Сочинения в 2 т. Том 1

Дед терпеливо ждет. Сквозь пальцы я вижу его откинутую голову и закрытые глаза. Но память выручает меня. Несколько лет назад, в холодную осеннюю ночь, в дозоре, партизан дядя Петр пел мне о матери и счастливой звезде. У него был негромкий задумчивый голос.

…Под отчим кровом тихий свет, Но счастья не видать, Нам для печали часа нет, Прости, родная мать.

Из-за угла на главную галерею выходят Сенька и Трофим. Они осторожно несут что-то хрупкое, завернутое в рубахи и пиджаки. Несколько рабочих идут вслед за ними, и чем дальше уходят они, тем тише становится в шахте, и наконец замирает гул вагонетки. Михайло не замечает ничего. На разминовке останавливается пожилой рабочий. Он испуганно смотрит на нас. Я машу ему рукой, чтоб ушел. Михайло даже этого не замечает.

…Нам для печали часа нет, Дороги далеки…

В отдалении снова стучат топоры. Люди поспешно возвращаются к завалу. Мы сидим и слушаем, как тонко звучит камень.

— Чудная песня, — говорит дед. — А верная… Сережка, тот умел. Тот как заведет гармонь… истлеешь.

Вскоре в нарастающем шуме я различаю голос Семена. Он зовет Михайлу и меня. Я выхожу на разминовку. Сенька бежит навстречу, тряся вихрастой головой. Заметив Михайлу, он останавливается, говорит строго:

— Дед и ты, Васька, выезжайте на-гора. Инженер звал.

Михайло медленно поднимается с камня. Самодовольная улыбка светится в бороде.

— Ишь какие дела. Инженер, и тот без наших котелков слабоват. — Мы идем, и дед удивленно оглядывается по сторонам, — все уступают нам дорогу, и у ствола нам сразу подают бадью.

Отсюда, снизу, небо кажется необыкновенно синим. Как синька. И текучим, как огонь. Эта синь колеблется, пока мы летим вверх, и у ворота солнце захлестывает нас ручьями.

Воздух прозрачен и полон близкой голубизны. Запах степной травы горяч и сладок. Мы выскакиваем на помост, на первую пару рельсов, поднятых над степью, и уже не узнаем лагеря. Прямо перед нами стоит новый дом, плотники заканчивают крышу, в окнах поблескивает стекло.

— Ну, чудасия, — гудит Михайло. — Гляди!

За домом черные ряды рвов. Высятся кубы кирпича. Каменщики торопливо вскидывают руки. Дальше, на высоких козлах, пилят лес. Трофим и инженер стоят на другом краю помоста. Они смотрят в степь. Там, на бугре, движутся подводы, целый обоз, ярко светятся свежие доски, медленно оседает пыль.

Оборачиваясь, Трофим улыбается нам. На его лице не осталось и следа печали.

— Горит работа, Василий!

— Горит!

Инженер подходит к деду, ласково берет за локоть.

— Хороша стройка, Михайло Кузьмич?

Дед расправляет сутулые плечи.

— Хороша!

— А вы отдохните, — заботливо говорит инженер. — Вот смотрите, чтобы правильно породу валили… чтобы у ствола чисто было.

— Да, это я могу… Чего ж!..

Крепкой походкой приближается Трофим. Он задумчиво смотрит в глаза Михайле.

— Пласт мы Сережиным называем, Кузьмич. Все теперь будут говорить кругом — на тыщу верст! — Серегин пласт…

От землянки плотники зовут Бычкова, и дед провожает его растерянным взглядом, а потом долго еще стоит на помосте над веселым гомоном стройки, тихо улыбаясь, будто во сне.

Дружными толчками откатчицы двигают груженую вагонетку. Дрожат упругие рельсы. Ветер полощет цветную ткань кофточек на округлых плечах. Поднимается сизая пыль. Жуча мелкого щебня остается на краю эстакады.

Дед хватает лопату. Доски помоста колышутся под ним. Лезвие лопаты ярко сверкает на солнце.

Он не видит, как из-за угла выбегает старый Климка, его сосед. Рыжая бороденка Климки треплется по ветру. В длинной рубахе путаются колени.

— Кузьмич! — надрывно кричит он, задыхаясь. — Слышь, Кузьмич!.. Эх ты, горе-человек! — и пытается вскочить на помост, но слабые руки сдают, срываются с рельса.

Михайло выпрямляется, медленно опускает лопату.

— Ну, что ты… чумной?

Теперь он кажется очень большим перед Климкой. Рваная шапчонка лихо сдвинута набекрень, крепко сжаты губы.

Климка, трясясь, поднимается с земли:

— Да ведь Сережка так и остался под завалом!

Дед медленно распрямляет плечи.

— Что?! — удивленно и грозно переспрашивает он, и белая борода его летит по ветру. — Опять про старое, шалапут?

Он отворачивается и с яростью швыряет породу. Потрясенный, Климка еще несколько минут стоит внизу. Пыль и щебень сыпятся ему на плечи.

Я тоже стою неподвижно, и механик, пробегая мимо, удивленно оглядывается на меня.

Гремит лебедка. Знойный степной ветер хлещет в лицо. Я наклоняюсь, чтобы поднять лопату. Что-то больно жжет мне ладонь. Я разжимаю руку. Это никелевая пряжка Сережи: я только теперь вспомнил о ней… Но гремит работа, ликует жизнь, и, словно как в песне, времени нет для печали.

ЭКЗАМЕН

Вскоре товарищи уходят. Мне трудно открыть глаза. Я долго прислушиваюсь и не различаю ни их дыхания, ни осторожных шагов. Они подозрительно тихо ушли. Вероятно, они думали, что я уснул. Да, в самом деле, их нет. Все же я продолжаю прислушиваться с какой-то смутной надеждой. Я лежу на койке. Здесь сильно пахнет йодом. Одеяло мешает мне дышать. Оно давит грудь, плечи.

Я стараюсь уснуть, считая до десяти, до ста. Когда поднимается ветер, я слышу приглушенный шум листвы и ощущаю едва уловимый, как дымка далекого костра, запах вишневых деревьев.

Я почти не говорил с ними, не отвечал на их вопросы. Мне было хорошо, спокойно оттого, что они находятся рядом. Теперь они ушли. Кто-то из них — Семен или Трофим — сказал о моих ногах. Я запомнил эти два слова: «Жаль ноги»… Но я так и не понял, почему жаль?

Снова я принимаюсь считать до ста. Так медленно идет время! Тридцать семь… тридцать восемь… жаль ноги… тридцать девять… жаль… Почему жаль ноги?

Вдруг мне становится все понятно. После аварии на штреке я остался без ног. Неужели? Я говорю вслух: «Я остался… без ног…»

Шум обвала повторяется в моих ушах. Освещенная тусклыми лампами, взлетает, рушится галерея. И сразу становится темно, совсем темно вокруг. Вдалеке еще перекатывается эхо, глухими, сонными отзвуками откликается шахта. Потом я снова чувствую, как меня поднимают и несут. Я плавно раскачиваюсь на чьих-то упругих руках, и от этих мерных раскачиваний меня начинает тошнить. Но и это проходит; снова греет солнце, легкие тени пролетают надо мной.

Неожиданно меня поражает одна мысль: они ничего не сказали мне ни о работе, ни о машине. Прошло несколько дней, завал, наверное, разобран, и большая лебедка пущена на третьем пласту, но они не сказали мне ни слова. Может быть, Трофим не хотел огорчать меня — я ведь уже не смогу работать на лебедке. Жаль. Сколько раз я почти чувствовал дрожь тормозного круга в руках, когда гремят вагонетки, бешено вертится барабан, а внизу на плитах весело покрикивает плитовой.