Сочинения в 2 т. Том 2

Да, на какое-то время он позабыл и о «Резонабле», и о береговых батареях, Наверно, вице-адмиральский фрегат уже пустился в погоню? Почему молчат батареи? Но вот прямо по курсу, прямо перед бушпритом «Дианы» вырисовывается черная тень… Корабль! Остались минуты, и шлюп протаранит неизвестное судно. Головнин хватается за спицы штурвала.

— Лево на борт!..

У самого борта «Дианы» проносится черный силуэт… И снова звенящим шквалом наваливается ветер; кружится крутень распыленного дождя, белыми вспышками просвечивают сквозь мглу взлетающие выше борта гребни волн.

Какое это счастье — после бесконечного, мучительного плена опять услышать гул океана!

За все время своей службы на флоте Головнин не помнил другого примера, чтобы так молниеносно выполнялись его распоряжения: это была трудная, опасная работа — на мокрых и скользких реях, в непроглядной тьме ночи, под ветром, похожим на яростный водоворот. Слово команды — и уже закреплен фок; и поставлены грот-марсели; и выстрелены брам-стеньги; и подняты брам-реи, и поставлены брамсели… Только бы прекратился шквал и подул ровный ветер — шлюп уже был изготовлен встать под все паруса.

На какие-то секунды в просвете меж рваных туч открылись угрюмые высоты берега. Это был знакомый мыс Хингклип… Значит, грозная скала Уитл осталась далеко за кормой. За мысом волны уже не сталкивались, не кипели, — высокими покатыми грядами уносились они в ночь, в могучий простор океана.

До самого рассвета ни один человек на шлюпе не сомкнул глаз, никто не пожаловался на боль от ранений и ушибов.

В первых неровных проблесках рассвета Головнин увидел свою команду, заполнившую переднюю палубу корабля… Мокрые, в рваной одежде, в ссадинах и смоле, люди стояли неподвижно, словно окаменев, напряженно вглядываясь в безбрежную даль, и суровая радость освещала их лица.

Утро было ясное и синее, с безоблачным небом, с прозрачной, сияющей бирюзой волны. Стремительно проносясь вдоль борта, играла, и шипела, и радужно отсвечивала пена. Незримая тяжесть порывисто наполняла паруса. И был он острым и сладким, ветер свободы, которым так жадно дышали моряки.

…В кают-компании «Дианы» вот уже третий день было и весело, и шумно. Со всех кораблей — военных, купеческих, промысловых, что стояли в Петропавловской гавани на Камчатке, — к шлюпу спешили гости. Были среди них флотские офицеры, шкиперы промысловых судов, вечно странствующие, видавшие виды купцы, были и простые матросы… Не только все начальство этого дальнего бревенчатого городка, вставшего форпостом России на берегу Тихого океана, явилось на «Диану» с торжественным визитом. Шли сюда грузчики гавани, рыбаки, охотники, оленеводы — все, до кого дошла весть о возвращении корабля, который уже давно считался погибшим… И некоторым важным персонам не особенно нравилось, конечно, что здесь, на шлюпе, вахтенные с одинаковым радушием встречали и крупных чиновников, и простых людей, однако об этом распорядился командир, и никто из гостей не посмел бы ему указывать. Все же старый важный чиновник, щеголявший французским прононсом, не сдержался, заметил:

— На палубе шлюпа, Василий Михайлович, я видел простых мужиков… Они братаются с вашими матросами!

— Очень приятно, — сказал Головнин. — Это русские встречают русских.

Чиновник усмехнулся:

— На берегу я видел и камчадалов. Кажется, и они собираются на корабль.

— Разве? — с интересом спросил Головнин. — Почему же вахтенные не пригласили их? Я сам приму камчадалов, да, в этом салоне!

Чиновник заерзал в кресле и беспокойно оглянулся на дверь.

— Может быть, немного позже?

Головнин подумал насмешливо: из аристократов! О, сколько их, высокомерных черствых людишек, встречалось ему в Петербурге, в Лондоне, в Капштадте. Не скрывая иронии, он сказал:

— Не удивляйтесь, милостивый государь… Совсем недавно в кресле, в котором вы сидите, также непринужденно сидел «дикарь»… Это было у острова Тана, в группе Ново-Гебридских островов. Должен сказать вам, что он, вожак первобытного племени, вел себя безукоризненно.

Кто-то из гостей прыснул от смеха, а в чайном стакане, который чиновник держал в руке, серебряная ложечка тонко, певуче задребезжала. Головнин не расслышал, казалось, этого смеха и не заметил, что сухопарый аристократ мгновенно вспотел, лысина и лоб его покрылись испариной, губы и щеки побелели. Продолжая рассказ о дальнем походе «Дианы», Головнин сказал:

— Сколько буду жить на свете, никогда не забыть мне той встречи на острове Тана… Безвестные люди на маленьком островке, затерянном в просторах океана, подали нам, незнакомцам, в решающие для нас трагические часы руку помощи и дружбы. Они могли бы этого не сделать. Они имели все основания встретить нас, европейцев, беспощадной войной потому, что англичанин Кук, побывавший на этом островке до нас, начал с того, что обстрелял мирное туземное селение из пушек. Он, конечно, не думал о тех мореходах, которым придется прийти сюда после него. Древняя пословица говорит: кто сеет ветер — пожнет бурю… Кук посеял здесь ветер. Нам предстояло пожать бурю. Мы были здесь первыми белыми людьми после него и пришли на таком же корабле. Островитяне не знали разницы между англичанами и русскими. Они знали только одно, что в океане скитаются жестокие белокожие бродяги с таинственным оружием, извергающим огонь и дым, и что эти бродяги без разбора грабят и убивают… Не удивительно ли, что это уже обиженное европейцами племя не пошло на нас войной? От мыса Доброй Надежды нас отделяло 5910 миль, или 10 340 верст, и на дальнем пути были и страшные грозы, и штормы, и шквалы, и холод полярного Юга, и тропический зной, и, конечно, суровый, очень суровый труд. И все время каждый из состава экипажа получал только одну треть пайка… Понятно, что означало для нас прибытие к острову Тана — встреча с хозяевами этой малой земли… Нет, мы ни разу не зарядили здесь пушек. А когда отправлялись в дальнейший путь — наши чернокожие друзья плакали, прося нас не уходить, остаться… Без плохого намека, с гордостью могу сказать вам, милостивый государь, да, в этом кресле, в офицерском салоне «Дианы» сидел вожак племени с острова Тана — отважный и простосердечный Гунама, о котором у меня останется добрая память навсегда.

— Однако вы сами называете тех островитян дикарями? — язвительно спросил чиновник. — И разве в этом слове нет презрительного или хотя бы пренебрежительного оттенка? Я не поверю, чтобы вы считали дикарей людьми…

— Я их считаю людьми. Можете этому верить.

— Они не имеют понятия даже об азбуке!..

— А разве у нас, в России, все знают азбуку?

— Но любого русского мужика можно обучить грамоте. Сможете ли вы обучить дикаря?

— О, безусловно! — воскликнул Головнин. — Можно обучить не только азбуке, но и высшим наукам. Я уверен, что ребенок негра откуда-нибудь из Центральной Африки, или островитянина из Полинезии, или индийца, или малайца, — словом, любое человеческое дитя, если его с детства обеспечить хорошим воспитанием, также будет преуспевать в науках, как и ребенок русского, француза или англичанина.

Поджимая тонкие губы и выпятив узкую грудь, чиновник отрезал резко и сухо:

— Это опасные мысли, которые ведут к еще более опасным заключениям…

— Почему же? — спокойно спросил Головнин.

— Да потому, что высшая наука — это наука управлять государством, милостисдарь! Попробуйте обучить этой науке мужика и доверить ему управление государством…

Головнин внимательно смотрел на собеседника, мысленно спрашивая: кто же ты есть? Шпик? Персонаж самый обычный в аракчеевской России! Шпик является под личиной гостя, сначала говорит любезности, улыбается и лебезит, чтобы потом перейти к провокационным вопросам. Пожалуй, еще сегодня ты, голубчик, будешь строчить донос. И ладно! Строчи… А мне интересно видеть тебя в гневе.

Оставаясь по-прежнему сдержанным, даже приветливым, Головнин сказал:

— Так будет. Не знаю когда, но так будет.

— Что? Как вы изволили выразиться? — почти испуганно переспросил гость. — Мужики будут управлять государством?

— Мужики — это народ… Мы с вами без народа — просто нули. Народ — мощь и творческая сила государства. Сейчас он еще не организован. Однако со временем он организуется, конечно…

Чиновник резко поднялся с кресла.

— И это я слышу от дворянина! Я могу подумать, что слушаю революционера!

— Не пугайтесь этого слова, милостивый государь…

— Оно ужасно! — взвизгнул чиновник.

— Оно почетно, — негромко, отчетливо произнес Головнин.

Чиновник выбежал из салона. Василий Михайлович засмеялся вслед ему, но, обернувшись к гостям, увидел напряженно сосредоточенные лица: веселая компания будто померкла, и через две-три минуты гости заторопились на берег. Раскуривая трубку, у порога задержался только офицер с береговой батареи — стройный курчавый брюнет с застенчивой улыбкой и ясным, задумчивым взглядом. Осторожно беря Головнина за локоть, доверчиво глядя ему в лицо, он проговорил тихо: