Сочинения в двух томах. Том 2

Не прошло и двух тысяч лет, как виноградные лозы были пересажены во Францию, хотя во всем мире нет климата более благоприятного для них. Не минуло и трехсот лет с тех пор, как лошади, коровы, овцы, свиньи, собаки и рожь стали известны в Америке. Возможно ли, чтобы в течение целой вечности ни разу не появился на свет Колумб, способный установить сообщение между Европой и нашим континентом? С такой же вероятностью мы можем воображать, что люди в течение десяти тысяч лет носили чулки и ни разу не сообразили, что их следует прикреплять подвязками. Все это, по-видимому, убедительные доводы в пользу юности или даже младенчества мира, так как они основаны на действиях принципов более постоянных и устойчивых, чем те, которыми управляется и руководствуется человеческое общество. Ничто, кроме полного переворота в стихиях, не в состоянии уничтожить всех европейских животных и растений, которые теперь могут быть найдены в западном мире.

А какой аргумент можешь ты привести против такого рода переворотов?—спросил Филон. Повсюду на земном шаре можно найти убедительные, почти неоспоримые доказательства того, что все его части в течение многих веков были совершенно покрыты водой. И если бы мы даже предположили, что порядок неотделим от материи и присущ ей, она тем не менее может ведь претерпеть многочисленные и крупные перевороты в течение бесконечных периодов вечного времени. Беспрестанные изменения, которым подвергается каждая часть материи, по-видимому, свидетельствуют о такого рода общих превращениях; хотя в то же время можно заметить, что все те изменения и разложения, с которыми мы когда-либо встречались на опыте, являются только переходами от одного упорядоченного состояния к другому и что материя никогда не может остаться в состоянии полной бесформенности, полного хаоса. То, что мы наблюдаем в отдельных частях, может быть выведено и относительно целого; по крайней мере таков способ рассуждения, на котором ты основываешь всю свою теорию. Если бы я был вынужден защищать какую-нибудь подобную систему (за что я по собственной воле никогда бы не взялся), то я признал бы наиболее достоверной ту, которая приписывает миру вечный, присущий ему принцип порядка, хотя и сопровождаемый крупными и постоянными переворотами и переменами. Это сразу решает все затруднения, и если данное решение ввиду его общего характера не есть безусловно полное и удовлетворительное, то данная теория по крайней мере является такой, к которой мы рано или поздно должны прибегнуть, какой бы системы мы ни придерживались. Как могли бы вещи быть такими, каковы они есть, если бы где-либо, в мышлении или в материи, не существовало первичного, присущего им принципа порядка? И совершенно безразлично, которому из этих двух начал мы оказываем предпочтение. Случайность недопустима при любой гипотезе—и при скептической, и при религиозной¹⁸. Всем существующим, несомненно, управляют твердые, нерушимые законы, и, если бы внутренняя сущность вещей раскрылась перед нами, мы увидели бы такое зрелище, о котором в настоящее время не можем иметь никакого представления. Вместо того чтобы восхищаться порядком существующих в природе вещей, мы ясно увидели бы, что допустить для них какое-нибудь иное расположение, даже в мельчайших подробностях, абсолютно невозможно.

Если бы кому-нибудь пришло желание воскресить древнюю языческую теологию, утверждавшую, как мы узнаем из 1ёсиода, что земной шар управляется тридцатью тысячами Божеств, которые были произведены неизвестными силами природы, ты бы, Клеант, конечно, возразил на это, что от такой гипотезы мы ничего не выигрываем и что столь же легко предположить, будто люди и животные, существа, правда, более многочисленные, но менее совершенные, произошли непосредственно из того же источника. Сделай еще один шаг в данном направлении, и ты придешь к выводу, что многочисленное сообщество Божеств столь же объяснимо, как и единое вселенское Божество, объединяющее в себе силы и совершенства всего сообщества. Таким образом, ты должен согласиться, что все эти системы—скептическая, политеистическая и теистическая, если принять твои принципы, оказываются равноценны и что ни одна из них не имеет никакого преимущества по сравнению с другими. А отсюда ты можешь заключить об ошибочности своих принципов.

ЧАСТЬ VII

Но здесь, продолжал Филон, при рассмотрении древней теории о мировой душе мне вдруг приходит в голову новая идея, которая, если только она верна, должна почти полностью опровергнуть все твои рассуждения и разрушить даже твои первые заключения, на которые ты возлагаешь такие надежды. Если вселенная имеет большее сходство с животными организмами и растениями, чем с произведениями человеческого искусства, то вероятнее, что ее причина более похожа на причину первых, а не последних и происхождение ее должно быть скорее приписано рождению или произрастанию, чем разуму или преднамеренности. Итак, твой вывод неправилен и ошибочен даже с точки зрения твоих собственных принципов.

Пожалуйста, развей несколько подробнее свой аргумент, сказал Демей, так как я не совсем его понимаю в той сжатой форме, которую ты ему придал.

Наш друг Клеант, ответил Филон, утверждает, как ты слышал, что, поскольку ни один вопрос, касающийся фактов, не может быть выяснен иначе как при помощи опыта, значит, и существование Божества не допускает иного доказательства. Мир, говорит он, похож на произведения человеческой изобретательности; значит, и его причина должна быть похожа на причину последних. На это можно заметить, что действие очень незначительной части природы, а именно человека, на другую весьма незначительную часть, а именно доступную ему безжизненную материю, принимается Клеантом в качестве правила для заключения о происхождении целого и что он применяет к объектам, столь сильно не соответствующим друг другу, одно и то же индивидуальное мерило. Но оставим в стороне все те возражения, которые можно сделать исходя из данной точки зрения; я утверждаю, что существуют (кроме машин, изобретенных людьми) другие части вселенной, которые имеют еще большее сходство со всем мирозданием и внушают нам поэтому более вероятные предположения относительно общего происхождения системы мира. Такими частями являются животные и растения. Ясно, что мир более похож на животное или растение, чем на часы или ткацкий станок; а поэтому более вероятно, что и причина его сходна с причиной первых. Причиной же животных или растений является порождение или произрастание; следовательно, мы можем заключить, что и причина мира до некоторой степени сходна или аналогична с порождением или произрастанием.

Но как представить себе, сказал Демей, что мир может произойти от чего-нибудь подобного произрастанию или порождению?

Очень легко, ответил Филон. Подобно тому как дерево роняет свои семена в окрестные поля и порождает новые деревья, так и великое растение—мир, или данная планетная система, порождает в себе особые семена, которые, будучи разбросаны в окружающем хаосе, разрастаются в новые миры. Например, комета есть семя мира, и, после того как она совершенно созреет, переходя от солнца к солнцу, от звезды к звезде, она наконец извергается в среду несформированных элементов, со всех сторон окружающих вселенную, и тотчас же разрастается в новую систему.

Если же ради разнообразия (ибо другого преимущества я не вижу) мы предположим, что этот мир есть животное, то комета будет яйцом данного животного и, подобно тому как страус кладет свое яйцо в песок, в котором без дальнейших забот с его стороны оно оказывается высиженным и порождает новое животное, так и...

Я понимаю тебя, сказал Д ем ей, но что это за дикие, произвольные предположения! Какими данными ты располагаешь для таких необычайных заключений? И разве поверхностное, воображаемое сходство мира с растением или животным достаточно для применения к ним одного и того же заключения? Разве вообще столь сильно отличающиеся друг от друга объекты могут служить мерилом друг друга?

Правильно, вскричал Филон, это и есть то положение, которое я все время отстаивал! Я постоянно утверждал, что у нас нет данных для установления какой-либо космогонической системы. Наш опыт сам по себе настолько несовершенен и ограничен в отношении как протяжения, так и длительности, что не может доставить нам вероятного предположения относительно совокупности вещей. Но если уж нам надо остановиться на какой-нибудь гипотезе, то, скажи пожалуйста, каким правилом должны мы руководствоваться при своем выборе? Есть ли у нас какое-нибудь другое правило, кроме большего сходства между сравниваемыми объектами? И разве растение или животное, происходящие путем порождения или произрастания, не больше сходны с миром, чем какая-нибудь искусственная машина, имеющая своим источником разум и преднамеренность?

Но что представляют собой произрастание и зарождение, о которых ты говоришь, спросил Демей, можешь ли ты объяснить их действия и раскрыть то тонкое внутреннее строение, от которых они зависят?

По крайней мере в той же степени, сказал Филон, в какой Клеант может объяснить действия разума или же вскрыть то внутреннее строение, от которого последний зависит. Но когда я вижу животное, я и без всяких тщательных исследований заключаю, что оно произошло путем порождения, и делаю это с такой же достоверностью, с какой ты заключаешь, что дом построен исходя из известного замысла. Эти слова—порождение, разум—обозначают лишь некоторые силы и энергии в природе, действия которых известны, но сущность непонятна; и ни один из этих принципов не обладает каким-либо преимуществом по сравнению с другим, чтобы его можно было сделать мерилом природы в целом.

В самом деле, Демей, можно с полным основанием ожидать, что, чем более широко мы смотрим на вещи, тем правильнее будут наши заключения относительно таких необычных и возвышенных предметов. В этом маленьком уголке мира существуют четыре принципа: разум, инстинкт, порождение и произрастание, которые сходны друг с другом и являются причинами сходных действий. Какое же количество других принципов—можем мы, естественно, предположить— [открылось бы нам] в неизмеримом пространстве и многообразии вселенной, если бы мы могли путешествовать от планеты к планете и от системы к системе с целью исследования каждой части этого величественного здания? Любой из четырех вышеупомянутых принципов (и сотни других, о которых мы вправе предполагать) может предоставить нам теорию, требующуюся для того, чтобы судить о возникновении мира, и если мы ограничиваемся исключительно тем принципом, при помощи которого действует наш собственный дух, то это очевидное и чрезмерное пристрастие с нашей стороны. Если бы еще этот принцип был в данном отношении более понятен, подобное пристрастие могло бы быть до некоторой степени извинительным, но разум по своему внутреннему устройству, по своей структуре так же мало известен нам, как инстинкт или произрастание, и, быть может, даже столь туманное и неопределенное слово, как природа, к которому люди относят каждую вещь, в сущности не более необъяснимо. Все действия данных принципов известны нам из опыта, но сами принципы и способы их проявления абсолютно неизвестны; и мнение, согласно которому мир произошел посредством произрастания из семени, брошенного другим миром, не менее понятно и не менее согласно с опытом, чем мнение, что он произошел от божественного разума или предначертания (contrivance), в том смысле, в каком Клеант принимает это слово.

Но мне думается, сказал Демей, что если бы мир обладал свойством произрастания и мог бы сеять семена новых миров в беспредельный хаос, то эта способность была бы добавочным аргументом в пользу преднамеренности его Творца. Ибо откуда могло бы произойти такое чудесное свойство, как не из преднамеренности? И каким образом упорядоченность может произойти от чего-нибудь такого, что не осознает того порядка, который оно сообщает другому?

Тебе стоит только оглядеться вокруг, чтобы удовлетворительно решить данный вопрос, ответил Филон; дерево сообщает порядок и организацию порожденному им дереву, не зная об этом порядке; так же поступает животное по отношению к своему потомству, птица—по отношению к своему гнезду, и примеры подобного рода встречаются даже более часто в мире, чем такие примеры, в которых порядок имеет своим источником разум и изобретательность. Говорить, что весь этот порядок в животных и растениях проистекает в конце концов из преднамеренности,—значит принимать за доказанное то, в чем именно и состоит вопрос; столь важное положение не может быть удостоверено иначе как при помощи доказательства a priori, во-первых, того, что порядок по своей природе неразрывно связан с мышлением, и, во-вторых, того, что он ни сам по себе, ни в силу изначальных неизвестных причин никогда не может принадлежать материи.