Сочинения. Том 1. Жатва жертв

На войне батальоны поднимались в атаку. Когда через несколько дней наступления их собирали прежние или новые командиры, в живых оставались немногие. Но прибывали новые роты, заполняли окопы, устраивались — и все начиналось снова, снова шли в атаку, чтобы возродиться через пару недель уже в следующем стриженом и любопытном пополнении… Ему везло, но, глядя на незнакомые лица, гадал, кто же будет тот, кто, наступит время, заместит и его. На фронте, а позднее вся жизнь стала для него подобием волнующегося под ветром хлебного поля: колосья клонятся, волны перекатываются, — их будто прибивает к далекому горизонту, — и они все тут, неистребимые, не уходящие и не останавливающиеся никогда.

Заглядывая в иллюминатор, трогая на коленях газету, он думал о той ночи, когда ему вдруг все стало ясным.

Начальник геологической партии Н. П. Васильев скандалил с женой и начальством. И вдруг однажды пришел в расстегнутой кожанке в контору, покрутил телефон, накричал: «К черту, все к черту!» — и уехал. Жена висела на его руке, когда, размахивая чемоданом, он спешил на последний в ту осень пароход. В ту ночь Михаил Иванович остался в кабинете начальника один: ему передали телефонограмму, чтобы он заменил Н. П. Васильева. Листал документацию, банковские счета, требования, письма, инструкции — и ничего не понимал: в партии он отвечал за пару двигателей на буровых вышках. Устал и задремал. А когда проснулся, то все уже знал. Это и было то самое повзросление. Именно тогда жизнь открылась ему в своей простоте.

Утром на стуле, который занимал бывший начальник, переждал ухмылки геологов и буровиков. Постучал легонько карандашом по графину — так начинал планерки бывший начальник, предложил папиросу техноруку, — как делал его предшественник, и повторил его поговорку «Приступим!» Теперь настало время усмехнуться над великим повторением жизни ему — тетя Паша стала жаловаться, что в бараке горняки ломают тумбочки и ножами изрезали столы, корректоры который раз требуют….

Жизнь пошла, как будто никогда Н. П. Васильева не было. Через месяц уже редко кто поминал его власть и шумные ссоры с женой. Как Н. П. Васильев заменил когда-то кого-то, так теперь заменили его, и Михаил Иванович теперь — Н. П. Васильев, только люди не замечают этого. И, рассуждая далее о кожанке, в которой ходил прежний начальник, криках по вечерам жене: «Изолгалась! Тещина кровь! Убью, в тундру выгоню!» — он понял, что есть лицо — так он назвал то, что никакого значения не имеет, но заслоняет людям силы, невидимые, но управляющие жизнью, — несущие всех в кожанках и без, как поток несет щепки, своим простым, естественным — это слово Михаил Иванович любил — путем.

Ему, человеку мерному и вдумчивому, за многие годы пришлось заведовать перевалочной пристанью и отделом кадров экспедиции, механическими мастерскими и домом культуры в районном городке — и ни новый опыт, ни служебные перемещения не могли поколебать правоту его истины.

Как-то ночью ни с того, ни с чего вспомнил рядового Нечаева — у них на двоих был один котелок — и женскую фотографию в его руках с подписью «Юлия». Пришла в голову мысль, что в его воле разыскать ее или не разыскивать, рассказать или не рассказывать, как погиб ее муж. Ничего не решил, но женщина с фотографии поселилась в его сознании, как соседка в комнате за стенкой. С нею что-то происходило — не всегда понятное, но всегда ее образ вызывал в нем сочувствие. За много лет он привык к этой близости. И стал думать, что только этой женщине скажет то, что не открывал никому…

Михаил Иванович откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и вызвал в памяти Юлию Нечаеву. Поставил у стола и заставил снова повторить слова: «Вы хотите сказать, что Нечаев бессмертный…» Несколько раз повторил фразу, разучивая интонации женщины, и на дне, за словами, открыл горечь, потом насмешку. Он проделал операцию проникновенно и, прежде чем сделать следующий шаг, отвлекся — взглянул в иллюминатор — самолет делал едва заметный крен, и земля повернулась каруселью. «До посадки в Норильске осталось пять минут. Пристегните, пожалуйста, ремни», — объявила стюардесса.

Самолет скользил вниз. Он не успел сделать следующего шага. Однако не огорчился, потому что никогда не спешил. Он сказал: «Что же вы, Михаил Иваныч! Решили нас покинуть?» — и улыбнулся. Это должен был сказать не он, а Сушков, его начальник, когда Михаил Иванович подаст заявление об увольнении. И через два часа, когда Михаил Иванович сидел в его кабинете, Сушков в точности повторил эти слова, будто ему ничего не оставалось делать: «Что же вы, Михаил Иваныч! Решили нас покинуть?»

4

Петя проснулся в середине ночи. На ширме свет и силуэт матери. Слышался шелест страниц.

Ты добрая. Опять читаешь какого-нибудь немца. Знаю, ты больше любишь французов, но тебе хочется быть приятной туристам. Человек из Германии спросит тебя о каком-нибудь писателе — и ты улыбнешься и скажешь, что с его произведениями знакома. И тот улыбнется, ему приятно. У того гордость и патриотизм: вот нашего писателя знают в России. А писатель-то паршивенький! Но ты читаешь их всех, потому что тот немец как раз может любить того самого писателя.

Я бы тоже, наверно, читал паршивеньких писателей, если бы водил туристов. Пусть не думают, что мы невежественные.

Ходят по улицам, как по аукциону — и себя как товар первого сорта, демонстрируют. Вообще глупо из себя всю нацию представлять. Очень глупая нация получается. А немцев не люблю. И не за отца. У меня его как будто и не было. Только гены — и вся «связь времен». Гены не убили. А ты отца любила и хочешь быть туристам приятной. Но если по правде, то я их тоже не ненавижу. А подозреваю. Подозреваю: они думают, что каждый русский должен их ненавидеть…

Греется Петя в свете лампы. Шуршат страницы. Пока мать читает паршивеньких писателей, что может измениться?

Я люблю тебя. Ты охраняла мою свободу, а я боялся опоздать в школу, потом в компании напиться. Я ругал и до сих пор ругаю себя за то, что приводил друзей в гости, ты всегда уходила ради той же моей и моих приятелей свободы. Уходила к сестре и мучалась там, потому что с сестрой вам не о чем разговаривать. Ты другая. А потом у тебя болела голова.

Как я не хотел этой свободы. Я, кажется, ни о чем не мечтал — лишь о запретах. Из-за этой свободы мне казалось, что мы живем не вместе, а только рядом: за ширмой у тебя свой дом. Чем больше свободы, тем меньше ее сам себе оставляешь. Запрет прекрасен. Он где-то в стороне, а ты свободен. И наверно, поэтому тебя люблю. Если не воюешь с человеком, его остается только любить.

Может быть, ничего я так не хочу, как увидеть тебя старенькой, чтобы любить и жалеть, не скрываясь. И перестану бояться за тебя, как сегодня, когда ты уходила… Вот ты и вернулась! Как хорошо ты это сделала! Как легко ты обходишься со временем! Это даже страшно! Не уходи больше назад!

5

В городе не прописывали. На милицию Михаил Иванович потратил час. Говорил с майором. Высохший от деятельности и табака начальник милиции сочувствовал ему и верил, что проситель его поймет, почему в городе прописывать нельзя: «наедут», «заполнят»… — говорил это, изгибаясь в тонкой талии и округляя сумасшедшие глаза. Он надеялся, что проситель не относится к тем, кто «наезжает» и «заполняет» этот город, и подал, прощаясь, руку.

На улице в лицах встречных Михаил Иванович не увидел ничего особенного. Такие же неособенные стояли за стенами города лагерем, хотя никаких стен не было, как и не было никакого лагеря. Нашествия переменили лицо, не в скрипе тележном орда минует ворота городов — сходит по трапам самолетов, выходит на платформы вокзалов и спешит смешаться с аборигенами, как сделал на улице сейчас он.

В переулке, где в толпе сдавали и нанимали комнаты, Михаил Иванович встал в стороне и ждал. К нему подошла старушка.