Социологический ежегодник 2011

Таким образом, социология науки находится в сердцевине нынешнего понимания науки. Отвергая социологию социологии как «змею, кусающую собственный хвост», Штомпка упускает из виду простую социологическую истину, что наука, в том числе социология, находится не вне общества, не за пределами социальной детерминации. К естественным наукам это относится не меньше, чем к социальным. Ранние позитивистские философы науки пытались навязать свою конструкцию объективистской, позитивистской науки новым социальным наукам, стремившимся выстроить свое научное реноме, однако никто в установившихся науках не воспринимал их модели всерьез. Одним из важнейших вкладов социологии была демонстрация того, что сама наука есть социальный продукт, и того, как это сказывается на поведении самой социологии.

В числе ранних критиков позитивизма был, среди прочих, Макс Вебер, чью книгу «Методология социальных наук» Штомпка настойчиво советует нам почитать. И разумеется, ее нужно читать 25 . Из нее мы узнаем, что социальных ученых отличает принятие во внимание самопонимания акторов, которых они изучают; и это правило Штомпка из раза в раз нарушает в своем обзоре, отбрасывая социологическое сообщество, состоящее из «неведомых исследователей, до которых никому нет дела». Он даже осуждает своего коллегу, Януша Муху, за то, что тот опирается на польских социологов, неведомых и незначительных, теряя при этом из виду самую суть очерка Мухи, а она в том, чтобы показать, как впечатляющая польская социология росла в диалоге с националистическими движениями, боровшимися против окружающих держав. Придавая вес только «великим ученым», элитистский взгляд Штомпки на науку затушевывает значимость научного сообщества (или латуровской сети акторов) – т.е. науки как коллективного предприятия.

25

Предположение Штомпки, что я отвергаю классику, – одно из многих его заблуждений. В этом случае он ложно проецирует на меня неверно истолкованную «Южную теорию» Ревина Коннела (Connell, 2007).

Даже если оставить в стороне отказ от веберовского «понимания», остается тайной, почему Штомпка рекомендует «Методологию социальных наук». Даже самое поверхностное прочтение этого блестящего бессмертного текста показывает, что Вебер радикально отходит от позитивизма, т.е. от допущения, что социальные науки и естественные науки следуют одним и тем же принципам. Вебер пишет, что мы сталкиваемся с миром бесконечно многообразным и что есть два способа осмысленно к этому отнестись: искать регулярности и выводить законы (путь естественных наук), с одной стороны, и принять ориентирующую ценностную позицию по отношению к миру (путь исторических наук) – с другой. Социальные науки, утверждает он, пытаются сочетать объяснение и интерпретацию, но при этом он настаивает, что не может быть социальной науки без ценностной позиции.

Вебер последователен. Поскольку всякое социальное действие имеет ценностную ориентацию, то это должно относиться и к практике социологии. У Маркса есть ценностная позиция, основанная на видении людей богатыми в потребностях и дарованиях родовыми существами; Дюркгейм основывает свою работу на ценности солидарности; сам Вебер в этом отношении не столь ясен, но через все его труды проходит сквозной нитью могущественная приверженность человеческому разуму и свободе. Таким образом, разные ценностные позиции рождают разные исследовательские программы, каждая из которых развивает свой тип социологии. Так, гений Дюркгейма кроется в том, как его озабоченность солидарностью приводит его к переистолкованию само собой разумеющегося и показу того, что разделение труда становится источником солидарности (а не конфликта), что религия является продуктом общества (а не Бога), что самоубийство может быть понято как продукт социальных сил (а не индивидуального расстройства). Разные исследовательские программы предполагают принципиально разные способы видения мира.

Для Вебера множественные ценности – не историческая случайность. Мы живем в расколдованном мире с множеством вер. Современность, по определению, «политеистична». Это мир неподатливых и непримиримых ценностей, заключающий в себе то, что Вебер назвал войной богов. Если ценности лежат в основании наших исследовательских программ (или, как называет это Имре Лакатос, негативной эвристики), то не может быть единой всеобщей социологии, если только, конечно, она не приходит на штыках или из пропагандистской машины, как в случае марксизма-ленинизма.

Национальная основа глобальной социологии

Если нет единой универсальной социологии, то что тогда мы могли бы иметь в виду под глобальной социологией? Согласно Штомпке, исходя из его контовских наклонностей, социология уже полностью глобализирована. Но что же собой представляет эта глобализированная социология? Он называет теорию стигматизации Эрвинга Гофмана как релевантную для «остатков кастовой системы в Индии». Неужели? Книга Гофмана о стигме и в самом деле преподносит его драматургический анализ в качестве универсального, уже хотя бы благодаря игнорированию исторического контекста, в частности динамики систем стратификации. Возвращая заявляемую универсальность в ее контекст, Алвин Гоулднер утверждает, что «Стигма», как и другие работы Гофмана, отражает особенности средне-классового общества США. Ее релевантность для индийских сел спорна. Ее определенно нельзя принимать на веру; она еще нуждается в доказательствах.

Второй пример Штомпки – книга о глобальном потеплении Энтони Гидденса (Giddens, 2009). Но много ли Гидденс знает о воздействиях глобального потепления на Бангладеш или Сейшельские острова (примеры Штомпки)? В «Политике изменения климата» всего пять страниц посвящено последствиям глобального потепления для развивающихся стран. Гидденс – действительно интересный случай. Его глобальная социология делается космополитическим интеллектуалом, снующим из одной страны в другую, но ни одну из них не изучающим глубоко. Даже сегодня, с нашим повышенным национальным и глобальным сознанием, многое в социологии США хотя и пишется без всяких географических референций, пишется в действительности о США; это частное, выдаваемое за универсальное. Открыть, что в этом частном и в самом деле универсально, что может быть универсальным у Гофмана или Гидденса, – это и есть проект глобальной социологии, заключающей в себе трудные и кропотливые исследования.

Позитивистские привязанности Штомпки не только скрывают частное и особое в мнимом универсальном; они еще и приводят его к отбрасыванию всех частных и особых, т.е. специфически национальных социологий. Вместо того чтобы сделать обзор 43 кейс-стади национальных социологий, он выдвигает собственную воображаемую контовскую социологию королевства Лаилонии. Давайте же сравним пять выделяемых им значений воображаемой лаилонской социологии с реальными национальными социологиями, разбираемыми в книге «Сталкиваясь с неравным миром».

«Первое значение тривиально: социология в Лаилонии, изучаемая и развиваемая в тамошних университетах и исследовательских учреждениях. Это любимая тема скучных “отчетов о трендах”. На этом институциональном и организационном уровне нет большого числа национальных характеристик, ибо благодаря глобализации структуры академических центров по всему миру очень схожи».

Спустимся из позитивистского королевства Штомпки на планету Земля и выясним, что он мог узнать из книги «Сталкиваясь с неравным миром».

Во-первых, развитие социологии в разных странах происходит очень по-разному. Из 192 государств – членов ООН только 55 имеют национальные социологические ассоциации, являющиеся членами МСА. Лишь в немногих из остальных есть активные национальные ассоциации, и это указывает на то, что социология там слабая либо ее вообще нет. Многие страны Африки, Латинской Америки, Азии лишены такой роскоши, как наличие факультетов социологии в их университетах, а в некоторых нет даже и такой роскоши, как университеты. В других случаях социология существует лишь под зонтиком других факультетов. Социология определенно не глобализирована.

Развитые капиталистические страны обладают развитой социологией, однако она в них оказывается организованной очень по-разному. В каких-то странах национальная организация очень сильна (например, в США), в других (например, во Франции) существование национальной организации удивительно ненадежно. В каждой стране национальные традиции находят отражение не только в содержании дисциплины, но также в ее внутренних расколах, ее институциональном устройстве, ее ранговой структуре и т.д. Участвуя в Болонском процессе в сфере высшего образования, Испания с ее феодальным порядком выглядит совершенно иначе, чем Италия с ее глубоко политизированным полем, а последняя, в свою очередь, сильно отличается от более гомогенизированного и централизованного участника – Британии. Глубина проникновения социологии в общество тоже разнится, завися не только от продолжительности ее существования, но и, например, от серьезности, с которой ее преподают в средней школе. Во Франции социология пользуется публичным признанием, отчасти потому что входит в программу средней школы, в то время как в США ее часто путают с социальной работой или социализмом. Момент зарождения социологии и его контекст тоже придают форму ее траектории. Так, в Португалии социология достигла зрелости с революцией 1974 г. и с тех пор поддерживала публичное присутствие. В Турции интерес к социологии оживился в связи с усилением общественных дебатов о национальной идентичности. Япония представляет нашему взору самую двусмысленную из социологий, много заимствующую из США и Германии, но обособляющую себя от всего мира. Эти схождения и расхождения подтверждают то, чего побуждают нас ожидать современные социологические теории – институционального изоморфизма, зависимости от пути, популяционной экологии, ресурсной зависимости, нового класса, – а именно: паттернированной изменчивости в национальных социологических полях.