как встарь, и теперь – Успехов глашатай, Свидетель потерь.

И с ним, как бывало, Сливаясь душой, Я – колокол малый – Бью нынче в большой.

В тот самый, что здесь, В Хиросиме, стоит – Из горя людского И гнева отлит…

Разносится далеко мерный звон, У всех живущих память пробуждая. И я в тот страшный день перенесен, Когда явилась миру воля зля…