Сочинения в двух томах. Том 2

Клеант и Филон недолго продолжали этот спор; но если редко что-либо производило на меня большее впечатление, чем все рассуждения, высказанные за этот день, то сознаюсь, что, после того как я серьезно обдумал все в целом, я не могу не признать, что принципы Филона более вероятны, чем принципы Демея, но принципы Кле-анта еще ближе подходят к истине.

ЭССЕ

ОБ УТОНЧЕННОСТИ ВКУСА И АФФЕКТА¹

Некоторые люди отличаются известной утонченностью аффекта (delicacy of passion), что делает их особенно чувствительными ко всем событиям жизни. Каждое благоприятное происшествие вызывает у них большую радость, а каждая неудача или несчастье—глубокое огорчение. Любезностью и обходительностью можно легко завоевать их дружбу, но малейшая обида способна возмутить их. Всякое проявление внимания или оказание им чести сильно воодушевляет их, а выражение неуважения их крайне задевает. Несомненно, что людям такого типа свойственно испытывать в жизни более сильные радости и более тяжелые огорчения, нежели людям холодного и уравновешенного характера, однако я уверен, что если все взвесить, то не найдется ни одного человека, который не предпочел бы иметь уравновешенный характер, будь он в полной мере хозяином своего нрава.

Благосклонность или неблагосклонность судьбы в очень немногом зависят от нас самих, и, если человека, которому свойственна такая чувствительность характера, постигает неудача, им всецело овладевает скорбь или негодование, лишая его всякого вкуса к делам повседневной жизни, здоровая радость по поводу которых составляет главную долю нашего счастья. Большие удовольствия случается испытывать значительно реже, нежели большие огорчения, поэтому последние чаще сталкивают чувствительные натуры с испытаниями, не говоря уже о том, что людям, способным все переживать бурно, свойственно переходить все границы благоразумия и предусмотрительности и совершать в жизни опрометчивые поступки, которые часто оказываются непоправимыми.

Наблюдаемая у некоторых людей утонченность вкуса во многом напоминает утонченность аффекта; причем первая проявляется в той же чувствительности по отношению ко всему прекрасному и безобразному, в какой вторая—по отношению к процветанию или бедствиям, одолжениям или обидам. Когда вы демонстрируете произведение поэзии или живописи человеку, обладающему такой способностью, его утонченное чувство (feeling) заставляет его чутко воспринимать каждую деталь данного произведения; при этом мастерски сделанные штрихи воспринимаются им с таким же наслаждением и удовлетворением, с каким отвращением и возмущением он замечает небрежности и нелепости. Любезная и рассудительная беседа доставляет ему самое большое удовольствие, тогда как грубость и дерзость воспринимаются им как тяжелое наказание. Короче говоря, утонченность вкуса оказывает то же действие, что и утонченность аффекта. Она расширяет сферу нашего счастья, равно как и наших горестей, и заставляет нас быть чувствительными как к печалям, так и к радостям, которые ускользают от остальных людей.

Однако, я полагаю, каждый согласится со мной, что, несмотря на это сходство, утонченность вкуса является желанным явлением и ее следует развивать, в такой же мере утонченность аффекта—это качество, достойное сожаления, и от него нужно по возможности избавляться. Жизненные удачи и неудачи очень мало зависят от нашего желания, но в выборе книг, развлечений и компании мы в значительной степени являемся господами положения. Философы пытались сделать счастье совершенно независимым от внешних вещей. Достигнуть такой степени совершенства невозможно, но каждый умный человек будет стремиться построить свое счастье в основном на тех объектах, которые зависят от него самого, а этого достигнуть другими средствами, кроме указанной утонченности чувствования (sentiment), невозможно. Когда человек обладает этой способностью, он более счастлив от того, что доставляет удовлетворение его вкусу, чем от того, что удовлетворяет его телесные желания, и получает от какой-либо поэмы или от рассуждения больше наслаждения, чем от того, что способна дать самая дорогостоящая роскошь ².

Какова бы ни была первоначально связь между этими двумя видами утонченности, я убежден, что ничто так хорошо не исцеляет нас от утонченности аффекта, как воспитание более возвышенного и изысканного вкуса, позволяющего нам судить о характере людей, о гениальных творениях и произведениях изящных искусств. Большая или меньшая склонность к тем очевидным красотам, которые воздействуют на органы чувств (senses), всецело зависит от более или менее сильной чувствительности характера; что же касается наук и свободных искусств, то здесь хороший вкус в какой-то мере представляет собой то же, что и здравый смысл, или по крайней мере в столь сильной мере зависит от него, что оба они становятся неотделимыми друг от друга. Чтобы правильно судить о гениальном произведении, надо принять во внимание так много точек зрения, сопоставить такое множество обстоятельств и обладать таким знанием человеческой природы, что тот, кто не способен вынести наиболее здравое суждение, никогда не сможет быть сносным критиком в такого рода вопросах. И это служит новым доводом в пользу развития склонности к изящным искусствам. Занятия этими искусствами развивают нашу способность выносить суждения; у нас создаются более правильные понятия о жизни. Многие вещи, радующие или огорчающие других людей, начинают представляться нам слишком вздорными и не стоящими внимания, и мы постепенно утрачиваем столь обременительную чувствительность (sensibility) и утонченность аффекта.

Но быть может, я зашел слишком далеко, утверждая, что развитый вкус в изящных искусствах подавляет аффекты и вызывает у нас безразличие к тем объектам, к которым с таким пристрастием относятся все остальные люди. Размышляя далее, я прихожу к выводу, что такой вкус скорее улучшает нашу чувствительность ко всем нежным и приятным аффектам и в то же время делает наш дух неспособным к более грубым и бурным эмоциям.

I

Ingenuas didicisse fideliter artes,

Emollit mores, nec sinit esse feros³.

Это, я полагаю, можно объяснить двумя очень естественными причинами. Во-первых, ничто так не совершенствует характер, как изучение прекрасного в поэзии, красноречии, музыке или живописи. Эти искусства придают чувствованиям определенное изящество, которое чуждо остальному человечеству. Они пробуждают нежные, приятные эмоции. Они отвлекают дух от суеты всяческих дел и корыстных устремлений, влекут к размышлениям, располагают к покою и вызывают приятную меланхолию, которая из всех состояний духа больше всего подходит для любви и дружбы.

Во-вторых, утонченность вкуса благоприятствует любви и дружбе и, ограничивая наш выбор немногими людьми, делает нас безразличными к обществу и беседам большинства людей. Вы редко обнаружите, чтобы простые люди, как бы силен ни был их здравый смысл, очень хорошо различали характеры или подмечали те малозаметные различия и градации, которые делают одного человека предпочтительнее другого. Для них подойдет общество любого человека, обладающего достаточно здравым смыслом. Они будут беседовать с ним о своих развлечениях и делах с той же откровенностью, с какой они беседовали бы с другими людьми, и, встречая многих других вместо него, никогда не почувствуют пустоты или нехватки в его отсутствии. Воспользуемся ссылкой на известного французского писателя²⁰² и сравним рассудительность со стенными или карманными часами, для которых достаточно самого простейшего механизма, чтобы они указывали часы. Но отмечать минуты и секунды и выделять малейшие отрезки времени могут лишь часы со сложнейшим механизмом. Тот, кто хорошо усвоил знания, полученные из прочитанных книг и общенйя с людьми, найдет удовольствие только в обществе немногих избранных собеседников. Он слишком остро чувствует, насколько понятия всех остальных людей недостаточны в сравнении с теми понятиями, которых придерживается он сам. И поскольку его симпатии ограничиваются столь узким кругом людей, то неудивительно, что они у него более глубоки, чем если бы они были более широкими и менее избирательными. Место веселости и шуток собутыльников занимает у него крепкая дружба, а пыл молодых желаний превращается в утонченный аффект.

О СВОБОДЕ ПЕЧАТИ⁵

Ничто, вероятно, так не удивляет иностранца в нашей стране, как та полная свобода, с которой мы можем сообщать общественности все, что нам заблагорассудится, и открыто критиковать любой шаг, сделанный королем или его министрами. Если правительство принимает решение о войне, то утверждают, что оно умышленно или неумышленно понимает интересы страны превратным образом и что мир при данном состоянии дел несравненно предпочтительнее. Если же министры склонны к миру, то наши писатели, трактующие политические вопросы, жаждут войны и разрушения и изображают мирное поведение правительства низким и малодушным. Поскольку эта свобода не предоставляется ни при какой другой системе правления (government), ни при республиканской, ни при монархической, в Голландии или Венеции не больше, чем во Франции или Испании, то вполне естественно может возникнуть вопрос: как получается, что только Великобритания пользуется указанной привилегией?^ь

Причина того, что законы балуют нас такой свободой, кроется, как мне кажется, в смешанной форме нашего правления, которое не является ни полностью монархическим, ни полностью республиканским. Если я не ошибаюсь, будет признано справедливым наблюдением относительно политики то, что две крайности в правлении, свобода и рабство, обычно в высшей степени близки друг к другу; что, если отойти от крайностей и примешать немного монархии к свободе, правление всегда становится более свободным; и что, с другой стороны, если примешать немного свободы к монархии, иго последней становится еще более тяжелым и нетерпимым. При такой системе правления, какая существует во Франции,—правлении абсолютистском, при котором право, обычай и религия все сообща способствуют тому, чтобы люди сочли себя удовлетворенными своим положением, монарх не может испытывать никакой зависти к своим подданным и поэтому может предоставить им большую свободу слова и поступков. При системе правления полностью республиканской, такой, какая существует в Голландии, где нет столь возвышающегося надо всеми правителя, который вызывал бы зависть в государстве, можно совершенно безопасно доверять правителям неограниченную власть, и, хотя из такой власти проистекают многие преимущества для сохранения мира и порядка, все же она налагает значительные ограничения на действия людей и заставляет каждого отдельного гражданина оказывать большое уважение режиму. Таким образом, кажется очевидным, что две крайности—абсолютная монархия и республика—приближаются друг к другу в некоторых существенных обстоятельствах. В первой правитель не имеет зависти к народу; во второй народ—к правителям; это отсутствие зависти порождает взаимную веру и доверие в обоих случаях и приводит к своего рода свободе в монархиях и своего рода деспотической власти в республиках.

Чтобы оправдать вторую часть ранее высказанного утверждения о том, что при каждой системе правления используются совершенно различные методы и что смесь монархии и свободы делает иго более легким или более тяжелым, я должен обратиться к высказыванию Тацита, согласно которому римляне при императорах не могли вынести ни полного рабства, ни полной свободы. «Nec totam servitutem, nec totam libertatem pati possunt»⁷—это высказывание перевел один известный поэт, который применил его к англичанам в своем ярком описании политики и правления королевы Елизаветы: