Софринский тарантас

— Сынок, не переживай… — сказала мать.

Колька приветливо посмотрел на нее.

— А я и не переживаю… Погреться всегда с кем найду. Но чтобы постоянно жить, нет уж… Все они ведьмы… — и, обрадовавшись этим своим словам, рассмеялся.

Мать молча смотрела на него. Руки ее, как и она сама, сухие, морщинистые, то и дело вздрагивали. Платье, все износившееся, висит как на вешалке. Ему лет двадцать, а она его носит и носит. Не на что новое купить. Колька всю пенсию пропивает. А когда он с балериной познакомился, то пришлось в долги влезть.

— Сынок… — нежно трогает сына мать. — Вдруг я завтра умру, что с тобой тогда сделается?.. — И, вытерев глаза, добавляет: — Пропадешь, как пить дать пропадешь. Люди кругом чужие, так и готовы съесть…

Эти слова раздражают Кольку.

— Да не умрешь ты, мамань, — пытается он успокоить ее. — Зачем умирать? Живешь себе и живи… — Затушив ногой догорающий на земле окурок, добавил: — А вот если и дальше такие сволочи будут мне попадаться, то я, мать, честно тебе скажу, не выдержу. На второй заход в зону напрошусь. Не могу я по-человечески жить на этой воле. Мне в зоне намного свободнее, а тут одна заблудка… Я что ее, эту балерину, объедал?.. Я к ней всей душой, а она…

— Разве с больной что возьмешь… — пролепетала мать лишь для того, чтобы успокоить сына.

— Это она в психушке была больной, а на волю выпустили, значит, здоровая, — возразил Колька. — У Ней справка-заключенка о том, что она прошла курс лечения, врачи не дураки. Ты, мать, многого не знаешь, а я знаю, как-никак более полугода санитарю. И в лечении поднаторел. Некоторые больные горстями таблетки пьют и не умнеют, а эта месячишко на уколах прокантовалась и на целый год нормальную видуху приобрела, а может, даже и более. Хотя и повторный заход не исключен, у ней циклическая болезнь, то есть циклами фигачит. Таблетки ей не помогают, только уколы выручают, на одной из репетиций в двадцатипятилетнем возрасте она так закружилась, что остановиться вовремя не смогла, вот и грохнулась в оркестровую яму вниз головой. А до этого нормальная была. Сам видел, как она на респектабельных спектаклях-завитухах заглавные роли исполняет. Так копытит, что любой мужик губы распустит.

— Раз она такая всесторонняя, то почему ее никто в жены не взял?.. — не унималась мать.

— Это загадка… — согласился Колька и в оправдание развел руками. — Я ее ведь чуть больше месяца знаю. Горе, можно сказать, свело. Если бы она сегодня не взбесилась, то, может быть, у нас и любовь вышла бы…

— Впредь никогда не спеши… — сказала мать. — Понял?..

— Как не понять… — вздохнул Колька, соглашаясь с ней. Как бы то ни было, он любил мать и уважал ее.

Когда поздно ночью привезли балерину в приемное, буквально через полчаса вызвали Кольку. Вдруг ни с того ни с сего во время заполнения истории болезни она так возбудилась, что подняла над головой стул и со всей силы грохнула его об стол. Старушка санитарка успела на нее накинуть простыню, а подоспевший Колька, в две секунды повалив ее на пол, связал ей руки и ноги. После укола, удивленно посмотрев на Кольку, она сказала:

— А ты откудова такой?

— Отсюдова… — равнодушно ответил он.

Поначалу она неприятной ему показалась: кожа на руках вся в красных пятнах и ссадинах, волосы на голове все спутаны, точно она целый год не расчесывалась, платье широкое и старомодное, с длинными рукавами, видно, в психдиспансере ее переодели, чтобы спокойно везти в психовозке. Мало того, глаза у нее блестели точно у идиотки. И губы дрожали, как у олигофренички.

— И всегда ты так с девочками обходишься?.. — прошептала она, а потом, дернувшись, как закричит: — Тебе финкой бы горло проткнуть! Ишь, как на больничных харчах отожрался. Бабник-похабник. Пока ты здесь, я не останусь тут ни в коем случае… — И в беспамятстве затряслась, а затем начала биться телом и головой об пол, тараща на всех глаза и высовывая язык.

— Опять возбуждается!.. — сказала санитарка.

Но доктор поправил ее:

— Не возбуждается, а раздваивается, точнее разваливается. Одного укола мало, придется второй всадить… — и позвал медсестру.

Колька прижал больную к полу, и медсестра, не обращая внимания на ее истерический крик, без всякого волнения сделала укол. Но и после второго укола балерина долго не могла утихнуть. Кольке и крик, и она сама опротивели, и поэтому, чтобы поскорее избавиться от нее, он, спросившись разрешения у врача, привязал больную за руки и ноги к кровати. И передал по смене, как зафиксированную и остробуйствующую.

Утром ее, крепко выспавшуюся и успокоившуюся после действия лекарств, сменщик отвязал. Осмотревшись по сторонам, она спросила у окружавших ее больных:

— В арестантской я, что ли?..

— Нет… — успокоил сменщик.

А маленькая, худенькая и остриженная наголо больная добавила:

— В доме терпимости ты… Мы люди не чужие. У нас фабрика есть, где мы детские калоши клеим и рукавицы шьем. А еще у нас Клеопатра есть, купец приезжий, рыжий волк, портрет царя и два новеньких билета на дневной сеанс… — И, улыбнувшись, «худоба», торопливо достав из кармана своего рваного халатика маленький колокольчик, что есть мочи зазвонила им над головой и закричала: — Новенькая, дуй на руки, дуй. Если будешь дуть, голове полегчает. Мы все дуем, и нам легчает. Ты руки не разглядывай, ты дуй на них… И памятка твоя и ум постепенно восстановятся… Ура, ура!.. Да здравствует новенькая Клеопатра, купец приезжий, рыжий волк, портрет царя и два новеньких билета на дневной сеанс!..

К звонившей «худобе» вдруг подошла какая-то старуха в полосатом халате и с чалмой на голове. Уперевшись по-барски руками в бока, она прокричала на ухо звонившей:

— Господь с тобой!.. — И, вздрогнув вся, зарыдала: — Нитки, иголки, нитки, иголки… Пойду в милицию, может, свиданку с богом дадут…

«Худоба», перестав звонить, настороженно посмотрела на нее и прошептала:

— Что мне делать теперь?..

Старуха, бросив плакать, вдруг опять в какой-то радости прокричала:

— Господь с тобой!..

— Он не со мной, он с тобой… — в ответ сказала «худоба». — Потому что ты счастье ищешь… Душа у тебя связана, а ты все равно его ищешь…

Старуха, прижав к груди руки, смотрела на нее в каком-то восхищении. Морщинки на переносье вздрагивали. Грудь тяжело дышала.

— Канарейка в клетке, вот кто я!.. — громко произнесла она.

— Глядите, договоритесь у меня… — зорко наблюдая за ними, кричит санитар и прямо в палате закуривает.

Краем глаза смотрит на новенькую, которая очень премило сидит на краю постели. Халат ее расстегнут, и стройные ноги видит вся палата.

— Отстань… — шипит на санитара старуха. — Я тебе посылку свою отдала. А вчера мне мужик десять пачек сигарет передал. Куда ты их дел?..

— Как куда… — хмыкает санитар, глубоко затягиваясь. Он любит на виду у больных курить. Дразнить их. — Как куда? — улыбаясь, продолжает он. — В сейф-запасник положил. Доктор велел выдавать тебе меньше всех, по одной сигаретке через день, по ночам ты слишком громко хрипишь. Эмфизема у тебя, не дай бог, на моей смене окочуришься, отвечай тогда за тебя, в морг на вскрытие за сорок километров вези. Так что, уж прости… Я не главный командир, есть и повыше…

Когда Колька вечером пришел на смену, санитар, осмелев, перед уходом, уже без халата, в новом костюме подошел к балерине и сказал:

— Я отдал распоряжение, а точнее, уговорил врачей не стричь тебя… Так что будь добра, при случае уважь… — И, похлопав ее по щеке, спросил: — Тебя как звать?

— Лиана…

— Ты к нам поступала раньше?

— Нет…

— Первый раз такую разумную статуэточку вижу… — улыбнулся санитар и приказал: — А ну сними с плеч халат, я на тебя погляжу… Нет ли шрамов.