Собрание

VII. Прогулка

Сегодня прогулка на катерах. Мы долго тащимся к Днепру. Там нас ждет небольшой облезлый теплоходишко. Ехать скучно. Какие-то очень толстые дядьки крутятся вокруг директора, похлопывая себя по животу, изрекают, говорят истины вроде «Театр — это высокое искусство». Юрский в зеленой рубахе с крыльями жар-птицы, он ухаживает за Немченко, но кажется, ему скучно. На солнечной стороне сидит Валя. Я подхожу к ней. «Ленка, давай я сошью тебе белую юбку. Ленка, мне так тоскливо. Заходи, может, станет легче. Ленка, ты выдающаяся личность». Теплоход подходит к острову. Толкаясь, все сходят по узкому деревянному трапу. Ноги вязнут в крупном горячем песке. Мы устраиваемся под кустом. Переодеться негде, я захожу за кустик, засовываю в мамину сумочку непредусмотрительно надетые розовые штаны. Все переодеваются, стараясь не смотреть друг на друга. Бежим купаться. Я долго ныряю. Подплывает Леша: «Давай научу тебя плавать. Ложись». Я ложусь на спину. «Да на брюхо!». Я смущаюсь и плыву к Кирке. Кирка очень смешной в голубой купальной шапочке. Трусы доходят ему до колен. Рядом с Киркой Толя, он просит меня встать подальше и ныряет. Он долго плывет. Под водой он случайно касается моей ноги. Красный как рак, он всплывает на поверхность. «Леночка, извини меня, пожалуйста». — «Ладно». Я ныряю и долго держусь пальцами за дно. Какой-то театральный начальник горячо кричит на весь остров: «Я ездил с МХАТом, они лежали на песочке и разговаривали об искусстве. А вы — вы живые люди». Живые люди орали на весь остров, прыгали с парохода в воду, играли в мяч. Какой-то парень поднимал девушек себе на плечи и толкал вниз. Воздух прозрачный, но густая, тупая тоска окрашивает все вокруг в серые тона. Болит голова. Полицеймако стоит на палубе и, потрясая десяткой, сильным артистическим басом зовет буфетчицу: «Где ты, где ты, дитя мое, продай мне водку!». Пора ехать назад. Я беру сумки Люси Макаровой и свои и босиком уныло бреду к катеру. Сзади идет Юрский: «Леночка, давай помогу». — «Нет, спасибо». Я поднимаюсь по скользкому тинистому трапу. На теплоходе все пьяные.

В городе мы сели в такси.

VIII. Я и Кирка

Кирка — театральный ребенок, довольно стеснительный, со своими принципами, хотя не всегда идет прямым путем. Единственное, что в нас общего, это что я тоже театральный ребенок и тоже со своими принципами. Когда мне становится скучно и хочется поиграть в карты, я звоню Кире и он приходит. Играем мы в «66» или в «японский преферанс». Кира всегда проигрывает. Во время игры мы ведем длинные разговоры, чаще всего о театре, ребятах, иногда о любви. Мы составляем списки актеров, которые нам нравятся, сыплем цитатами из пьес.

— Кира, а кто тебе нравится?

— Одна девочка из нашего двора. Она младше меня на год.

— Как ее зовут?

— Света.

— А ты серьезно в нее влюблен?

— Да. А кто тебе нравится, Лена?

— Угадай.

— Мальчишка?

— Нет.

— Взрослый?

— Да.

— Из театра?

— Да.

— Артист?

— Да.

Кира называет несколько фамилий.

— Может быть, Юрский?

— Нет.

— А кто же?

— Угадай.

Он опять называет несколько фамилий.

— Юрский?

— Да.

— А чего же ты говорила?

— Так.

— Лена, знаешь, Вовка в тебя влюблен.

— Новость! А ты с Толькой поссорился?

— Да! Он собака. Знаешь, какие гадости делает?

— Какие?

— Да вообще подлец. Например, заставляет целоваться в губы.

— Зачем?

— А я откуда знаю.

— А другие мальчишки тоже так делают?

— Самые сволочи.

— А зачем?

— Знаешь, какие мальчишки бывают. У нас в классе один есть. Ко всем девчонкам лезет целоваться.

— А зачем ему это надо?

— А зачем дядькам это надо?

— В таком возрасте?

— А что ты думала? В четвертом классе еще не так хочется, а в пятом уже сильнее.

Мы несколько минут молчим. Кира отчаянно проигрывает. «Моряки, что вы делаете? На кого оружую поднимаете? На свой родной комитет», — говорит он басом.

— Кира, а кем ты хочешь быть?

— Артистом.

— А ты пробовал когда-нибудь писать?

— Да.

— Расскажи.

Кирка садится в кресло. Краснея и волнуясь, рассказывает историю о каком-то ауле, двух коммунистах, бандите и девушке. Я объясняю ему недостатки. Он говорит: «А мальчишкам нравилось». — «Еще бы. У тебя и война есть, и выстрелы, и любовь». — «Конечно».

— А ты кем будешь?

— Не знаю.

— А ты писала?

— Да.

— О чем?

— О любви, о дружбе, о театре и мальчишках, но когда была во втором классе, писала и про войну. Даже пьеса есть — незаконченная.

Мы поиграли еще немножко и пошли в театр. Мы единственные дети в театре, но контролерша к нам привыкла, и мы видели уже все спектакли по нескольку раз. Часов в одиннадцать Кирка идет домой, а я к Корогодским. К Зиновию Яковлевичу приехала жена — тетя Люся. Сначала я держалась с ней официально, но теперь мы дружим. Сегодня мы с ней читаем французский журнал, она здорово знает этот язык. «Тетя Люся, знаете, у меня болит башка, и вообще я сегодня психо-ненормальная, поэтому я пойду домой».

Дома я читаю Моэма «Бремя страстей человеческих». Эта книга произвела на меня какое-то странное впечатление — очень острое и болезненное. Раньше она не произвела бы на меня такое впечатление, но теперь все мои чувства лежат на поверхности.

IX. Собор

Сидим в ресторане. Подходит Зина. Она подбрасывает пару сплетен, а потом говорит:

— Лена, хочешь пойдем с тобой во Владимирский собор? Знаете, я влюбилась в дьяка. Красивый, а голос какой, густой, сильный бас.

— А — это такой массивный? Вы его за массивность полюбили?

— Да, — смеется Зина.

После обеда мы идем в собор.

Около входа много нищих. Зина всем раздает строго по копейке. В соборе тихо, служба еще не началась. Мы покупаем по свечке и ставим Николаю Угоднику, чтоб войны не было. «Чтоб войны не было», — шепчу я, зажигая свечку. Какой-то старичок с длинной белой бородой целует руку Христа, слезы текут по его лицу, он что-то страстно тихо шепчет. Какое-то странное чувство — чувство сухости, внутреннего огня, пустоты, волнения внутри. И в то же время религиозная страстность. Настоящие верующие верят не в наивные сказки и не в бога, а в саму веру, в то, что есть на свете во что верить. Кругом старики, старухи, они плачут, молятся. Какое-то странное желание — очиститься, рассказать. Начинается служба, выходит «Зинин» дьяк. Глаза его бегают по толпе, он размахивает кадилом. Сладким, прозрачным дымом пропитано все — иконы, стены, люди. Ко мне подходит сморщенная старушка в белом платке: «Девушка, грешно руки за спиной держать». — «Почему, бабушка?» — «А вот в школу вы придете, в институт, не будете этого делать». Я хихикаю, прилив веры уже прошел, но покорно засовываю руки в карманы.

На улице шумит дождь. Неизвестно откуда взявшаяся гроза испортила нам настроение. Зина простужена и не может идти под дождем. Постепенно небо светлеет, лужи перестают извергаться, голуби вылетают из-под карнизов. Мы бежим домой. Вокруг все свежо и чисто. Зина бежит в гостиницу, а я в театр. Во втором акте играет Зина. Когда она выходит, мне становится смешно, я чувствую превосходство над несчастными зрителями, не знакомыми с Зиной. Зина мне очень нравится. Меня к ней тянет.

Вечером у нас небольшая компания. Товстоногов, Нателла, дядя Женя, Слава и тетя Люся. Сначала все мрачно поглощают кабачки и винегрет. Наевшийся Георгий Александрович затевает спор, кто умней в массе, мужчины или женщины. Он яростно грызется с Нателлой. Женя, мирно слушающий дискуссию, вдруг заговорил. Никто, кроме меня и тети Люси, его не слушал. Сначала он говорил смешно, наигрывая просветленность и вдохновение, но постепенно Женя увлекся. Смысл его длинной, изобилующей примерами и отступлениями речи сводился к тому, что женщина более эмоциональна по своей природе, у нее более богатый внутренний мир, она как губка впитывает в себя все, что ее волнует, мужчина весь во внешнем, в делах.

Постепенно, все уже выпимши, перешли на тему — умный ли Лев Толстой. Мама говорила, что Толстой гениален, но не очень умен, правда, она соглашалась, что он не глуп. Все набросились на нее, стали доказывать, что Толстой один из умнейших людей. Товстоногов просто кричал, я тоже не отставала. Вдруг Георгий Александрович сказал: «Лена, а зачем ты кричишь, на маму и так все напали, зачем же тебе?» Я покраснела. Все замолчали. «Но она же не права». — «Это не имеет значения». Все вдруг заторопились домой. Г. А. долго разговаривал с мамой, потом подошел ко мне: «Спокойной ночи, Леночка». — «Спокойной ночи».