Сочинения в 2 т. Том 1

— Вон как живешь ты, парень! Каждый день сватаешься! И пиво бочками глотаешь. Понятно, путевая девушка не пойдет…

Николай возмущается:

— Каждый день? Да кто тебе сказал, что каждый день? Один раз я только сватался, и то без удачи.

Голоса их становятся приглушенней, тише; слышно, как однотонно бубнит Кузьма, а потом, неожиданно громко, заливисто хохочет Осьмушный:

— Батюшки! Совсем уморил… Это что же выходит? Не на Полюшке своей, на пирогах ты женился!

Словно оправдываясь, Кузьма обращается к Белоконю:

— Ты глянь-ка на парня, Лука Алексеевич, совсем он запутанный. Старших на смех подымает, а? Может, ты ему для опыта из жизни чего припомнишь?

— Нету у меня ничего такого, — неохотно молвит Белоконь. — Я этими делами никогда не занимался. И совсем другие думы у меня в голове…

— Про шахту, конечно, думаешь? — прерывает его Николай. — И всегда ты про шахту? А ведь женился? Может, ты в шахте и женился?

— На то и похоже, — усмехнулся Белоконь. — А что это ты про женитьбу затеял и вчера, и сегодня, каждую ночь?

— Серьезный это вопрос у меня в жизни, — говорит Николай. — Дельное слово туг важно выслушать…

Белоконь играет веткой, наблюдая за жарко горящей хвоей.

— Ты, Коля, шутейной истории ждешь, ведь правда? А со мной такого не приключалось.

Николай привстает на локтях, ярко освещенный волнами света.

— Да почему шутейной, Алексеич? Я пьесу любовную в театре недавно смотрел, до слез, понимаешь, прошибло…

— Ну, то пьеса!.. На сцене всякие чудеса бывают: щуплый актеришка, а ревет медведем: ревную… убью! Если ты смеху ждешь, Коля, заранее скажу: не жди. Я простую историю тебе расскажу, как человека встретил, и не удивляйся, да, в шахте. Вернее, в шахте он раскрылся для меня, человек. И сам и для себя раскрылся. Если уж для опыта и серьезно, что ж, в этом для тебя найдется интерес.

Николай придвигается ближе к огню, русый, вихрастый, в кепке, лихо сдвинутой на затылок, в белой рубахе с воротом, распахнутым на всю грудь. Кузьма встает и тоже присаживается поближе, оправив ладную, шитую по мерке спецовку. Некоторое время Лука Алексеевич внимательно рассматривает свои ладони, держа их перед собой, как раскрытую книжку.

— Шахту Четвертую знаете, конечно? Нынче углем она знаменитая. А раньше завалами славилась да мокротой. Ну вот, там я и коногоном, и на проходке работал. Бригадиром был у меня Сидор Петрович Стриж. Душевный и справедливый человек. Работа опасная, кровля сыпучая, сплошные завалы идут. Почву вдобавок пучит, крепь выламывает, выпирает, и мокро, грязно, так и хлещет вода… В пятый штрек многие идти не соглашались. Но у нас бригада подобралась: один в одного. Орлы — не ребята, почти все фронтовики. Как немца только согнали с восточного Донбасса, нам эту шахту поручено было восстановить. Пятый штрек мы нарочно взяли: покажем, мол, примером, какие мы есть горняки. Другие посмеивались над нами: либо раскиснете, либо утонете, говорят. И правда, простое дело завязнуть в таком болоте. Но Сидор Петрович — геройский бригадир, он каждую минуту по часам своим рассчитал, чтоб ни одной пропащей минуты не оказалось. У такого мастера не зазеваешься: время летит незаметно, смотришь, и смена уже настает. А перед получкой мы узнали, что ухнули в первый месяц триста восемь процентов плана, и, стоя у кассы, я неспроста удивился: пять тысяч рублей выплатили мне, копейка в копейку.

В шахте я, конечно, не новичок: пятнадцать лет до этого работал, и крупные заработки случались, однако таких денег за месяц не доводилось получать.

Мы, Белокони, все коренные донбассовцы: батько и дед мой тоже шахтеры; за прадеда не знаю, при нем только зачинался Донбасс. Но не слышал я и от батька, чтобы такие ставки он получал. Семья у него была большая, а я ведь с четырнадцати лет один как перст. Ну, думаю, Лука, богатую жизнь мы начинаем: скоро весь Донбасс освободят, а там и всю страну. Первые трубы на восточном краю Донбасса задымились, встряхнемся, подтянемся, лучше прежнего заживем.

Характер у меня — сами знаете какой: к друзьям я доверчив, без хитрости, без потайки, в работе порядок и строгость люблю. Но это уже после армии я меж народом пообтесался, а то, бывало, какая-то робость или застенчивость найдет, и знаю, что сказать, а не скажу: неловкость на людях всегда испытывал. Правда, в работе я был горяч, бригадиры, десятники меня уважали, но над характером моим подшучивали, то «молчальником», то «красной девицей» называли.

После получки, значит, собрал нас всех на квартире Сидор Петрович по важному делу: бригадный совет держать.

«Вот что, сыночки, — говорит… (Он всех нас сыночками называл). — По старому обычаю следовало бы сейчас четвертуху на стол поставить, а потом до поздней ночи по всему поселку нашему куражиться: мы, дескать, лихачи-богачи! Может, есть желающие? Пускай скажут».

Кто-то из ребят сказал, что по маленькой, мол, оно бы не мешало. Сидор Петрович, однако, нахмурился, настопорщился, рукой по столу рубанул:

«От маленькой до большой, мы знаем, полшага. Каждый своим деньгам хозяин, конечно. Если б не так оно было, я бы сегодня вас не собирал. Мы из конторы как вышли сегодня всем отрядом, слышал я, женщина вслед сказала: „Богатая выручка… для пивной“.

Меня это вот тут, за ребро, защемило: так, значит, о нашей бригаде думают! А с чего бы? Может, потому, что все вы, за моим исключением, холостяки? Нет, думаю, дудки! Бригада моя лучшая — не только в забое. И в жизни она лучшая, самая завзятая моя бригада. А только одно обидно: вид у нас плохо оформленный, — сильно уж война пообтрепала. Что это за мода в брезенте в праздник щеголять? В общем, побывал я сегодня в ОРСе, ребята, и для начала всем по костюмчику, синий бостон — сорт самый первый, заказал. Там всякая мелочь еще: платочки, носки, одеколон, как водится… На головных уборах малость споткнулся: кому шляпы, а кому кепки? Это уж каждому по вкусу: мерки пойдете снимать — скажете».

Говорит он так, Сидор Петрович, и глаза от стола не поднимает: дело рискованное, конечно, а вдруг недовольные окажутся?

«В воскресенье, — говорит, — хочу всю бригаду свою в театр вывезти. Первые места по телефону уже заказал. Администрация машину дает. Вот и прокатимся мы в город, прямо в областной центр».

Кто-то из наших возьми и засмейся, и не в насмешку — в похвалу, по Петрович тут же усы встопорщил.

«Я больше всех заработал, — говорит. — Если кто недовольный меж вас найдется — своими деньгами тому возвращаю».

Грянули мы кулаками по столу и Петровича «на ура» до самого потолка вознесли. А все же он испугался сначала, не понял, с радости мы или с огорчения. После все отдувался да бока поглаживал.

«Фу, черти, думал, расшибете!..»

Между тем в ОРСе за нашу выходную одежду серьезно взялись. Парторг наш, Андрей Сильвестрович, сказал орсовикам:

«Вы шевиот, — говорит, — подсунуть не вздумайте. Чтоб обязательно бостон. Шахтеры наши не хуже академиков должны одеваться. К тому, мол, и шагаем, чтобы разницы обидной не было меж людьми».

Тут уж орсовики, конечно, постарались. А в субботний день, помывшись в бане, у нашего Жоржа постригшись в «Салоне», впервые за военное время новые костюмчики мы надели. И, верите, не узнал я Сидора Петровича. Привык его видеть в брезенте, или в фуфайке, или в застиранной косоворотке, редко бритого, с табаком на усах… Теперь же, как профессор, навстречу мне идет: важный, седеющий, глаженый, аккуратный.

Я даже с порога посторонился:

«Ты ли, Сидор Петрович, или не ты?»

«Да, — говорит, — где-то виделись…»