Сочинения в двух томах. Том 2

Действительно, разве нельзя сказать, что все заключения относительно фактов основаны на опыте и что когда мы слышим во мраке членораздельный голос и заключаем отсюда о присутствии человека, то именно сходство в действиях приводит нас к заключению о таком же сходстве в причине? Но это необычайный голос, который благодаря своей силе, своему повсеместному распространению и способности быть понятым на всех языках имеет так мало аналогии с любым человеческим голосом, что у нас нет оснований предполагать аналогию в их причинах. Следовательно, эта разумная, мудрая, связная речь была порождена неизвестно чем, может быть случайным свистом ветра, но отнюдь не божественным разумом или интеллектом. Ты ясно видишь в этих словесных ухищрениях свои собственные возражения и, надеюсь, точно так же хорошо понимаешь, что они в одном случае никак не могут иметь больше силы, чем в другом.

Но чтобы привести пример, еще более близкий к разбираемому вопросу относительно вселенной, я сделаю два предположения, не заключающие в себе ничего нелепого или невозможного. Предположим, что существует естественный универсальный неизменный язык, общий всем индивидуумам человеческой расы, а также что книги являются продуктами природы, которые увековечиваются таким же способом, как растения и животные, т. е. путем порождения и размножения. Некоторые способы выражения наших аффектов представляют собой универсальный язык, а все бессловесные животные обладают естественной речью, которая, несмотря на свою ограниченность, вполне понятна для соответствующего вида. И так как самое утонченное литературное произведение несравненно проще по своему устройству и замыслу, чем самый грубый организм, то размножение «Илиады» или «Энеиды» является более допустимым предположением, чем размножение любого растения или животного.

Итак, предположим, что ты входишь в свою библиотеку, населенную такими естественно произошедшими (natural) томами, содержащими в себе самый утонченный ум и самую изящную красоту, неужели, открыв любой из них, ты стал бы сомневаться в том, что его первопричина обладает сильнейшей аналогией с умом и интеллектом? Ведь эта книга рассуждает и толкует; она спорит, аргументирует и доказывает свои взгляды и положения; она взывает то к чистому разуму, то к аффектам; она собирает, располагает и обрабатывает всякие соображения, относящиеся к ее предмету. Неужели ты стал бы настаивать на утверждении, что все это в сущности не имеет никакого значения и что первоначальное образование этой книги в организме ее прародителей не является результатом разумного замысла? Я уверен, что твое упрямство не достигло такой степени закоренелости; даже твоя скептическая шутливость и беспечность устыдились бы столь явного абсурда.

Однако, Филон, если между таким предполагаемым случаем и реальным случаем со вселенной и есть какое-нибудь различие, то оно всецело в пользу этого последнего. Анатомия любого животного доставляет нам гораздо более убедительные примеры преднамеренности (design), чем чтение Ливия или Тацита; и всякое возражение, которое ты выставляешь в первом случае, возвращаясь к столь необычайному и удивительному зрелищу, как первоначальное образование миров,—такое возражение применимо и к предлагаемой нами растительной библиотеке. Итак, Филон, выбери себе позицию без всякой двусмысленности и уклончивости: или утверждай, что разумная книга не есть доказательство существования разумной первопричины, или же допусти, что подобная причина имеется у всех произведений природы.

Позволь еще заметить, продолжал Клеант, что этот аргумент в пользу религии не только не ослабляется скептицизмом, который ты так любишь, но скорее приобретает благодаря ему новую силу и становится более устойчивым и неопровержимым. Отрицание какого бы то ни было рода аргументации или рассуждений есть или притворство, или сумасшествие. Открыто провозглашаемым призванием каждого разумного скептика является лишь отрицание туманных, запутанных и исполненных ухищрений аргументов, следование здравому смыслу и простым инстинктам природы, а также согласие с теми разумными доводами, где бы они ни встретились, которые действуют на скептика с такою силой, что он не может устоять против них без крайнего насилия над собой. Между тем аргументы в пользу естественной религии несомненно таковы и есть; и только самые несговорчивые, самые упрямые метафизики могут их отвергать. Исследуй, анатомируй глаз, изучи его строение и организацию и скажи мне на основании собственного чувствования, разве мысль об изобретателе не возникает перед тобой тотчас же с силой, равной силе ощущения? Самое очевидное заключение в данном случае состоит несомненно в признании преднамеренности, и нужно время, размышление и старание для того, чтобы собрать те легкомысленные и невразумительные возражения, с помощью которых можно обосновать неверие. Кто может при виде мужской и женской особи каждого рода, наблюдении соответствия их органов и инстинктов, их аффектов и всего хода их жизни до и после рождения не прийти при этом к выводу, что размножение данного вида предначертано природой? Миллионы и миллионы таких примеров открываются нам в каждой части вселенной, и ни один язык не в состоянии выразить более понятной, более неотразимой мысли, чем удивительная приспособленность целевых причин. До какой же степени слепого догматизма нужно дойти, чтобы отвергать столь естественные и убедительные аргументы!

В произведениях литературы мы можем иногда встретить такие изысканные места, которые как будто противоречат всем правилам, но тем не менее располагают к себе и возбуждают воображение вопреки всем предписаниям критицизма и авторитету общепризнанных мастеров искусства. Поэтому если аргументы в защиту теизма противоречат принципам логики, как ты это утверждаешь, то их всеобщее неотразимое влияние ясно доказывает, что могут быть' аргументы, которые не подчиняются обычным правилам. И какие бы хитроумные возражения ни выдвигались против этого, тем не менее упорядоченный мир, равно как и связная членораздельная речь, всегда будет считаться неопровержимым доказательством замысла и преднамеренности (design and intention) ¹⁰.

Признаться, иногда случается, что религиозные аргументы не оказывают должного влияния на какого-либо невежественного дикаря или варвара; но так происходит не потому, что они туманны и трудны, а потому, что он никогда не задает себе никаких вопросов по этому поводу. Откуда проистекает удивительное строение любого животного? От совокупления его родителей. А эти последние? От своих родителей. Несколько таких отступлений—и объекты удаляются на такое расстояние, что для дикаря они совершенно исчезают во мраке, тускнеют, и у него нет любознательности, чтобы следить за ними дальше. Однако это не догматизм и не скептицизм, а ограниченность—состояние ума, весьма отличное от твоего критического, пытливого склада, мой остроумный друг. Ты умеешь заключать о причинах на основании действий, ты умеешь сравнивать наиболее отдаленные и несходные объекты, и самые крупные твои ошибки порождаются не бесплодностью мысли и воображения, а чрезмерной плодовитостью ума, которая заглушает твой природный здравый смысл чрезмерным обилием излишних сомнений и возражений.

Тут я мог заметить, Гермипп, что Филон был несколько сконфужен и смущен; но, пока он колебался, не зная, что ответить, на его счастье, в разговор вмешался Демей, чем вывел его из неловкого положения.

Я должен сознаться, Клеант, сказал Демей, что твой пример относительно книг и языка обладает особой силой именно ввиду своей простоты. Но нет ли в данном обстоятельстве и некоторой опасности? Не может ли это внушить нам известную самонадеянность, заставив воображать, будто мы постигаем Божество и имеем адекватную идею о его природе и атрибутах? Когда я читаю книгу, я проникаюсь духом и намерениями автора; я временно превращаюсь как бы в него самого и непосредственно переживаю, непосредственно представляю все те идеи, которые чередовались в его воображении, когда он работал над своим произведением. Однако мы, конечно, никогда не будем в состоянии настолько же сблизиться с Божеством; его пути—не наши, его атрибуты совершенны, но непостижимы; и книга природы содержит в себе более великую, более необъяснимую загадку, чем любая понятная для нас речь, любое рассуждение.

Ты знаешь, что древние платоники были самыми религиозными и благочестивыми из всех языческих философов, а между тем многие из них, в особенности Плотин, прямо заявляют, что интеллект, или ум, не может быть приписан Божеству и что самое совершенное богопочита-ние состоит не в проявлении благоговения, почтения, благодарности или любви, а в некотором мистическом самоуничтожении, или полном подавлении всех своих способностей. Возможно, эти идеи доведены здесь до крайности, но все же надо признать, что, представляя себе Божество столь понятным и постижимым, столь похожим на человеческий дух, мы грешим самой грубой, самой узкой пристрастностью и считаем себя образцом всего мира.

Все чувства, свойственные человеческому духу,— благодарность, мстительность, любовь, дружба, одобрение, порицание, жалость, соревнование, зависть—имеют явное отношение к положению и состоянию человека и рассчитаны на поддержание жизни именно подобного существа и на побуждение его к деятельности именно при данных условиях. В силу этого неразумно, по-видимому, приписывать такие же чувства Высшему Существу или считать, что оно подвержено их влиянию, да и явления, наблюдаемые во вселенной, не могут подтвердить подобной теории. Все наши идеи, проистекающие из [внешних] чувств, по общему признанию, ложны и обманчивы, и поэтому нельзя предполагать, что они могут быть свойственны высшему интеллекту; а так как идеи, порождаемые внутренними чувствами, вместе с идеями, проистекающими из внешних чувств, составляют все достояние человеческого ума, то отсюда можно заключить, что материалы мышления божественного и человеческого ума ни в каком отношении между собой не сходны. Что касается способов того и другого мышления, то как можем мы вообще их сравнивать или считать их хоть сколько-нибудь сходными? Наше мышление непостоянно, недостоверно, преходяще, последовательно (successive) и сложно, и, если бы мы уничтожили эти свойства, мы абсолютно уничтожили бы и саму его сущность; в этом случае приписывание ему названия мышления или разума было бы просто злоупотреблением терминами. Однако, если нам представляется более благочестивым и благоговейным (как это и есть в действительности) сохранять эти термины при упоминании о Высшем Существе, мы должны признать, что их значение в данном случае совершенно непостижимо и что слабость нашей природы не позволяет нам достигнуть таких идей, которые хоть сколько-нибудь соответствуют неописуемому величию божественных атрибутов

ЧАСТЬ IV

Мне кажется странным, сказал Клеант, что ты, Де-мей, столь искренне преданный делу религии, тем не менее утверждаешь таинственность и непостижимость природы Божества и так упорно настаиваешь на том, что у последнего нет никакого сходства, никакого подобия с человеческими существами. Я охотно допускаю, что Божество обладает многими такими силами и атрибутами, которые недоступны нашему пониманию, но если наши идеи в доступных им пределах не оказываются правильными, адекватными и соответствующими действительной природе Божества, то я не знаю, есть ли вообще в этом вопросе что-либо заслуживающее отстаивания. Разве одно имя без всякого значения так уж важно? И чем вы, мистики, признающие абсолютную непостижимость Божества, отличаетесь от скептиков и атеистов, которые утверждают, что первая причина всего неизвестна и непостижима? Велико должно быть их безрассудство, если, отвергнув сотворение [вселенной] духом,—я имею в виду при этом дух, сходный с человеческим (ибо другого не знаю),—они берутся с уверенностью указать другую специфическую и доступную пониманию первопричину; совесть же их поистине должна быть очень чувствительна (scrupulous), если они отказываются назвать эту всеобщую неизвестную причину Богом или Божеством, вознести ей те выспренные панегирики и наградить ее теми бессмысленными эпитетами, которые вам заблагорассудится потребовать от них.