Софья Алексеевна

— Больше Симона Ушакова? [91]

— Какой там Ушаков! Послушай только — двести рублев годовых да к ним пятьдесят кормовых. За ним по списку живописцев Иван Безмин [92] идет.

— Преотличнейший мастер.

— Никто и не спорит, только Безмину всего на год дается тридцать два рубли с небольшим. А теперича Иван Богданович батюшку-государя с живства писать будет. На него тоже владыка Иоаким серчает.

91

Симон Ушаков(1626–1686) — русский живописец и гравер.

92

Иван Безмин(?—1696) — живописец. С 1680-х г. возглавлял живописную мастерскую оружейной палаты Кремля.

— За персону государеву?

— Что ты, что ты, как можно! За картины из Священного Писания, которые заместо икон малюет, а бояре да стольники у себя в палатах заместо икон вешают — вот за что.

— Коли так судить, так и нам в палатах одними столами и лавками обходиться надо. Ни тебе кресел, ни стульев, шкап и тот, поди, под запретом окажется. Да кто ж бы его слушать стал! У каждого времени свои песни — не нами так устроено.

20 декабря (1674), на день памяти Игнатия Богоносца священномученика и преподобного Игнатия, архимандрита Печерского, в Дальних пещерах, царь Алексей Михайлович пригласил к себе патриарха Иоакима и в присутствии четырех ближних бояр испросил у него прощения для своего духовника Андрея Савинова.

21 декабря (1674), на день памяти преставления святителя Петра Московского и Всея России чудотворца, царь Алексей Михайлович присутствовал за столом патриарха Иоакима вместе со своим духовником, который занимал место выше архимандритов, но ниже епископов.

— Покривил я, многогрешный, душою, великий государь. При всем честном народе покривил и прощения себе не вижу. Не хотел тебе, государь, праздника патриаршьего портить — на сделку с собой пошел, чисто торгаш бесчестный.

— Полно, полно, владыко! Нешто не наказал ты Андрея Савинова? Полтора месяца страдалец в железах просидел. Чего, поди, за такой срок не передумал, во всем покаялся.

— Покаялся? И ты, великий государь, в покаяние его веришь? Да он на стражу глядел, что ты от моего гневу ему поставил, и ничего-то не боялся. Знал, умолит за него государь владыку, всенепременно умолит. Оно так и вышло: с цепи да на царское застолье. Худо ли! Тому только и научился, как пастыря своего духовного ненавидеть — по глазам видно.

— Помилуй, владыко! Сам с ним говорил — горько он о прегрешениях своих сетует. Тебя за науку уж как благодарил. Каялся, божился: николи боле поборов ни с кого не возьмет.

— И женку со двора согнал?

— Да куда ж, сам посуди, владыко, ее гнать, коли она его крепостная. Блуда с ней боле творить не будет, а девать ее некуда. Да и доверять ей можно — по хозяйству али как.

— Ладно, взял я на себя грех, боле и толковать нечего. С одним не смирюсь, как ты, великий государь, мысли да деяния свои исповедовать можешь? В чем он тебя поучать будет? Аль тем и хорош, что во всем твою волю творить станет?

17 марта (1675), на день памяти преподобного Алексия, человека Божия, и преподобного Макария, игумена Калязинского, чудотворца, послан в Ростов для государева тайного дела и для сыску князь Яков Никитич Одоевский и с ним в товарищах боярин Артамон Сергеевич Матвеев с думными дьяками и подьячими целою канцеляриею. Велено расспросить жену стольника Алексея Богданова Мусина-Пушкина Арину и велено пытать ее накрепко.

В то же время направлены для заставы в дворцовые села по Троицкой дороге в Танинское, Братовщину, Воздвиженское головы московских стрельцов разных приказов, каждый со своим приказом-полком, и велено им допрашивать, кто с Москвы поедет или к Москве, какого чину и какого дела ради, и писем всяких досматривать.

— Ох, государыня-царевна Софья Алексеевна, неправедно дело у нас деется, ох, неправедно! Сказать страшно, молчать того страшнее. Слыхала ли, как Арину Мусину-Пушкину на спытки в тайный сыск взяли. Господи, с нами сила крестная! Как преступника какого пытали, да и по сей день пытают.

— Слыхала, Фекла, как не слыхать. Страх подумать.

— Вот и я говорю, такой страх — в глазах темнеет. А всех дел-то за ней, что видала, о том и сказала.

— Не то видала, что надо.

— Это уж твоя правда, государыня-царевна. Да больно круто за боярыню-то взялись, и не за нее одну.

— Чем дело-то кончилось, не слыхала?

— А как же, с тем к тебе, Софья Алексеевна и бежала, едва Богу душу не отдала. Так вот, значит, велено боярыню из ростовской ее деревни сослать в деревню ее же вологодскую, а сына Ивана Алексеевича по-прежнему в Угорючах ростовских оставить. Ивана Алексеевича стеречь стрельцов оставили, а с боярыней пятьдесят стрельцов для караулу в дорогу поехало, да на Вологотчине приказано стеречь ее ста стрельцам со стольником.

— Не сказки ли, Фекла, рассказываешь? Для одной боярыни столько стрельцов? Что ж им жить там?

— По вся дни жить, а когда тайный сыск соблаговолит, подмену такую же прислать. И все на боярынином содержании. Дотла ведь разорят, как есть дотла, ни животинки какой, ни зернышка не оставят.

— Да будет тебе о чужом добре печься! Дальше-то что? На том и кончилось? А куда князя Якова Никитича посылали? Слыхала, в вотчину свою Звенигородскую тоже для сыску ездил.

— Ездил, государыня-царевна, а как же, ездил. По его докладу государю стольника туда Андрея Елизарова, заплечных дел мастера, послали казнить двух человек портных мастеров. Одному там же в селе голову отсекли, другому язык вырезали да в Сибирь на вечное житье сослали с женою, детьми и со всеми животы в службу.

— Погодь, погодь, Феклушка, а портных-то мастеров с чего туда же приплели? Они-то откуда взялись?

— Как откуда, государыня-царевна? Они в те поры грузинскому царевичу платье строили. Может, нагляделись, может, проболтались. Из Мастерской палаты. Это их для сыску да казни к князю Одоевскому в село Вырюпино свезли.

— Князь Яков Никитич на секретные дела всегда мастаком был. Не то что государь-батюшка, а и дедушка ему верили.

— Так ведь и на том дело не кончилось, государыня-царевна. Еще сокольника Изота Полозова прихватили да сестер Арининых. Одна за стряпчим Алексеем Луговским, другая за стольником Иваном Борисовичем Пушкиным. Их во дворах под крепким караулом держат, чтобы ни к ним, ни от них весточки какой не случилось. Орину, сказывали, сюда везут, для очной ставки, стало быть. Конец их семейству пришел, как есть конец. Вот тебе и наука: не служи молодой государыне, не гляди по сторонам. Известно, много знать — богатство терять, мало знать — в чести бывать.

— А все из-за того царевича. Грузинского.

— Из-за кого же еще? В терема комар безвестно не залетит, что ж о таком красавце писаном говорить.

— Не говори, не поверил, знать, государь-батюшка, коли боярина Матвеева к князю Якову Никитичу приставил — чтоб все по правде было.

— По правде, говоришь? Ох, касатушка ты наша, Софья Алексеевна. Воробьи под застрехами чирикают: для того и Матвеев, чтобы делу хода не давать. Артамон Сергеевич за молодую царицу любой грех на душу возьмет — глазом не моргнет. Язык, кому надо, вырежет да и в глотку заткнет. Вона как музыканта-то, что тебе по сердцу был, Василия Репьева мучает. День-деньской в подклете в железах держит, а как государь на двор, так играть его заставляет. Пытался Василий жалиться, да нешто великий государь любимцу своему в чем перечить станет. Господи, прости мои прегрешения!