Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
…Вскоре нам пришлось взять оружие. Мы получали его в ЦК и в Клубе писателей, на Большой Подвальной.
Поэт Микола Шпак с родной Киевщины не ушел. Он остался в партизанском отряде. Несколько вражеских эшелонов с фашистской солдатней, вооружением и боеприпасами сорвалось под откос от его рук. Эти отважные дела были продолжением его песен.
Теперь, проезжая трамваем № 7 по улице Миколы Шпака, я неизменно вспоминаю кудрявого, голубоглазого поэта. А на бульваре Шевченко я запомнил ту скамью. Иногда вечером, усталый, присяду здесь — и вот уж в обратной перспективе меняется время, и, окруженный
Выслеженный предателем, Микола Шпак был схвачен агентами гестапо и немедленно расстрелян, там же, на Большой Подвальной, неподалеку от Клуба писателей, где мы вместе получали оружие, когда уходили на фронт. Он был отважным солдатом.
На Воронежском фронте, находясь в Шестой армии, я получил от Максима Рыльского письмо. Не знаю, как ему стал известен номер моей полевой почты. Письмо было теплое, проникнутое доброй заботой. Но прежде чем мне его передали, кто-то из моих товарищей полюбопытствовал — распечатал конверт. По-видимому, прочитал письмо не один человек: в редакции армейской газеты в тот день меня встретили как именинника.
Правда, редактор, майор, человек властный и щепетильный, спросил тоном обиды:
— Почему вы скрывали, что в дружбе с Максимом Рыльским?
— Вы могли подумать, будто похваляюсь.
— А подумал я другое: молчали из гордости.
Пожилой солдат-наборщик пришел ко мне с книжкой стихов Рыльского.
— Надпишите на память: буду беречь.
— Но, мил человек, ведь я не автор этой книги!
— А вы напишите: от друга Максима Рыльского — это все равно.
— И «от друга» не пишут. Лучше пошлите книжку Максиму Рыльскому, я дам адрес и попрошу автограф для вас.
Солдат браво пристукнул каблуками.
— Идея!.. Сейчас же смастерю пакет.
Пришли из армейского ансамбля солдатской песни и пляски.
— Нужно «вкомпоновать» стихи Рыльского в нашу программу: ведь начали освобождать Украину. Какие у него самые сильные?
— Да у него много сильных стихов.
— Ну, а самые наилучшие?
— Он как-то говорил мне, что «самых наилучших» еще не написал.
Смуглый паренек, завлит, молвил со знанием дела:
— Значит, на подходе? Что ж, и те, что на подходе, — подходящие. Давай отбирать.
Ночью в хатенку, где я обитал, постучался заместитель редактора:
— А что, если мы напечатаем то письмо в газете?
— Но ведь оно личное.
— Неважно. В нем дух советского патриотизма, уверенность в победе, партийность и любовь к солдату.
— Без разрешения автора — не согласен. Лучше давайте напечатаем его стихи и пошлем ему экземпляр газеты. Не просто пошлем, а еще попросим для нашей газеты новые стихи.
Заместитель редактора согласился, однако связываться с: Рыльским по почте не пришлось: меня вызвали в Военный совет армии и вручили командировочное предписание и два письма: одно в Среднеазиатский военный округ, в Ташкент, другое в Уфу — Максиму Фадеевичу Рыльскому.
Времени мне давалось «в обрез», и, добравшись самолетом до Ташкента за один день, выполнив задание, я через три дня уже находился в Уфе.
Мой багаж состоял из довольно
объемистой рукописи — в 500 страниц, буханки хлеба и пачки махорки. Рукопись повествовала о славных ратных делах воинов Шестой армии в период активной обороны на Дону и в наступлении. Армейские газетчики любовно собрали многочисленные эпизоды поистине беззаветных подвигов, свершенных нашими воинами в боях, систематизировали материал, отсеяли все лишнее, и получилось волнующее, правдивое и поучительное повествование.С этой рукописью мне и надлежало обратиться к Максиму Фадеевичу Рыльскому, в то время председателю Союза писателей Украины.
В гостинице «Башкирия», перед дверью номера, в котором он жил, меня поспешно остановила коридорная.
— Академик отдыхает… Знаете, он работал всю ночь.
— Академик?
— Да, нужно пожалеть его: он устал.
Дверь широко распахнулась, и знакомый веселый голос спросил:
— Кто это устал?.. И кого вы останавливаете? Фронтовика?..
Мы долго стояли, обнявшись, в коридоре.
Номерок, в котором жил Рыльский, был маленький, тесный, не повернуться. Он жил здесь не один — с женой, сыном и племянницей. На подоконнике, на тумбочке, в углу, на полу столбами стояли книги. Не зная, куда меня усадить, убирая со стула какие-то рукописи, Максим Фадеевич посмеивался:
— Ну и купе! Главная беда, что нет боковых полок. Правда, мне предлагали перейти в другой номер, на три персоны, да я уже привык: в тесноте, но не в обиде.
— Максим Фадеевич, вы… академик?
Он строго посмотрел перед собой.
— Так. Хотите поздравить? Спасибо. Что ж, это значит — больше работать. Высокое звание — высокие обязанности и труд. Однако рассказывайте о фронтовых делах. Вы уже на Украине! Чудесно… Я тоже собираюсь в путь. Уверен, что скоро увидимся в Киеве.
Он заметил мой сверток.
— Рукопись?.. Так. Расскажите и о ней.
Слушал он с интересом, не прерывая ни словом; взял рукопись, осторожно разрезал шнур и стал медленно листать страницы.
— Вижу, что дело хорошее: книга создавалась в боях. Однако мне нужно внимательно ее прочесть, а время… ой, как загружено время!
— Признаться, Максим Фадеевич, я этого и опасался.
Он бережно закрыл папку и положил рукопись на подоконник.
— Это мой рабочий «стол». Завтра обсудим рукопись.
— Завтра? В ней пятьсот страниц.
— Если написано интересно и содержательно, количество страниц — не в счет.
Я попросил разрешения закурить, оторвал клочок газеты.
— Махорочка? — спросил он, смеясь глазами. — Фронтовая? — И, положив передо мной пачку папирос, тоже оторвал клочок газеты; свернул цигарку, закурил. — «Фимиам», скажем прямо, не для академии…
До поздней ночи вели мы разговор о фронте, о встречах наших воинов на отвоеванной земле; курили с академиком злую махру, пили чай с фронтовым хлебом, и Рыльский тут же надписал новую книгу стихов солдату-наборщику и дал для солдатского ансамбля песню. За полночь, уходя от него в общежитие коменданта, я мысленно высчитывал время: прочтет ли он рукопись через неделю?
А в десять утра, когда я постучался к Рыльскому, он открыл мне, бодрый, побритый, свежий, и лишь едва различимые тени усталости лежали под глазами.