Софья Ковалевская

Дней за пять-шесть до отъезда в Палибино мать и тетушки уехали на обед к шведскому посланнику. Соня и Анюта остались одни дома. Пришел Достоевский — ласковый, мягкий. Соня села за рояль и начала играть. Боясь сфальшивить, она следила только за нотами и ничего не замечала, что вокруг нее творится. Когда она окончила играть и откинулась на стуле, ожидая похвалы, с приятным сознанием, что играла хорошо, вдруг почувствовала необыкновенную тишину. Оглянулась — в комнате никого нет.

Сердце сжалось, предчувствие чего-то недоброго охватило ее. Она побежала в соседнюю комнату — тоже никого. Приподняв портьеру, посмотрела в маленькую гостиную: там сидели Федор Михайлович и Анюта рядом на маленьком диванчике. Тень от абажура падала на сестру. Освещенное лампой лицо Достоевского было бледно и взволнованно. Он держал руку Анюты в своей и, наклонившись, говорил страстным шепотом:

— Голубчик мой, Анна Васильевна, поймите же, ведь я вас полюбил с первой минуты, как вас увидел, да и раньше, по письмам, уже предчувствовал. И не дружбой я вас люблю, а страстью, всем моим существом…

У Сони помутилось в глазах. Чувство горького одиночества, обиды, боли охватило ее. Она опустила портьеру и побежала в свою комнату. «Все кончено», — говорила она с отчаянием. И хотя не могла бы дать себе отчет, что же именно было кончено, она бросилась полураздетая на постель и плакала, негодуя, почему не приходит Анюта утешить свою несчастную сестру. Значит, Анюте нет до нее дела, даже если бы она умерла? И ей захотелось умереть, стало невообразимо жалко себя. Побежать в гостиную и наговорить дерзостей? Но в темноте она не могла найти разбросанную одежду и опять принялась рыдать.

Первые слезы, когда человек еще не привык к страданию, утомляют скоро: отчаяние сменилось оцепенением. Вскоре в комнату вошла Анюта. Соня отвернулась к стене. Анюта пробовала с ней заговорить, сестренка не отвечала.

В эту ночь девочке снился прекрасный сон, как всегда в ее жизни: когда бы ни обрушивалось на нее большое горе, она видела хорошие сны, словно для того, чтобы еще тяжелее была минута пробуждения.

Весь следующий день она ждала: что будет? Сестру ни о чем не спрашивала. Анюта хотела было приласкаться, Соня грубо ее оттолкнула.

Достоевский к обеду не пришел; вечером они уехали на концерт. И только ночью девочка, истомившись, спросила Анюту: «Когда же придет к тебе Федор Михайлович?»

Мягким, добрым голосом Анюта ответила:

— Ведь ты же ничего не хочешь знать, ты со мной говорить не хочешь, изволишь дуться.

В порыве раскаяния Соня подумала: «Ну как ему не любить ее, когда она такая чудная, а я скверная и злая!» Она забралась к Анюте на кровать, прижалась к ней и заплакала. Анюта гладила ее по голове, а потом засмеялась:

— Ведь выдумала же влюбиться! И в кого? В человека, который в три с половиной раза ее старше!

От этих слов у Сони вспыхнула надежда.

— Вот видишь ли, — медленно подыскивая слова, продолжала Анюта. — Я, разумеется, очень люблю его и ужасно, ужасно уважаю. Он добрый, умный, гениальный. Ну, как бы тебе это объяснить: я люблю его не так, как он. Ну, словом, я не так его люблю, чтобы пойти за него замуж.

Соня бросилась целовать сестру, а Анюта продолжала:

— Я и сама иногда удивляюсь, что не могу его полюбить. Он такой хороший. Вначале я думала, что, может быть, полюблю. Но ему нужна совсем не такая жена, как я. Его жена должна совсем, совсем посвятить себя ему, всю свою жизнь ему отдать, только о нем и думать. А я этого не могу, я сама хочу жить!

Жена Достоевского, Анна Григорьевна, писала потом: «Когда лет пять спустя после свадьбы я познакомилась с Анной Васильевной, то мы подружились и искренно полюбили друг друга. Слова Федора Михайловича о ее выдающемся уме, добром сердце и высоких нравственных качествах оказались вполне справедливыми; но не менее справедливо было и его убеждение в том, что навряд ли они могли бы быть счастливы вместе. В Анне Васильевне не было той уступчивости, которая необходима в каждом добром супружестве, особенно в браке с таким больным и раздражительным человеком, каким часто, вследствие своей болезни, бывал Федор Михайлович. К тому же она тогда слишком интересовалась борьбой политических партий, чтобы уделять много внимания семье…»

Мир снизошел в душу Сони. Федор Михайлович пришел еще раз проститься, сидел недолго, был прост с Анютой, а Соню даже поцеловал. Горе ее забылось. Дорога удалила последние следы пронесшейся бури.

…В Палибино Крюковские уезжали в апреле. В Петербурге была еще зима, а в Витебске ручьи и реки выступили из берегов; снег таял.

Поздним вечером проезжали они через бор. Ни Соня, ни Анюта не спали. Они сидели молча, вдыхая весенние пряные запахи, а сердца их щемило томительное ожидание.

В бору было темно, глухо. Вдруг при выезде на поляну из-за леса показалась луна и облила все ярким светом. Девушек охватило чувство беспредельной радости. Жизнь влекла их, манила, таинственная и прекрасная, полная щедрых обещаний.

Сестры порывисто обнялись и почувствовали, как близки друг другу. Детство Сони кончилось…

ФИКТИВНЫЙ БРАК

Священный союз заключили Горячие наши сердца — И тесно друг с другом сомкнулись. Чтобы биться вдвоем до конца! М. И. Михайлов

ЗРЕЕТ РЕШЕНИЕ

На следующий год Василий Васильевич отпустил Елизавету Федоровну с Анютой и Соней за границу. Он решил, что девушку надо полечить и рассеять в новой обстановке. Но не столько здоровье Анюты расшаталось, сколько пугали отношения ее с Достоевским, с которым она продолжала переписываться, а писатель напрашивался даже на визит в Палибино.

По дороге в Швейцарию Крюковские заехали в Штутгарт к сестре Елизаветы Федоровны — Аделунг — и провели в ее имении несколько дней. Соня выглядела пробудившейся юной девушкой, носила длинные, с волочащимся по полу шлейфом платья.

Своих немецких родственников сестры поражали не только красотой. Анюта отличалась необыкновенным красноречием, страстным и убедительным. Ее занимали политические вопросы и социальные идеи. Она критиковала мир, плохо задуманный и плохо созданный богом, и намеревалась исправить ошибки творца.

Если в ее присутствии произносили слово «жандарм», она приходила в негодование, и с ней долго нельзя было ни о чем разговаривать. Она могла часами молчать, погруженная в свои мысли, но едва охватывал ее огонь вдохновения, она говорила с величайшим воодушевлением; часто повторяла довольно пессимистические слова, распространенные тогда среди молодежи: «…Tout casse, tout lasse, tout passe» [4] .

4

Все разрушается, все надоедает, все проходит (фр.).

Вечерами она садилась за рояль, пела теплым меццо-сопрано русские песни, любила «Казачью колыбельную», часто декламировала стихи шотландского поэта Роберта Николль «Все люди — братья»:

О, как бы он счастлив был, свет этот старый — Да люди друг друга понять не хотят. К соседу сосед не придет и не скажет: «Ведь люди все — братья! дай руку мне, брат!» Зачем мы разлад и вражду не покинем, Зачем не составим одну мы семью! Один бы другому сказать мог с любовью: «Приди! Мы все — братья! дай руку свою! Богат ты и носишь нарядное платье; Я — беден, на мне кафтанишко худой; Но честное сердце в груди у обоих — Так дай же мне руку, мы — братья с тобой!»