Такая жизненная полоса,а может быть, предначертанье свыше:другихя различаю голоса,а собственного голоса не слышу.И все же он, как близкая родня,единственный,кто согревает в стужу.До смерти будет он внутри меня.Да и потомне вырвется наружу.
«Мы были. Принимали. Участвовали…»
Мы были. Принимали. Участвовали.Мусолили цитаты начальственные.Скулили.Но хвостами невидимымине то, чтобы виляли, а – подвиливали…Живучие.Счастливые.Несчастные. —Мы были. Принимали.
Уважаемый доктор!Вы еще не знаете, что будете делать мне операцию.А мне уже сообщили, что в мозгу у меня находится опухольразмером с куриное яйцо, —(интересно,кто ж это вывел курицу,несущую такие яйца?!..)В школе по анатомии у меня были плохие отметки.Но сегодня мягкое слово «опухоль» корябает меня и пугает, —(тем более, что она почему-то растет, вопреки моему желанию)…Нет, я верю, конечно, рассказам врачей,что «операция пройдет как надо»,верю, что она «не слишком сложна» и «почти совсем не опасна»,но все-таки, все-таки, доктор, я надеюсь, что в школе у Васс анатомией было нормально,и что руки у Вас не дрожат, а сердце бьется размеренно…Ваша профессия очень наглядна, доктор, слишком наглядна.Но ведь и мы – сочиняющие стихи —тоже пытаемся оперировать опухоли,вечные опухоли бесчестья и злобы, зависти и бездумья!Мы оперируем словами.А слова – (Вы ж понимаете, доктор!) —не чета Вашим сверлам, фрезам и пилам(или что там еще у Вас есть?!).Слова отскакивают от людских черепов,будто градины от железных крыш…Ну, а если операция закончится неудачей(конечно, так у Вас не бывает, но вдруг…)Так вот: если операция окончится неудачей,Вам будет наверняка обидно.А я про все мгновенно забуду. Мне будет никак. Навсегда никак……Однако не слишком печальтесь, доктор. Не надо.Вы ведь не виноваты.Давайте вместе с Вами считать,что во всем виновата странная курица,которую кто-то когда-то вывеллишь для того, чтоб она в человечий мозгнеслаэти яйца-опухоли.
Постскриптум
Когда в крематории мое мертвое тело начнет гореть,вздрогну я напоследок в гробу нелюдимом.А потом успокоюсь. И молча буду смотреть,как моя неуверенность становится уверенным дымом.Дым над трубой крематория.Дым над трубой.Дым от сгоревшей памяти. Дым от сгоревшей лени.Дым от всего, что когда-то называлось моей судьбойи выражалось буковкамилирических отступлений…Усталые кости мои, треща, превратятся в прах.И нервы, напрягшись, лопнут. И кровь испарится.Сгорят мои мелкие прежние страхи и огромный нынешний страх.И стихи, которые долго снились, а потом перестали сниться.Дым из высокой трубы будет плыть и плыть.Вроде бы мой, а по сути – вовсе ничей…Считайте, что я так и не бросил курить,вопреки запретам жены. И советам врачей…Сгорит потаенная радость.Уйдет ежедневная боль.Останутся те, кто заплакал.Останутся те, кто рядом…Дым над трубой крематория.Дым над трубой……Представляю, какая труба над адом!
«Будем горевать в стол…»
Будем горевать в стол.Душу открывать в стол.Будем рисовать в стол.Даже танцевать — в стол.Будем голосить в стол!Злиться и грозить — в стол!Будем сочинять в стол…И слышать из столастон.
«Дружище, поспеши…»
Дружище, поспеши.Пока округа спит,сними нагар с души,нагар пустых обид.Страшась никчемных фраз,на мотылек свечи,как будто в первый раз,взглянии
промолчи…Придет заря, шепча.Но — что ни говори —бывает, что свечагоритсветлей зари.
«Сначала в груди возникает надежда…»
Сначала в груди возникает надежда,неведомый гул посреди тишины.Хоть строки еще существуют отдельно,они еще только наитьем слышны.Есть эхо.Предчувствие притяженья.Почти что смертельное баловство…И – точка.И не было стихотворенья.Была лишь попытка.Желанье его.
Отъезд
Л. и Ю. Паничам
Уезжали из моей страны таланты,увозя с собой достоинство свое.Кое-кто откушав лагерной баланды,а другие — за неделю до нее.Уезжали не какие-то герои —(впрочем, как понять: герой иль не герой?..).Просто люди не умели думать строем, —даже если это самый лучшийстрой…Уезжали.Снисхожденья не просили.Ведь была у них у всех одна беда:«шибко умными» считались. А в России«шибко умных»не любили никогда!..Уезжали сквозь «нельзя» и сквозь «не можно»не на год, а на остаток дней и лет.Их шмонала знаменитая таможня,пограничники, скривясь, глядели вслед…Не по зову сердца, — ох, как не по зову! —уезжали, —а иначе не могли.Покидали это небо.Эту зону.Незабвенную шестую часть земли…Час усталости.Неправедной расплаты.Шереметьево.Поземка.Жесткий снег……Уезжали из моей страны таланты.Уезжали, чтоб остаться в ней навек.
«А они идут к самолету слепыми шагами…»
Василию Аксенову
А они идут к самолету слепыми шагами.А они это небо и землю от себя отрешают.И обернувшись, растерянно машут руками.А они уезжают.Они уезжают.Навсегда уезжают…Я с ними прощаюсь, не веря нагрянувшей правде.Плачу тихонько, как будто молю о пощаде.Не уезжайте! – шепчу я. А слышится: «Не умирайте!..»Будто бы я сам себе говорю:«Не уезжайте!..»
«Тихо летят паутинные нити…»
Тихо летят паутинные нити.Солнце горит на оконном стекле…Что-то я делал не так?Извините:жил я впервые на этой Земле.Я ее только теперь ощущаю.К ней припадаю.И ею клянусь.И по-другому прожить обещаю,если вернусь…Но ведь яне вернусь.
«Засыпаю долго, неуютно…»
Засыпаю долго, неуютно,темнотой протяжной занесен.Мы несовместимы обоюдно,несопоставимы —я и сон.Будто бы со дна тысячелетий,сон всплывает явно не к добру.Чувствую, что этот сон — последний:ежели засну сейчас —умру.Сон мой то огромен, то ничтожен.Тащит он меня из тьмы во тьму.Я не должен спать! Проснуться должен!Должен! —сам не знаю, почему.Вот она – последняя граница.Сон бурлит —я падаю в него!..…Было утро.Щебетали птицы.Ночью мне не снилось ничего.
Воспоминание о встрече руководителей партии и правительства с интеллигенцией
Твердо зная: его не посмеют прервать,он сперваживописцев учил рисовать.Музыкантов пугал.Режиссеров стращал.И чего-то припомнить нам всем обещал…Надо было назвать дурака дураком!По роскошной трибунерубануть кулаком!..Ты – мой бедненький —не рубанул, не назвал…А потом бутерброды в буфете жевал.И награды носил.И заботы терпел…Что ж ты хнычешь и губы кусаешь теперь?!Что ж клянешься ты именем Бога:мол, «во всем виноватаэпоха…»