Сочинения в 3 томах. Том 2. Диктатор

–  Показывайте трофеи, Варелла. Кстати, почему вы в Забоне? Вас здесь раньше не было.

–  Мы были в водолетном десанте. Семен с Иваном ворвались в штаб, я с другими десантниками за ними.

–  Враг оказал сопротивление?

–  Ручная работа, генерал. Кому кулаком по шее. Кому прикладом в зубы. Ни один не схватился за оружие, а ведь были и вибраторы, и импульсаторы.

Ко мне подошли сразу восемь генералов. Двое заговорили, перебивая один другого. Я холодно прервал их:

–  Доложитесь по форме.

–  Сумо Париона, генерал-полковник, заместитель главнокомандующего, - представился один.

–  Кинза Вардант, генерал-лейтенант, начальник главного штаба, - сказал второй.

Другие шесть пленных были генерал-майорами и не осмелились вмешаться в мою беседу с их начальниками, только слушали. Младшие офицеры даже не приблизились - субординация у нордагов строгая, без разрешения низшие чины к высшим не подходят. Все были в парадных мундирах, шел всего третий день войны, когда их захватили, они еще красовались, а не подбирали одеяние поудобней. Только у короля Кнурки Девятого офицеры щеголяли в таких же роскошных мундирах, как эти северяне, дома являвшие образец скромности и бережливости. Правда, в мирном быту расходовали на одежду свои деньги, а мундиры шились за государственный счет.

–  Генерал Семипалов, мы протестуем!
– сказал Сумо Париона.
– Вы человек военный, вы должны понимать…

–  Откуда вы знаете, кто я?
– прервал я.

–  Как можно вас не знать? У нас фотографии всех видных деятелей вашей великой державы. И мы рады, что именно вы оказали высокую честь…

–  Понятно. Слушаю ваши претензии, Сумо Париона.

Я намеренно не назвал его воинского звания. Он вспыхнул от оскорбления, голос его дрогнул. И он, и его подчиненные возмущены обращением с ними. Солдаты диверсионного отряда рукоприкладствовали, страшно ругались. Даже его, заместителя командующего, один озверелый сержант хлобыстнул кулаком, хотя он, генерал-полковник славной армии нордагов, сразу понял бесцельность сопротивления и протянул в знак сдачи свое личное оружие. И это чудовищное помещение! На фермах нашей страны животные содержатся в большей чистоте! Он просит немедленно перевести их в военную гостиницу либо в гражданский отель - помыться, привести себя в порядок и пообедать. И он убежден, что я строго накажу тех злобных солдат, которые подняли руку на высших чинов армии нордагов. Латания - старая военная нация, в ней свято чтут традиции воинского благородства…

Во мне закипало негодование. Начальник этого генерала Франц Путрамент публично пригрозил выморить голодом население Забона, а потом устроить на его мертвых площадях парад торжествующих победителей. И ни один из его подчиненных, включая и этого седого большеносого прыща в роскошном мундире, не запротестовал против угроз президента. И нет сомнений, возьми они умерщвленный голодом город, он, генерал-полковник Сумо Париона, важно шагал бы впереди своих войск, удовлетворенно бросая взгляды на трупы убитых им детей и женщин у стен домов. И он требовал у меня хорошего помещения, ванны, еды..

–  Вы правы, генерал, это помещение не для вас. Оно для мирных животных. А вы далеки от животных, - сказал я.
– Я посажу вас в клетку на главной площади - на позор. И вы будете там оправляться на глазах у всех и есть открыто, а еда - ровно одна четвертая той скудной нормы, которую получали жители города до вашего выступления против нас. И если кто из вас, генералы и офицеры, я говорю: если кто из вас подохнет с голоду, обещаю не рвать на себе волосы! И последнее, - я повысил голос, я уже не мог с собой справиться, такая палила ярость: - Если кто хоть словом, хоть взглядом выкажет протест против такого вполне вами заслуженного обращения, я разрешаю охране приводить вас в смирение кулаками, палками, плевками, даже тем навозом, в котором сейчас тонут ваши лакированные сапоги. И так будет до той минуты, пока ваш главнокомандующий не откроет дорогу на захваченные вами продовольственные склады города. Гарантирую, что половина из вас перемрет задолго до того, как скончается от голода первый житель Забона.

Уверен, что никакой ужас смерти - ни сверкнувшая в лицо молния импульсатора, ни судорога резонатора, ни разорвавшийся у ног снаряд электроорудия - не мог бы вызвать в лице Сумо Париона такого страха и растерянности. Все пленные словно сразу решились голоса, ни один не издал восклицания, не проговорил ни слова. Возможно, впрочем, что любой звук они уже расценивали как протест, а кары за протесты были объявлены.

Я вышел из коровника.

В военной гостинице - моя старая квартира была закрыта, я туда не пошел - я заперся на два часа. Я не понимал себя. Еще сегодня я возмутился, услышав жестокое приказание Гамова, а сейчас сам его объявил от имени диктатора - и не считаю, что перешел меру. Мне показалось - да и раньше я так считал, - что суровость Гамова проистекает от жестокости его натуры. Я не был жестоким, знаю это о себе, но вот не только выполнил его приказ, но и всей душой присоединился к нему. Стало быть, и я таков же, как он, назвавший свою власть не суровой, а свирепой. Значит, и в моей натуре заложена такая же свирепость? Или все мы - лишь щепки в горных потоках неизбежности?

На исходе двух часов ко мне пришел Штупа.

–  Не спите, Семипалов?

–  Не до сна. Есть новости, Казимир?

–  Пленные генералы обратились с просьбой.

–  Улучшить условия жизни? Этого не будет!

–  Нет, сообщить об условиях их жизни Францу Путраменту. Генерал-полковник составил телеграмму, просит о телефонном разговоре. Он согласен с вами: обрекать город на вымирание - это нельзя считать благородной воинской традицией, хотя, добавил он, такие события происходили в истории. Он надеется, что президент Нордага уступит велению своего великодушного сердца и отменит приказ о голодной блокаде Забона. Склады откроют, а мы в отплату за это вернем пленных домой, либо - это крайний случай - создадим достойные их рангу условия существования.

–  Черт с ним! Отправляйте его телеграмму, а когда станет известно, что Путрамент ее получил, допустите и к телефону.

Я соединился с Гамовым. Он одобрил мои распоряжения. Штупа сообщил, что и телеграмма вручена, и телефонный разговор состоялся. Путрамент созывает правительство, чтобы принять решение о судьбе своих генералов. Ответ он даст в новом публичном обращении к народу.

Все следующее утро радио Нордага передавало военные марши и местные новости. Лишь в полдень я услышал голос самого президента. Хорошо поставленным баритоном - ему бы в певцы, а не в политики!
– президент погоревал о бедственном положении своих выдающихся помощников, понегодовал на коварные действия наших диверсантов, укорил за плохую работу свою разведку, не обнаружившую своевременно водолетов, а затем объявил, что не будет никаких уступок. Его условия: латаны немедленно освобождают всех пленных и соглашаются сдать осажденный город. До этого ни один мешок муки, ни одна банка консервов не пересечет границу Забона. Он со скорбью, с чувством печали и великого сочувствия понимает, что безжалостные латаны усилят свои позорные издевательства над его пленными генералами и офицерами. Он торжественно обещает, что родина сохранит благодарную память об их геройском поведении и жестоко отомстит врагам за их лишения.

Штупа воскликнул:

–  Предает своих офицеров!

Я добавил с отвращением:

–  Какие подлые слова: благодарная память о геройском поведении! А геройство - подыхать от голода в собственных нечистотах.

–  Что будем делать?

–  Вам - устраивать позорный быт пленников. Я поеду на восточную оборону города.

Даже слабая армия могла превратить глубокие ущелья, ведущие к складам, в непроходимую для людей и техники дорогу. Армия нордагов была малочисленна, но хорошо оснащена. Великим нашим просчетом было, что мы пустили сюда врага. Я был больше всех виноват в том, что Забон отрезали от всей страны.

Я воротился к себе и вызвал Штупу.

–  Что в низинах? Высыхает почва?

–  Высыхает постепенно. И с такой же постепенностью Ваксель передвигается вперед. Он закончит соединение с нордагами еще до полного высыхания. Он не даст нам воспользоваться этой отдушиной в окружении.

Я постукивал пальцами по столу. В голове у меня не было ни единой стоящей мысли.

–  Неужели Гамов ничего не предпримет для спасения города?
– заговорил Штупа.
– Путрамент отдал своих генералов на казнь, но ведь не дурак же он, чтобы не понимать, что мы не предоставим ему на растерзание Забон!

–  Он не дурак, Казимир. И если бы он знал, что всей его стране предстоит тотальное разрушение, он не держался бы столь вызывающе.

–  Так пригрозить тотальным разрушением! Неужели ни Гамов, ни вы не думали о такой возможности?

–  Думали, Казимир, думали. Но что толку в открытых угрозах. Нордаги сочтут их пропагандистской акцией! Поедемте смотреть на пленников.

Над городом простерлась ночь. Уличное освещение включалось - и не в полную силу - лишь на проспектах. Но площадь, где мы поместили клеть с пленными, была ярко освещена. Гигантский четырехугольник из стекла накрывался непрозрачной крышей, чтобы пленные не видели неба над собой и чтобы случайный дождь не смыл их нечистот. А внутри стеклянной клети лежали и сидели наши пленные в тех парадных мундирах, в каких их захватили. Вокруг клети ходили зрители. Я думал, приближаясь к площади, что услышу шум и проклятия жителей, удары кулаков и камней в стеклянные стены, я заранее оправдывал такое поведение - в клети томились люди, обрекшие город на голод и вымирание. Но только шепот прохаживающихся людей да шелест их ног оживляли площадь. У меня ныло сердце.