Сочинения

В уме, в таланте — вот в чем сила

может послужить правилом для будущих комиков, а первый

Тьфу пропасть! толку не добьешься

кратким отчетом о разбираемом сочинении⁵.

26. «МИРЗА-ХАДЖИ-БАБА ИСФАГАНИ В ЛОНДОНЕ». 4 Ч. {*}

СПб., в тип. Александра Смирдина, 1830. (В 1-й ч. XXII—262, во 2-й 276, в 3-й 262 и в 4-й 317 стр. в 12-ю д. л.)

Нет ничего скучнее растянутой шутки. Г-ну Морьеру, сочинителю разбираемой нами книги, хотелось пошутить, вообразя, как бы персияне выразили свое удивление, в первый раз увидев Англию и Лондон, и какие получили бы впечатления, прожив там несколько времени. Идея оригинальная и хорошая для статьи журнальной! Но однообразные шутки его растянулись на четыре книги, и поэтому можно поручиться, что все читатели, которые с удовольствием бы прочли и перечли предположенную нами брошюрку, едва ли дочтут сие длинное сочинение до конца и без скуки. Наитерпеливейший человек вряд ли одолеет оное. Нет, без сомнения! — «„Персидские письма” знаменитого Монтескьё (говорит переводчик) читаются поныне; со всем тем известностию своею они более обязаны славе остроумного своего сочинителя, чем внутреннему своему достоинству». Не соглашаемся с почтенным переводчиком. В «Персидских письмах», кроме славного имени сочинителя их, находятся красоты вечные. Монтескьё хотел представить в них картину жизни и понятий своих современников; хотел сказать несколько полезных истин, которых без маскарадного платья не пропустили бы в тогдашние общества,— и достиг своей цели. Книга его, полная остроумия и портретов, снятых с натуры великим мастером, никогда не устареет и не выйдет из употребления. Он смеялся над слабостями и пороками, во все времена свойственными человечеству, а не над фразами (как г. Морьер) одного языка, переведенными на другой слово в слово. В минуту безотчетной веселости иногда может случиться говорить по-русски, например, выражениями французскими: «Как вы себя носите...^[1]», «Вы имеете разум» ^[2], «...Мне нравится корень более вороны» ^[3] и пр. и пр.; но составить книгу в четырех частях из подобных шуток непростительно. Непростительно отнять у человека два дня и не заплатить ему за это хотя одним умным замечанием, хотя одною полезною истиной или хотя просто удовольствием.— Русский переводчик¹, хорошо знающий языки персидский и английский, исполнил свой долг как нельзя лучше. Он применялся к духу русского языка и заменял те персидские выражения, которые для англичан смешны, а для нас даже и не странны, другими равносильными и нам непривычными выражениями. Со всем тем он в предисловии предугадывает, что наверное найдутся хулители его благоразумного способа переводить, и таковым он объявляет, что роман не история и не математика, требующие от передателя особенной точности; «а если им и того недовольно,— присовокупляет он,— то они могут сесть на ковре риторики, поджать под себя ноги учености и, закурив огромную немецкую трубку критики, для вящей потехи, носом классического негодования испускать дым замечаний и доказательств». Не умея так пестро, так ориентально выражаться, мы в заключение статьи сей просто выскажем наше сожаление, что почтенный переводчик предпочел сии четыре части «Мирзы-Хаджи-Баба»² первым четырем того же сочинения, в которых по крайней мере хорошо представлено нынешнее состояние Персии; пожалеем, что он вместо похождений Мирзы-Хаджи-Баба не перевел чего-нибудь замечательного с персидского или с арабского языков; а более того еще пожалеем, зная хорошо его дарования, что он до сих пор медлит подарить нас трудами собственными. Глубокие сведения, приобретенные им во время путешествия по трем частям Старого света, наблюдательный и острый ум, воображение, обогащенное блестящими вымыслами Востока,— вот сколько порук за удачу нами желаемого сочинения, которое, вероятно, не отказался бы перевести Морьер, если бы знал по-русски.

27. «ЗАПИСКИ О ГОРОДАХ ЗАБАЛКАНСКИХ, ЗАНЯТЫХ РОССИЙСКИМИ ВОЙСКАМИ В ДОСТОПАМЯТНУЮ КАМПАНИЮ 1829 ГОДА, ГЕНЕРАЛЬНОГО ШТАБА ПОЛКОВНИКА ЭНЕГОЛЬМА». {*}

Печатано по высочайшему повелению.— СПб., в тип. Плюшара, 1830. (160 стр. в 8-ю д. л.)

(NOTICE SUR LES VILLES SITUEES AU DELA DES BALKANS, OCCUPEES PAR LES TROUPES RUSSES PENDANT LA GLORIEUSE CAMPAGNE DE 1829. PAR LE COLONEL D'ETAT-MAJOR ENEHOLM)

Imprime par ordre supreme. St-P. В. de l’impr. de Pluchart. 1830. (144 p. in—8o)

Появлению обеих сих книг, подлинника русского и перевода с одного на французский язык, обязаны мы полковнику Генерального штаба Энегольму, который в славную войну 1829 года все краткие промежутки времени, отданного им обязанностям службы, посвящал ученым отдохновениям: советам с древними писателями о странах, им посещенных, и изложению на бумагу собственных путевых наблюдений. Нынешние войны менее походят на всеразрушающие ураганы, оставляющие за собою одно опустение; нет, это, так сказать, вооруженные ученые экспедиции, в которых кровь проливается только по печальной необходимости, и тяжелые потери коих вряд ли не вознаграждаются богатыми приобретениями по многоразличным частям познаний человеческих. Мудрые повелители народов европейских, конечно, более Сен-Пьера думают о вечном мире и желают оного для блага своих подданных и для счастия своего сердца,— но зло в природе человеческой существует, и, со всеми филантропическими желаниями их, война делается необходимостию. Пример недалек. Вспомните две недавние и славные войны наши с персиянами и турками. Вспомните же, как водимые могущим духом просвещенного монарха, войска наши поступали в странах, занятых ими. Они поражали одну только силу, принудившую их на новом опыте показать давно уже всем известное: что орлов наших любит Победа. Но кто укорит русских солдат в жестоких поступках, будто ими чинимых с завоеванными селами и городами? Промышленность и торговля, эти робкие дети мира и безопасности частной, бежали ль, завидя русские знамена? Напротив, стан победоносных героев наших походил на движущуюся ярмарку, на которую мирные жители земель вражеских без страха сносили свои избытки и с выгодою возвращались в домы свои.— Благословим же Провидение: оно незримыми путями своими довело нас до той высокой степени, с которой, если мы еще не можем отвратить зла, доселе почитаемого неизбежным, по крайней мере извлекаем из него столько полезного, что дерзаем не с одним тщетным соболезнованием оглядываться на пролетевшие политические бури.

Книга г-на Энегольма есть любопытная, хотя и малая частица из великого приобретения, сделанного нашими учеными для наук во время двух прошедших войн, и новое доказательство, как правительство старается распространять в нашем отечестве полезные познания. Она напечатана по высочайшему повелению. Для ясного понятия о содержании сего любопытного сочинения выписываем оглавление статей оного: Общее обозрение Фракии: 1. Исторические воспоминания и 2. Описание Фракии вообще; описание городов Фракии: город Адрианополь, Кирх-Клисса, Виза, местечко Мидия; краткое обозрение мест, прилегающих к Черному морю, от Мидии до Мисемврии, Железный завод Самоково, местечко Тирново, Ахтеболи, Василико, Сизополис, Бургас, Анхиоло, Мисемврия, город Айдос, местечко Карнабат, город Сливно, Ямболь, Чирмень, местечко Джессер-Мустафа-Паша, город Демотика, Люлле-Бургас, местечко Каристран, город Чорлу и местечко Сарай.

28. БРОШЮРКИ, ИЗДАВАЕМЫЕ ИВАНОМ КРОНЕБЕРГОМ. № 1. ИСТОРИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД НА ЭСТЕТИКУ. {*}

Харьков, в университетской тип., 1830. (36 стр. в 8-ю д. л.)

Под именем брошюрок, кажется, г-н профессор будет издавать от времени до времени извлечения из своих лекций. Предприятие полезное и прекрасное, достойное подражания. Пора уже нашим ученым перестать походить на древних египетских жрецов, свято скрывавших свои знания от так называемых профанов. Старание умножить в общем обороте новые идеи у нас еще необходимее, чем где-нибудь. У нас еще многие люди, обрекшиеся на обучение юношества, смотрят на ход просвещения, как на буку. Им кажется невежеством и развратом все то, чего нет в их тетрадях, написанных тому за пятьдесят лет. Они убеждены, что из всех наук одна словесность должна не двигаться вперед, и, при всем желании удержать ее на одном месте, они, неприметно для себя, но по законам природы, подаются назад. Не возобновляя умственной деятельности новыми впечатлениями, они теряют свежесть старых, и все познания их, наконец, сосредоточиваются в бедном знании форм и греческой и латинской номенклатуры оных. Посмотрите, о чем спорят наши профессоры-критики? Они бранят новое сочинение за то, что по слепоте своей не видят, или, по несовершенству наших учебных книг, не находят в русских пиитиках рода, к которому бы можно было его приписать.

Г-н Кронеберг начинает свое сочинение следующими словами: «Эстетика как наука возникла в прошедшем столетии у германцев, в Германии ею исключительно занимались. У других народов эстетика как наука не существует, а если и является систематическое учение сего предмета, то оно почерпнуто из немецких источников, и новейшие понятия о сем предмете, проявляющиеся у других народов, должно причислить к идеям, заимственным у германских ученых. Почему история эстетики должна необходимо относиться к одним только немцам».

Не соглашаемся ни с мнением, ни с заключением г-на профессора. Науки не рождаются из головы ученых, как баснословная Минерва, некогда вышедшая из головы Зевеса, во всеоружии и в совершеннолетии. С той минуты как люди стали думать и меняться своими мыслями, науки стали получать свои начала. Ужели в истории политической экономии мы не воздадим главной чести Адаму Смиту, набросавшему в беспорядке почти все положения, на которых в наших глазах основалась сия наука? Откуда немцы взяли эстетику? Ужели они ее выдумали? Нет, они имели великих и малых предшественников, облегчивших и объяснивших труды их. Первый, Гомер, великан древнего мира, в новейшем имеющий равных себе только Шекспира и Данте, этот создатель поэзии греческой и латинской, породил и первых теоретиков-эстетиков. Аристотеля, Лонгина (не знаем, зачем позабытого г-ном Кронебергом), Горация и других. Во Франции и Англии много ученых трудилось над эстетикой прежде Лессинга. Нужды нет, что труды их были несовершенны: самые ошибки их стали поучительны позднейшим мыслителям, и взгляд на ход идей, наконец в Германии составивших нечто целое и получивших форму науки, любопытен и необходим для истории оной.

По нашему мнению, эстетика учит теории духовных наслаждений. Нет народа, который бы не любил поэзии, музыки, живописи и ваяния: следственно, нет народа, который бы не находил в душе свойств наслаждаться прекрасным, своей эстетики, вполне выражающейся в произведениях его поэтов и художников. Но не везде были теоретики, пытавшиеся объяснить словами действие изящного на душу. Просвещение сблизило, породнило между собою великие семейства людей, и удовольствия их сделались общими. Изящные искусства основали одну нераздельную республику; нынешний кодекс ее есть свод всех кодексов частных, по коим доселе разные литературные правительства судили и рядили в обширных областях фантазии. Немцы последние трудились над составлением сего уложения. Труд их полнее прочих, но все еще не дошел до совершенства возможного. Отдавая полную справедливость г-ну Кронебергу, в первой лекции сказавшему по-русски много нового, мы бы не желали видеть в полезном труде его некоторого пристрастия, разделяемого им со многими немецкими критиками: пристрастия к английской и немецкой литературам и безотчетного отвращения от французской. Немцам это простительнее: они долго боролись с деспотизмом французского классицизма, и жар (хотя и благородный) их правого негодования еще не простыл и после решительной победы. Нам же с признательностию и с хладнокровным беспристрастием можно пользоваться литературною свободой, ими добытою с боя. Наши эстетики должны развернуть перед нами полную историю всех многоразличных открытий, доныне сделанных в мире фантазии, и заметить себе, что никакою ученостию нельзя из бесталанного человека сделать гения, но можно односторонними и пристрастными суждениями сбить с настоящего пути молодой, необыкновенный талант и даже совершенно помешать его развитию.

29. «ЖУРНАЛ ПЕШЕХОДЦЕВ ОТ МОСКВЫ ДО РОСТОВА, И ОБРАТНО В МОСКВУ». {*}

Издал М. Н. М. к. р. в. М., в университетской тип., 1830. (226 стр. в 16-ю д. л.)

Намерение не дурное. Двое любопытных пошли пешком из Москвы в Ростов по дороге, которая на каждом шагу ознаменована историческими воспоминаниями, драгоценными всем русским. Цель пешешествия была: сличить и поверить предания летописцев с изустными преданиями, сохранившимися в простом народе, и с местностями, которые часто положением, названием, одним начальным или окончательным звуком имени поясняют темное место в истории. Но пешеходы наши не удовольствовались одними учеными изысканиями; нет, они захотели путешествие свое сделать сентиментальным и, так у нас называемым, живописным; захотели, и тем испортили все дело. Из 226 страниц большая часть посвящена совершенно постороннему, нелюбопытному. Читаешь, как ученые путешественники встречались с молодыми дамами, с гордыми их мужьями, с несчастными девицами, с грубиянами, с болтунами, и устаешь более сочинителя сего путевого журнала, пешком прошедшего несколько сот верст. Устаешь гораздо более, ибо наш Кокрень, по-видимому, неутомим. В продолжение всего пути он не перестает быть словоохотным: говорит обо всем, даже открывает читателям свою пылкую страсть к поэзии и на берегах Кубры¹, он, восторженный, приносит благоуханную жертву любимцу эстетической души своей, графу Дмитрию Ивановичу Хвостову.

30{*}

На сих днях г-н Ф. Б., издатель «Северной пчелы», обнародовал нижеследующую прокламацию, которою повелевает всем русским покупать «Историю русского народа» ^[1]: «Чуждый зависти и всех литературных мелочей, я всегда отдавал справедливость жесточайшим моим противникам; ^[1] но теперь с удовольствием говорю истину о труде писателя самостоятельного, благонамеренного и пламенного любителя просвещения ^[2]. Занимаясь с любовью всю жизнь историею, и преимущественно русскою, осмеливаюсь сказать явно, что я в состоянии судить об истории ^[3]. Не почитаю «Историю русского народа» совершенною, но признаю оную сочинением черезвычайно важным, любопытным и полезным для России, ибо в ней в первый раз появляются политика, философия и критика ^[4]. Повторяю однажды уже сказанное, что «История русского народа», сочинение г. Полевого, есть такая книга, которую не только можно, но должно, и непременно должно, прочесть после «Истории» Карамзина, и что каждый любитель отечественного обязан даже иметь ее. Льщу себя надеждою, что я заслужил доверенность публики и что в этом случае она поверит словам моим более, нежели тем отвратительным нападкам, которые превращают литературное поприще в какое-то торжище и унижают звание литератора ^[1]. Почтенный, добрый, благородный Карамзин сказал, что первая потребность писателя есть доброе сердце. Читая в журналах грубую брань, клеветы, сплетни, гнусные выходки зависти рядом с преувеличенными похвалами бессмертному историографу, поневоле выводим заключение, которое... не идет в печать» ^[2].