Содержательное единство 2001-2006

Я не хочу бесконечно метать громы и молнии и обсуждать то, что, с моей точки зрения, достаточно очевидно. Но я не могу и игнорировать очевидное.

Страна больна и погружается в тяжелейшее состояние, но ее не только не выводят из этого состояния, а все глубже, глубже и глубже в него затягивают. Делают ли это стихийно или сознательно, из предрассудков или по злостности, одни так, другие иначе, но никто никуда это затягивание развернуть не может. И корень проблем в том, что почти вся действующая элита находится в криминальном мейнстриме и гедонистическом консенсусе. В этом состоянии нельзя ни управлять, ни (внимание!) удерживать власть.

Между прочим, Петр Первый это хорошо понимал, когда создавал свои потешные полки. Он понимал, что ему нужен собственный вариант "катакомб", что ему нужно, чтобы из его "параллельной системы" вышел его новый актив. И он вполне осознавал, какой ему требуется актив. Есть такие понятия: "новый призыв", "революция сверху", – Петр это понимал, и это сейчас вполне актуально.

Но если под флагом "смены актива" кто-то хочет "срубить" на российской нефти или чем-то другом больше, чем "срубил" сейчас, – не надо считать, что все вокруг дураки. Сегодня уже очень многие в стране могут отличить реальное намерение исправлять что-то в обществе от "крышевания" благородными декларациями криминальных операций и хватательных рефлексов. Россия уже достаточно изощрена, и она на это не "купится".

Хотите говорить с обществом – говорите всерьез, и не считайте, что за вас пиарщики все сделают. Пошлите серьезный честный мессидж. Если живая часть России на него откликнется, – может, будет поддержка. А может, ее уже не будет, – с каждым месяцем шансов на это все меньше. Потому что мы живем "в ситуации Бишкека". И если мы в этом себе не признаемся, то просто прячем голову под крыло.

Персонажи в поисках смысла

Я не могу уходить от злобы дня. Но не могу и все подчинять этой злобе дня. Если мы хотим копить силы для прорывного выхода из сложившейся ситуации, если мы отрицаем свой "банановый" статус, то на повестке дня должна быть и подлинно стратегическая проблематика. Причем такая, которая имеет, в полном смысле слова, общемировой характер. И одновременно замыкается на нашу больную реальность. Иначе – зачем она?

Я позже объясню, какое это имеет практическое значение. А пока давайте рассмотрим следующую модель (рис. 1).

В нормальной жизни всегда есть территория смыслов – и территория всего остального, "происходящего".

Смыслы могут что-то значить, то есть влиять на происходящее, или же являться "смыслами в собственном соку" (если хотите, это вопрос о соотношении идеала и действительности).

Почему сегодня этот вопрос имеет глобальную актуальность? Потому что сегодня все менее понятно: а есть ли "территория смыслов", открытая происходящему? Остались ли вообще смыслы, которые что-то значат?

Из российской жизни они в значительной степени изъяты (вспомните соревнование овощей и сорняков, "Русское порно" и вообще наше телевидение, "Детей Розенталя" и прочее).

Но если смыслы есть, как отвечает мир на сопряжение двух территорий: одной – всего происходящего (конкуренция за ресурсы, энергоносители, финансовые потоки и т.д.) – и другой, вот этой скромной территории смысла? В мировой философской практике это называется "трансцендентное" и "имманентное". Или, говоря проще, смысловое – и все остальное. А между ними – граница.

Что же такое "территория смыслов" (а идеология – это частный случай смысла)? И что значит "граница"? Если есть граница, значит ли это, что в происходящее из смысловой зоны ничто не приходит? Как вообще смысл проникает в жизнь? Как он течет в происходящее у каждого отдельного человека и у всех нас вместе? И почему мы – общество, если вдруг смысл из трансцедентного в имманентное не течет?

В действительности, в нормальной общественной системе между "территорией смысла" и происходящим есть какой-то мост, по которому смысл перекочевывает из своей собственной области в актуальную жизнь и обратно. И этот тип "машины", связующей смысл и жизнь, этот способ соединения трансцендентного и имманентного, в религиозных системах называется "формулой спасения".

Причем в разных религиозных системах она разная. Протестантизм увел трансцендентное в бесконечность, заявил, что имманентный мир богооставлен, и что спасение – дело личного отдельного подвига. Православие же, напротив, говорит, что во всем имманентном присутствует трансцендентное, что инобытие есть везде в бытии.

В таком тезисе налицо риск впадения из теизма в пантеизм. И потому в православии внимательно разбирали, как именно трансцендентное размещается в имманентном. В связи с этим Карсавин, например, строго различал пантеизм и панентеизм. Но в религиозной системе трансцендентное, в любом случае, кочует с "территории смыслов" в жизнь.

Что, с этой точки зрения, есть современный мир? Не обязательно мы, а весь мир, – потому, что мы не поймем себя, не поняв других. В религии речь идет о связи Бога и мира: богонаполнен мир или богооставлен? А в идеологии он что, смыслооставлен? Что такое в нем смыслы? (На религиозном языке – благодать).

Ответы даются разные. Самый грубый вариант – смыслов в нынешнем мире вообще нет. Более мягкий вариант – мир есть "музей смыслов", которые уже не проникают в бытие. В моем спектакле "Изнь!" есть метафоры: "Рай" и "Зона Ч". "Рай" – это западный "культурный зоопарк", место, где смыслы есть, но они в нем не тигры, а кошечки, не "живые бомбы", а безопасные экспонаты. Они обезврежены.

Это и есть мир постмодерна. Неправда, что мир постмодерна – это мир без смыслов. Мир постмодерна – это мир смыслов, которые приручены. Они уже не жгут того, кто с ними соприкоснулся, не мотивируют поведение, не мобилизуют личную и социальную энергию, а существуют тaк, для декора.

Итак, в России вообще грубо изъяли из жизни смысл. А на Западе что сделали? Там его постепенно превращают в музейные экспонаты. И, по большому счету, я не знаю, что лучше.

Конкретная беда нашего нынешнего варварства, которую я обрисовал, вписана в мировой контекст. И это ставит проблему: какая-то идеология, какой-то смысл – релевантен или нет? Он как-то действует, кого-то активизирует? Люди способны им жить? "Идеи становятся материальными силами, когда овладевают массами", – так говорил Ленин, и это вовсе не потеряло актуальность. Так вот, сегодня идеи в принципе этими массами овладевают или нет? Становятся ли идеи материальными силами? Если становятся, то смыслы – это тигры, а если не становятся, то это кошечки, желательно – без коготков.

Куда идет Запад после 70-х годов ХХ века? В нем постоянно происходят попытки стерилизовать смысл, изъять из смысла заряд энергии, обезвредить его. И это – главное свойство постмодернизма. Это и есть некая эзотерическая философия для той экзотерической идеологии, которой называет себя глобализация. Глобализация – это ярлык для дураков. Подлинное содержание глобализации – постмодерн. Подлинное содержание постмодерна – это изъятие из смысла активного начала, запрет на то, чтобы какая-нибудь идея когда-нибудь превратилась в материальную силу, овладела массами, запустила энергетический импульс в общество.

Следующий вопрос, который всегда под названием "теодицея" стоял перед религиями, – объяснение и оправдание Бога, терпящего в мире Зло (рис. 2). Если происходящее в жизни содержит в себе зло, если налицо очаги зла, то какой стоит за этим смысл? Если горели печи Освенцима и фашизм уничтожил десятки миллионов славян, евреев и других, значит ли это, что в области смысла был какой-то импульс, идеология, энергия, которые это породили? Или и здесь "мухи отдельно, котлеты отдельно", смыслы отдельно, происходящее отдельно?