Сочинения в 2 т. Том 1

— Пусть через годы, когда уже не станет нас, кто-то далекий, но родной, тоже ощутит тепло наших натруженных рук — по наследству. И пусть он вспомнит нас незлым, тихим словом за нашу заботу и работу, за трудную и все же прекрасную жизнь…

…Как-то в Киеве ко мне зашел секретарь Максима Фадеевича Ваган Александрович Мамиконян. Он спросил, не найдется ли у меня книг о Бразилии? Я нашел на полке две книжки и не расспрашивал, зачем они понадобились, к тому же он спешил.

А через четыре дня, в Москве, в гостинице «Москва», я увидел эти книги на столе, в номере, где остановился Максим Фадеевич.

Рыльский работал, низко склонясь над столом, над мелко исписанной страницей.

— Входите и садитесь, — сказал он, не оборачиваясь. — Через две минуты заканчиваю…

Работал он еще минут десять; встал, расправил плечи, вздохнул и улыбнулся:

— Ну, извините за прием… Точка поставлена — и, значит, одним долгом меньше: я обещал на «Радио» стихи.

В номер постучали; вошел молодой человек, стал у порога и печально-вопросительно взглянул на Рыльского.

— Вы удивительно пунктуальны, — засмеялся Максим Фадеевич. — Одной минутой раньше — было бы рано… А сейчас — получайте стихи.

Молодой человек смутился.

— Неужели?.. Признаться, мы уже не надеялись. Ведь завтра вы улетаете.

Рыльский придвинул ему стул.

— В дороге мне было бы труднее выполнить это обещание.

— Возможно, находясь где-то над Атлантикой, вы услышите по радио свои стихи.

Рыльский одобрительно кивнул:

— Тем более интересно!

Вскоре молодой человек ушел, а Максим Фадеевич взял со стола книги, подал мне:

— Большое спасибо. Я их прочитал…

Я спросил:

— Что это за странный разговор? Он сказал: «Находясь над Атлантикой?..»

— Как? — удивился Рыльский. — Разве вы не знаете? Ну Ваган Александрович! Значит, второпях он вам ничего не сказал? Завтра я улетаю в Бразилию. Да, в группе советских парламентариев, депутатов Верховного Совета СССР. Надеюсь, вы проводите меня в аэропорт Внуково? Не знаю, что привезу вам оттуда: может быть, ананас, может быть, кактус… но книгу стихов обязательно привезу.

И вот аэропорт Внуково. Серебристый красавец ТУ-104 подруливает к зданию вокзала. Отъезжающих провожают секретарь Президиума Верховного Совета СССР Георгадзе и группа депутатов. Максим Фадеевич шутит:

— Знаете, не могу избавиться от мысли, что лечу куда-то совсем недалеко — в Киев или чуточку дальше — в Винницу, в Шепетовку…

Подходит Георгадзе, жмет руку, желает счастливого пути. Рыльский говорит задумчиво:

— А ведь путешествие началось раньше… да, еще несколько дней назад. — Мы отходим в сторонку, и он продолжает негромко: — Неверно, что рвутся какие-то нити. Они укрепляются. И это уже не тонкие ниточки: неодолимый, могучий магнит, родная земля, и берет он, магнит, прямо за сердце.

Проходят минуты. Рука еще ощущает пожатие его руки. Серебристый корабль скрывается за тучей. Потом он мелькает смутной точкой, И вот его уже ист…

…И еще одна встреча в той же гостинице, в Москве. В гостях у Рыльского Расул Гамзатов и Пятрусь Бровка.

Максим Фадеевич читает стихи. Он стоит у окна; за ним по стеклам зыбятся и льются огни Москвы, а шум города докатывается приглушенным морским прибоем. Это стихи о далекой Бразилии, прекрасной и горькой стране, над которой, одолевая темень времен, рдеет заря рассвета…

Затем стихи читает богатырски сложенный, смуглый, белозубый Расул Гамзатов, и спокойной, отважной мудростью Востока веет от каждой его строки. Рыльский слушает, немного подавшись вперед, весь внимание и сдержанная радость.

Гости разошлись глубокой ночью, а меня он попросил остаться: сел за рояль, откинулся, прикрыл глаза и стал играть какую-то задумчивую сонату.

Я и его сын Богдан слушали, сидя в сторонке. Рыльский повернул к нам лицо, и оно показалось мне бледным.

— Это я играю для себя, — сказал он. — Что? Право, и сам не знаю. Одно мне ясно: скоро я умру. Нет, это не шутка. Скоро… и это реквием.

Богдан обиделся:

— Был хороший вечер, и откуда у тебя, отец, вдруг такое настроение?

Рояль смолк. Рыльский смотрел прямо перед собой.

— Да, вечер был хороший. Отличные поэты, славные, сердечные друзья. Но жизнь, к сожалению, не бесконечна, жизнь, которую я так люблю… Ты знаешь, что я не терплю разговоров о смерти. Но это… реквием.

И снова загрустил, запечалился рояль, а мы с Богданом вышли в коридор и долго сидели в безлюдном холле, не зная, что сказать друг другу.

В ту пору Максим Фадеевич уже был болен. Все чаще он испытывал тяжелое недомогание. Он гнал от себя самую мысль о болезни, много и продуктивно работал, выезжал на рыбалку, редактировал научные труды, выступал в Академии наук, ездил к своим избирателям, принимал, как депутат, множество посетителей, каждый раз вникая в дело и доводя его до конца, и писал стихи, и слушал молодых поэтов, и задумал большую, итоговую книгу прозы…

В Голосеево, в его домике, на втором этаже, в комнате, где много книг и света, он поделился со мной своим замыслом:

— Замысел этот давний и большой. Много пережито, и много было памятных встреч, знакомств, дружеских связей. Знаете, Просится книга масштаба «Былое и думы». Сколько материала! И хочется не только оглянуться на прошлое, но и к дню грядущему, как он видится мне, хочется пристально присмотреться. Сил, верю, хватит, и жадность к работе даже большая, чем всегда… но, здоровье. — Медленно и любовно он провел рукой по корешкам книг: — Лишь одного просил бы я у судьбы: отсрочки. Да, еще несколько лет жизни… ради этого замысла.

Вскоре я узнал, что Рыльский отправлен в Кремлевскую больницу. Находясь в Москве, решил обязательно навестить его.

Знакомые отсоветовали. Они говорили, что главное при его болезни — полный покой.

Через некоторое время Максим Фадеевич вернулся к себе в Голосеево. Мы встречались три раза, и мне казалось, что с недугом покончено: он только заметно исхудал, но снова работал, много читал, был бодр и жизнерадостен.

Потом мне сказали, что врачи запретили ему принимать кого бы то ни было, даже людей самых близких.