Софья Ковалевская

Вместе со своим другом, писательницей Андре Лео, Анна Васильевна основала ежедневную вечернюю газеты «La sociale», выходившую с 31 марта по 17 мая. В статьях они излагали свои верования.

В газете «Коммуна» Андре Лео писала, встревоженная половинчатостью действий многих членов правительства: «Париж, восставший против Национального собрания, это уже не Коммуна, это революция. Он и должен быть революцией. Пусть Франция и весь мир услышат его голос. Гордо укрепившись в своем праве и в своей идее, пусть он победит с ними и с помощью их, если это возможно, или пусть он падет, оставив невежественному и бедному народу наследство идеи, которая освободит этот народ. Париж обладает социальной идеей. Он должен высказать ее громко, определенно, ясно. В настоящую минуту ему нечем дорожить». Андре Лео разъясняла и крестьянам задачи Парижа. В середине апреля ее воззвание к «французским крестьянам», напечатанное в ста тысячах экземпляров, было разбросано с воздушных шаров по всей Франции: «Дело Парижа — ваше дело; он работает для вас, как и для фабричного рабочего». Так думала и Анна Жаклар. Из письма русской революционерки, землячки сестер Крюковских Елизаветы Дмитриевой к члену Генерального Совета I Интернационала Герману Юнгу видно, что правительство Коммуны не придало значения союзу города и деревни: «К крестьянам не обратились вовремя с манифестом; мне кажется, что он вообще не был составлен, несмотря на мои и Жаклар настояния», — сообщала Елизавета Дмитриева, одна из видных последовательниц Карла Маркса.

Анна привлекла к работе и приехавшую в Париж сестру. Ковалевская с ней и с другими русскими женщинами, знакомыми по Петербургу, такими, как Екатерина Григорьевна Бартенева, дежурила в госпиталях Монмартра. Словно во сне, видела она трагические сцены. На улицах рвались бомбы, в госпиталь приносили все новые жертвы остервенелых врагов Коммуны. Страха она не испытывала. «Только при каждом разрыве бомб сильнее билось сердце и где-то в глубине души вспыхивала радость, что судьба позволила и мне, кабинетной ученой, принять участие в событиях мирового значения», — рассказывала она потом своим друзьям.

Пусть не в России взял народ в свои руки судьбу государства, французская Коммуна отзовется и на русских делах! На баррикады Парижа стекались все те, кто не мог дышать тюремным воздухом своей родины, — поляки, русские, венгры, итальянцы, австрийцы, американцы. Венгр Франкель был одним из выдающихся политических руководителей Коммуны. Елизавета Дмитриева возглавила женский батальон, боровшийся с версальцами, ворвавшимися в Париж. Недаром вожди польских повстанцев Ярослав Домбровский и Валерий Врублевский, командовавшие войсками Коммуны, говорили французам, что в Париже идет битва «за вашу и нашу свободу».

И еще ближе, дороже стала Ковалевской бесценная сестра, которую она недавно осудила за брак по любви как за измену «делу».

Ковалевские вернулись в Берлин 12 мая. А через несколько дней Коммуна пала. Париж был взят версальцами. Французская буржуазия пришла к власти при поддержке прусского «железного канцлера» Бисмарка и фельдмаршала Мольтке. Тьер и генерал Галифе объявили «кровавую неделю» расправы с коммунарами. Революционных парижан хватали в домах, на улицах и убивали без суда.

Жаклара, начальника войск Монмартра, сражавшегося на баррикадах до последних минут Коммуны, и жену его, известную своей многосторонней деятельностью, версальцы искали с особым ожесточением. Было расстреляно несколько человек, принятых за Жаклара.

Анна Васильевна сообщила было сестре, что она с мужем успела спастись, но через день Жаклар был арестован.

И снова Ковалевские поехали в Париж. По дороге они прочитали в газетах, что арестована и Анна Васильевна. Известие оказалось неверным: полиция действительно охотилась за ней, но схватила ее друга, писательницу Андре Лео. Анна Васильевна сумела укрыться в надежном убежище.

С большим трудом удалось Ковалевским разыскать преследуемую коммунарку и помочь ей бежать в Гейдельберг. Владимир Онуфриевич узнал, где содержится Жаклар, добился разрешения на свидание с ним. Жаклар сидел в тюрьме в невыносимых условиях: над ним и его товарищами тюремщики нагло глумились. Заключенных раздевали донага, привязывали к столбу и избивали шомполами, заставляли выполнять самые грязные, унизительные работы.

Жаклар сказал Ковалевскому, что его сошлют скорее всего на каторгу в Новую Каледонию, куда отправляли коммунаров независимо от пола и возраста.

Софья Васильевна не сомневалась, что Анна последует за мужем, а так как одну ее нельзя было отпустить в тяжелый путь, то она решила ехать с сестрой в место ссылки Жаклара. Против этого плана восстал Владимир Онуфриевич. Он считал, что Софье Васильевне нецелесообразно оставлять занятия до получения докторского диплома. Он сам проводит Анну Васильевну, а Софья приедет в Новую Каледонию после экзамена.

«Видишь ли, дорогой друг мой, — писал Владимир Онуфриевич брату Александру, — какой странный оборот приняли дела; но иначе, рассуди строго, поступить невозможно. Софа и Анюта стали мне совсем родными, так что разлучиться с ними мне будет невозможно».

На такую жертву мог решиться только истинный друг, любящий человек. Так и восприняла намерение Ковалевского Софья Васильевна, растроганная до глубины души.

ПОБЕДЫ И ПОРАЖЕНИЯ КОВАЛЕВСКОГО

Жертва не понадобилась: в Париж прибыли Василий Васильевич и Елизавета Федоровна Крюковские. 7 октября был устроен побег Жаклара из тюрьмы. Снабдив зятя паспортом Владимира Онуфриевича, Крюковские отправили беглеца в Цюрих, где он встретился с Анной Васильевной. Ковалевский проводил Крюковских и Софью Васильевну до Гейдельберга и тут же, к удивлению родителей и горькому недоумению жены, удалился в Мюнхен.

Софья Васильевна не понимала, что происходит с Владимиром Онуфриевичем, затаила горе и с молчаливым упорством продолжала работать, как бы защищая свое право на занятия математикой, а Ковалевский продолжал поиски «главной темы» в его науке.

На первых порах он мечтал об экспедициях и сбо ре материалов. Но, познакомившись с коллекциями разных музеев, написал брату, что «материалу везде набрано страшная масса, потому что на это способен каждый дурак, но нет, решительно нет людей, которые бы сделали над ним хорошие работы». Ковалевский много читал, изучал кристаллографию и минералогию, различные отрасли геологии, палеонтологии и зоологии, искал среди множества научных вопросов те ведущие, решение которых помогало бы осветить эволюцию живого мира. Попутно его внимание привлекло несовершенство стратиграфической геологии, изучающей слои земной коры в исторической последовательности. Эта отрасль геологии, на его взгляд, была в то время «так бесплодна и мало изучена», что Владимиру Онуфриевичу хотелось «заняться сравнительным изучением описанных формаций всех частей света, чтобы поработать над синхроничностью формаций на разных материках».

Он пришел к выводу, что установленные наукой периоды «повторялись сходно по всей земле», а «вопрос об одновременности геологических фаун на всей земле совсем почти не тронут». Чем больше он изучал разделы науки, тем ближе подходил к палеонтологии млекопитающих. «Я хорошенько не могу еще определить того тесного направления, в котором буду работать, — сообщил он Александру Онуфриевичу в марте 1871 года, — быть палеонтологом исключительно по позвоночным мне иногда и хочется, но когда подумаешь, какая ужасная сушь и скука все мелочи по остеологии, то поневоле немного страшно становится. Чисто стратиграфическим геологом я не буду, это школа, подлая, и ее надо не только не размножать, а стараться уменьшить. Остается еще одно направление — зоологическо-географическое, и оно меня очень привлекает по тому множеству работ, которые можно сделать в этом направлении».

Время, когда он выказал наибольшее «пренебрежение» к Софье Васильевне, было порой самого интенсивного труда Владимира Онуфриевича. В беспокойной парижской жизни после разгрома Коммуны ему пришла идея заняться преимущественно ископаемыми позвоночными. «Только тут мы можем сделать что-нибудь разумное… все это даст и даже отчасти дает нам разумная палеонтология с дарвинизмом; до сих пор она положительно не существовала, и мне кажется, это поле — очень благодарное для будущего пятидесятилетия», — писал Ковалевский брату, сумев не только выбрать наиболее важный раздел исследования, но и ясно представить значение его для всего направления науки.