Сочинения. Том 1. Жатва жертв

Михаил Иванович, почувствовав сопротивление в доме Нечаевых, и подумал: это болезнь. Врачи говорят: стресс, бессонница, невроз и другое — и не видят пружину. Наивные люди сопротивляются, они не принимают течение жизни — и получают болезнь. Надо отдаться тому, что называется законом, «заведенным» порядком, круговоротом природы — «бессмертному круговороту», — так вернее можно сказать! Нет начала и нет конца. И всё всегда есть. Я пришел, молодой человек, я здесь, — и не мучайте себя: «Ах, если бы все было не так, ах, если бы люди были другие?..» И — больны.

На вокзалах диваны с инициалами: МПС — Министерство путей сообщения. Если посмотреть на поддон дивана, на котором вы спите, то там найдете клеймо фабрики, где изготовлены тысячи и миллионы таких диванов, так и под воротом вашей рубашки и пиджака — так на всем. Но можно обмануть себя, сказать: другого такого дивана нет, и рубашка единственная, и день единственный. «Был исключительный день». И снова болезнь и суета. Всего много. Мир состоит из одинаковых вещей. Все люди — близнецы. Михаил Иванович переместился вдоль книжной полки. «Технология металлов», «Математический анализ», «Пушкин», календарь фабрики «Сокол» и дальше: шнур к штепселю, подушечка с иголками, окно на улицу. Сотни окон смотрели в темноту. Михаил Иванович любил высоту. На секунду остановился, чтобы убедиться — машины катятся, люди идут, ветер раскачивает фонари.

Во всем движение. И это обманывает… Я обратил внимание на ступеньки вашего дома, — он, наверно, очень старый?.. Я подумал, сколько наших товарищей с разными мыслями и заботами пользовались этой лестницей. И вот я — стал одним из них.

Михаил Иванович говорил вполголоса, не оборачиваясь, будто сам с собой. Так, наверно, и было. Он просто не заметил, как стал размышлять вслух.

Петя мог связать значения лишь отдельных слов, но интонация голоса гостя подчиняла себе. Он ожидал встречи с несчастным шизофреником или с легкомысленным фантазером, а пришел философ и проповедник с голосом не то из другого времени, когда Пети еще не было, не то из будущего, когда его не будет.

Гость умолк. Он остановился у картины — единственной работы отца, пережившей войну.

На картинке: кривой проулок и лиловые искривленные дома, казалось, кривились от тесноты и тянулись к небу — близкому и темному; и такой же темнотой зияли окна домов. Михаил Иванович никогда не видел таких домов и такой оголенной пустоты в городе. Что-то подстерегающее было в ней. Смотрел и ждал: брось камень в воду — и, как бы ни были далеки берега, — волны послушно придут к ним. Никуда не уйти от простоты смысла жизни.

Михаил Иванович все еще был там — возле картины, когда Юлия Владимировна внесла кофейник и сухарики. Отвязала передник, на блюдцах звякнули ложечки — предупреждали мужчин: вы хотели встретиться — так не медлите. Она знала, что встреча еще не произошла.

10

— Вы сказали маме, — начал Петя, как только гость перенес к себе на блюдце сухарик, — что мой отец погиб на переправе.

— Да, — отозвался товарищ отца.

Взгляды их встретились. Петя хотел на что-то опереться — на сочувствие или хотя бы на внимание. Пусть у незнакомца одно лишь любопытство к сыну его фронтового товарища. И такое можно понять: прошло двадцать лет. Но почувствовал, гость остается где-то там, далеко, — может быть, то место он и называет бессмертием. И потому, возможно, Петру придется отвечать самому себе на собственные вопросы. Рядом была мать, настороженная, с намеренно опущенными глазами. Петр попросил у нее извинения взглядом и хотел надеяться, что она его взгляд заметила.

— Расскажите — для меня это важно, — как убили моего отца! Нам пришла только «похоронка» — так ее, кажется, называли. Там было написано… Ну, знаете, как там писали — несколько слов, и я, можно сказать, всю жизнь сам придумывал, как папу убили. Будучи мальчиком с воображением, я убил его тысячу, десять тысяч раз. Мой отец сбивал самолеты, захватывал танки, взрывал мосты, но, в конце концов, его все-таки убивали. Я представлял, как его окружают фашисты. Он убил одну сотню, пять сотен… Иногда я целую ночь видел, как он стрелял из пулемета, я заставлял целую армию подносить ему патроны, чтобы он мог стрелять и стрелять, но под утро его все равно убивали. Он ночью пробирался к немцам и убивал их ножом, но враги просыпались. Он все-таки должен был сделать ошибку, чтобы его могли убить. Я читал книги и смотрел фильмы про войну лишь для того, чтобы придумать — как говорят следователи — еще одну версию смерти… Я хочу знать, как он был убит и где, чтобы не убивать его снова… Расскажите, как все было. Пусть самым глупым образом.

Мать не шевельнулась; гость поднял глаза к потолку.

— Название реки забыл… Не глупо — обыкновенно все случилось… должно быть…

— На берегу, в воде, на мосту… вы можете вспомнить? Что вы помните?

Усилие прошло по лицу гостя. Его ладонь легла на стол, рядом с рукой Юлии Владимировны. Петр скривил губы, двинул стулом. Смотрел в лицо человеку и знал, что должен войти в эту застывшую, удовлетворенную собой рассеянность.

— На ступенях лестниц, согласен, остаются человеческие следы… Я вас спрашиваю о моем отце. Вы сами напомнили о нем. Зачем тогда вы это сделали?..

Кофе исходил паром, неподвижно сидела мать, Петя отхлебывал кофе и клонился над столом к товарищу отца.

Зачем они просят меня вернуться назад, — пожаловался себе Михаил Иванович. — Чтобы потеряться среди миллионов фактов и различить один, микроскопически малый! Вспомнить один из карманов солдатских гимнастерок, тот, в котором лежала фотография женщины, которую не мог забыть, смотревшую куда-то в никуда и на каждого, кто заглянет на нее из-за плеча рядового Нечаева. От него требуют, чтобы он вернулся в то холодное утро, увидеть людей, дремавших там и тут на дне окопа, услышать разговор командиров за дверью землянки и различить в сумраке рассвета спину мужа этой женщины, кругловатую, упрямую, но не сильную.

— Я постараюсь, — виновато сказал гость, — хотя… что это может изменить. — И посмотрел на Юлию Владимировну. — Утром… Форсировали реку. У каждого свое. У меня доска, у других бревно, скамейка, у Нечаева была, кажется, калитка. Растащили деревню. Да, было так, потому что помню, когда шли к реке, было смешно. И над калиткой смеялись. Или кто-то смеялся.

— Это невозможно, — прошептала Юлия Владимировна.

— Нет, калитку я помню… И вашего отца — по походке.

— Какая? — остановил гостя Петя.

— Он плохо ходил в строю. Руки перемешивались, правая рука — правая нога. У реки кусты, трясина, туман… Больше я его не видел.

— Подумайте. Хотите, мы оставим вас одного. Ведь вы были с отцом вместе.

Мать и сын повернулись друг к другу.

Гость трогал пальцами щеки, брови. Наконец товарищ отца проговорил:

— …Он был справа, потом я видел калитку впереди. Было еще тихо, и мы плыли… Тумана на середине не было.

— Что значит, на середине не было тумана?

— На середине они нас заметили и стали стрелять…

— Дальше, — торопил Петя. С каждым словом таяли мифы: ни пулеметов, ни самолетов, ни танков — просто отец плывет на садовой калитке к другому берегу. И человек этот сейчас его видит.

— К нему пристрелялись. Он очень плескался. Может быть, калитка была тяжелая. Или они считали, что это не калитка.

Гость откинулся на спинку стула, рука, неподвижная и немолодая, продолжала лежать рядом с локтем Юлии Владимировны.

— Я не знаю, — сказал он тихо, — может быть, его задело. Он обернулся…