Сочинения в стихах и прозе

Меркурий.

Прими от меня, Харон, сих двух диких. Может ли глубокое невежество оправдать сколько-нибудь могоцка в ужасных его злодеяниях; о том пусть Минос* рассудит. Но что сказать в пользу англичанина? Не то ли, что поединки вошли в обычай? Но сие извинение ни к чему здесь для него не послужит. Не честь побудила его обнажить шпагу против своего друга, но фурии, и – к ним должно его отправить.

Дикий.

Если должно изверга наказать, толкни его ко мне, Меркурий. Я великий мастер мучить. Вот тебе, бездельник, на первый раз несколько от меня пинков.

Поединщик.

О честь моя! Бедная моя честь, какому подверглась ты поруганию.

_____________

Нечто об уме и просвещении

Ничем столько человек не гордится, как умом. Мы охотно иногда соглашаемся, что есть люди знаменитее нас, богатее, прекраснее. Много если пожалеем о себе, что лишены таких преимуществ, и позавидуем тем, которые их имеют. Но признаться чистосердечно, что мы кого-нибудь глупее – ужасно для нашего самолюбия, и трудно избежать тому нашей ненависти, кто станет говорить нам о сей несносной для нас истине. Такое чрезвычайное к уму пристрастие происходит, кажется, от внутреннего удостоверения в превосходстве сего божественного дарования. Ему обязаны мы отличным достоинством существа своего. Кроме его, что может внушить нам презрение к животным не одного с нами рода? Чем похвалимся мы пред ними? Сильнее ли Милон слона? прелестнее ли Антиной павлина? важнее ли Парацельс индийского петуха? В коварстве лисица поспорит с самым тонким политиком, а в хищничестве тигр не уступит никому из завоевателей. Пусть угаснет в человеке сия небесная искра, и он столько же будет иметь права называться царём природы, как и всякая обезьяна. Если ум столь для нас драгоценен, если другие преимущества столь пред ним ничтожны, то с каким рвением должны мы стремиться ко всему, что может питать его и возвысить. Каждое сделанное нами размышление, особливо когда открывает неизвестную нам до того истину, или хотя умножает только число наших понятий, должно восхищать нас, а упражнение такого рода быть приятною и необходимою для нас потребностию. В самом деле, чувство сей потребности и желание удовлетворить ей бывают в человеке сильнейшею из страстей. История представляет удивительные тому примеры. Сей проводит жизнь свою в трудных и опасных путешествиях с единственным намерением распространить круг своих познаний; тот среди ужасов и разрушения покойно наблюдает смертоносные явления [24] ; иной каплю мудрости предпочитает бочонкам золота [25] ; другой, исторгнув у себя зрение, отчуждается, так сказать, от всей природы, чтобы жить и заниматься одним умом [26] . Такова его очаровательность! И быстро приблизилось бы человечество к возможному своему совершенству, если б она одинаково на всех людей действовала. К сожалению, не трудно увидеть разительную показанным образцам противоположность. Весьма многие, в отношении к их уму, походят на такого витязя, который, таская при себе из одного хвастовства свой меч булатный, не заботится ни мало, что он час от часу более тупеет и покрывается ржавчиною. Посмотрим, например, на какого-нибудь модного вертопраха. С каким усердием и опасением всякую почти минуту оправляет он свою петушью причёску (a la coq); но в десять лет не взглянет на бедное состояние своего умишка. При всём том гораздо более польстит его самолюбию назвать его просвещённым человеком, нежели когда ему скажешь, что он, нося на человеческом туловище ослиную голову с петушьим гребнем, есть чудо естества и сокровище кунсткамеры. – Что же думать о людях, которые ненавидят просвещение и бегают от него как от чумы? Те, которые благословляют невежество по долговременной к нему привычке, заслуживают всякое снисхождение. Естественно ли, чтобы человек, родившийся и взросший во мраке, мог прославлять лучи солнца, которые в первый раз поражают слабое его зрение. Мало-помалу ощутит он благотворное их действие, и тогда не позавидует прежнему своему состоянию. О тех же, которые не терпят света наук, как бы по особливой своей природе, справедливо можно заключить, что они чуть филины и нетопыри рода человеческого; но как в угождение мышам летучим не угаснет солнце в мире, коим управляет премудрое божество, так в угождение мизософам не угаснет свет наук в государстве, где царствует гений богоподобный.

24

Плиний старший.

25

Друзья Анаксагоровы просили его, чтобы он употребил несколько часов для приведения дел своих в порядок. «Могу ли, – отвечал философ, – разделять время моё между делами и ученьем, когда я каплю мудрости предпочитаю бочкам золота!»

26

Демокрит.

_____________

О памяти

Втечение существ посторонних в состав бытия нашего толь велико, что от него преимущественно зависит наша целость и разрушение, блаженство и бедствия. Сами по себе мы ничтожны, и для того даны нам чувства, чрез которые знакомимся мы с природою и получаем впечатления от предметов, нас окружающих. В чувствах источник удовольствий наших и страданий; но что бы был человек, если б прошедшее для него не существовало? Бесчувственный камень был бы счастливее нас несказанно. Род человеческий истребился б в самом его начале; ибо каким образом избегнул бы он опасностей и удовлетворил своим необходимостям? Зло сие могло бы приключиться, если бы мир сей был дело слепого случая и игры атомов; но он есть совершеннейшее произведение непостижимой премудрости, одарившей нас всеми для счастия нашего нужными способностями и, между ними, памятью. Она-то возобновляет в душе нашей предметы, когда-либо на чувства наши действовавшие. С её помощию человек в другой части света видит и слышит оставленных им в отечестве друзей; старец окружает себя предметами, занимавшими его во время юности. Память творит прошедшее настоящим, предмет отдаленный присутствующим.

Но что такое сия удивительная способность? Скажут некоторые: она есть хранилище наших понятий, почитаемых ими за нечто вещественное. И так, по их мнению, мозг славного Линнея был загроможден деревьями, Декартову голову наполняли вихри, Платонову треугольники, а Эпикурову пустота с атомами. Ничего нет забавнее и несправедливее. Ближе к истине следующее. Мозг наш, имея сообщение с органами чувств, приводится во время действия на них какого-нибудь предмета в некоторое определенное движение (modification). В такое точно состояние может он после приходить, будучи, единственно волею, к тому побуждаем. Сим образом произойдёт в душе нашей одинакое в обоих сих случаях изменение её положения; т. е. она будет занята одинаким предметом или понятием; и в сем, кажется, состоит память. Пребывание её в мозгу доказывается тем, что малейшее в нём повреждение ослабляет ее, а иногда и совсем притупляет; между тем как самое лишение других частей тела не препятствует её действию. Спросят: где же понятия наши, когда мы ими не занимаемся? Их нет нигде, как звуков голоса нашего, когда мы молчим. Из сказанного теперь о памяти можно заключить, что совершенство её зависит преимущественно от счастливого устроения органов чувств и её собственного. Афинский полководец Фемистокл и математик семнадцатого века Паскаль были много в сем обязаны природе. Они имели толь удивительную память, что первый в год совершенно выучился персидскому языку, а последний, пока не ослабел в здоровье, никогда не забывал того, что слышал, видел, или читал. Не все, однако, Фемистоклы и Паскали; не всем равно благотворит природа; но есть способ усовершенствовать память, без которой прочие душевные способности почти недействительны и бесполезны. Способ сей – навык. Чем чаще и продолжительнее бывает в душе какое-нибудь изменение её положения, тем с большею удобностью оно в ней возобновляется; т. е. чем чаще представляем себе какой-нибудь предмет, чем долее останавливаем на нём внимание наше, тем с большею скоростью и ясностью возрождается в нас понятие такое. Подобно сему персты начинающего учиться на каком-нибудь музыкальном орудии сперва медленно и неопределенно движутся, но при постоянном упражнении гибкость их и проворство увеличиваются, и, наконец, без всякого почти усилия и внимания со стороны музыканта действуют с удивительною живостью и точностью.

Счастлив, кто с младенчества занимал память свою предметами, достойными человека; кто в младости богат уже полезными знаниями. Лёгок для него путь к просвещению. Но и в противных обстоятельствах должно ли отчаиваться? Никак. Потеря велика, однако может быть вознаграждена сугубо. Славный Катон (цензор) учился в летах уже совершенных, и превзошёл многих, с детства науками занимавшихся. Несравненный Пётр, образователь великого народа, образовал ум свой, быв на троне и в летах зрелых. Вместо того, чтобы роптать на слабость памяти, надобно трудиться; тогда с удивлением увидит каждый истину сих слов: труд и терпение всё преодолевают.

_____________

О различии между памятью, воображением и рассуждением

Память, говорит Кондильяк,* есть начало воображения, коего сила ещё не увеличилась; воображение есть также память, достигшая всей живости, к коей она способна. И так память и воображение суть две степени действия одной душевной способности. Если можно сию душевную способность применять к ногам, то, по мнению Кондильяка, ходить – значит памятовать, а бегать – воображать; ибо что такое ход, как не самый тихий бег, и что такое бег, как не самый скорый ход? Но кто легко ходит, тот легко и бегает; напротив сего, не всякий при хорошей памяти живое имеет воображение. С худою памятью трудно, почти невозможно сделаться учёным; не всякий, однако, учёный вымыслит Армидин замок.* Правда, что воображение не может существовать без памяти, которая снабжает его, так сказать, материалами, не вмешиваясь в распоряжение ими. Посадить Юпитера на облако, приставить к нему ужасное лицо с сверкающими глазами, с длинною всклокоченною бородою, и дать ему в руки перун – есть дело воображения; надобно однако, чтобы наперёд память доставила ему понятие об облаке, бороде и проч.

В другом месте Кондильяк говорит: когда мы посредством рассуждения заметили свойства, коими предметы друг от друга различаются, то сим же рассуждением можно совокупить в один предмет свойства, рассеянные во многих. Так стихотворец, например, составляет себе понятие о герое, который никогда не существовал: тогда производимые понятия суть изображения, в одном только уме действительное бытие имеющее; и рассуждение, которое делает сии изображения, принимает название воображения. Теперь можно вывести следующее умозаключение: память есть воображение, а воображение есть рассуждение; и так память есть рассуждение; что, однако, для меня сомнительно. Попугай имеет память: он может затвердить наизусть слова французского языка, но никогда не поймёт Боссюэтовых проповедей,* и того несбыточнее, чтобы сам сделался проповедником. Я слышал от охотников, что гончие во сне лают, следственно они бредят, может быть, о зайцах; но не думаю, чтобы гончие рассуждали об охоте, подобно своим господам. Буцефалу, знаменитейшему между лошадьми, могло также пригрезиться сраженье при Арбеллах,* однако ж он не оставил исторических записок о сем славном происшествии. Воображение и рассуждение так сходны между собою, как холодный январь и знойный июль. Человек, обуреваемый страстями, не рассуждает, но следует воображению. Молодые люди большею частию имеют воображение пылкое и неосновательное рассуждение; противное тому видим иногда у пожилых. Телемаку нужно было не воображение, но рассуждение Ментора.* Первое, не будучи обуздываемо последним, подобно быстрым огненным коням Феба, влечёт стремительно над безднами, зажигая к чему ни приблизится, и несчастный Фаэтон, не умеющий управлять им, делается его жертвою. Одним словом: я не понимаю, каким образом память, воображение и рассуждение могут быть одною душевною способностью, различно только действующею. Опровергать Кондильяка была бы для меня дерзость непростительная, но сомневаться позволено каждому, кто желает научиться размышлять справедливо; в чём, как и во всём, деятельное упражнение есть одно из надежнейших средств к успеху. Сомнением я не опасаюсь прогневать тень славного сего философа.

_____________

Взгляд на просьбу к Александру I достойнейшего сына фельдмаршала Румянцева-Задунайского, о дозволении ему в честь отца своего памятник воздвигнуть

Простое воспоминание о Задунайском, преславном герое блестящих времён Екатерины, трогает истинного россиянина. Но какой сладостный восторг должен разлиться по душе читающего сей образец сыновней нежности и пламенного усердия к отечеству? Без сомнения, обе сии добродетели водили пером знаменитого просителя в изящном изображении его изящного намерения.

«Каждый сын в праве воздвигать пышные монументы отцу своему. Меня убеждает сердце, что когда наравне с другими коснусь я примеров, не воздам Задунайскому ни по за слугам, ни по собственной обязанности». Вот слова, начертанные сыном России и сыном Румянцева! Чувствует он всю цену заслуг открывшего россиянам тайну всегда побеждать неверных (так сказал Карамзин о герое Кагульском), чувствует великость, святость обязанности к отцу, даровавшему не одну жизнь, часто бедственную, но и способы достигнуть вожделеннейшего блаженства: заслужить особенную доверенность монарха, особенное уважение сограждан и к блеску славы отцовской придать луч славы собственной.

Далее говорит проситель: «следуя такому побуждению, я принял на себя пойти другою стезею и в новом виде в честь отца моего памятник поставить». Взглянем на монумент, который считает он достойным одного из первых военачальников России, и первого своего благодетеля. Великолепие, искусство не ослепит, не изумит нас, и кто имеет сердце подобное мрамору, иди – удивляйся мраморам: памятник Задунайского тебя не тронет. Но для чувствительного – какое зрелище! Шесть русских офицеров, под знамёнами поседевших, из коих, может быть, иной сражался при Кагуле,* находят убежище, покой, довольство подле священного праха великого вождя россиян. Сими почтенными воинами окружается гроб Задунайского во время печального панихид отправления. Что величественнее и достойнее памяти мужа славного? Что способнее воспалить быстрого юношу огнём непобедимого мужества и в самом престарелом защитнике отечества питать искру геройства, вместе с силами его исчезнуть готовую? Древность гордится оным пышным, хладным, ничтожным мавзолеем! Скромный, живой, благотворный памятник сей Задунайского, украшая теперь счастливые берега днепровские, украсит некогда летопись времени нашего. Да умножатся в России подобные монументы! И тогда забудут обелиски египетские! Сие новое превосходное изобретение, сей порыв души благородной изображён достойным его образом. Краткость, ясность, простота, благородство, живость и разборчивость в словах и выражениях попеременно и вместе украшают сочинение. Оно, состоя в нескольких строках, возвысит почтеннейшего творца своего над многими творцами многих томов, огромных своею бесполезностью.